Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
В плеяде поэтов, павших на фронте в те годы, Майоров на особом счету. Никто с такой силой не предчувствовал большую войну еще в конце 1930-х, когда он был почти безвестным студентом. Такие истории бывали в ХХ веке, но ценятся они на вес золота: поэт Николай Майоров пришёл к читателям через двадцать лет после гибели, и стихи его стали бессмертными, необходимыми, прошли все испытания. Как эти строки:
- Есть в голосе моем звучание металла.
- Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
- Не все умрет. Не все войдет в каталог.
- Но только пусть под именем моим
- Потомок различит в архивном хламе
- Кусок горячей, верной нам земли,
- Где мы прошли с обугленными ртами
- И мужество, как знамя, пронесли…
- Пройдут века, и вам солгут портреты,
- Где нашей жизни ход изображен.
- Мы были высоки, русоволосы.
- Вы в книгах прочитаете, как миф,
- О людях, что ушли, не долюбив,
- Не докурив последней папиросы.
- Когда б не бой, не вечные исканья
- Крутых путей к последней высоте,
- Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
- В столбцах газет, в набросках на холсте.
Как точно и сурово здесь рассказано о судьбе поколения, как будто ощущали потребность встать плечом к плечу. Они рано начали ощущать себя именно поколением, которое сплотил ветер истории. Не раз замечено, что для Майорова (как, например, и для Семена Гудзенко) понятия «я» и «мы» максимально сближены. А ведь эти стихи написаны вовсе не на фронте и не во время Великой Отечественной. В 1940-м друзья уходили на Финскую войну, которая в Советском Союзе не воспринималась как часть Второй мировой, а Майоров оставался в университете. Владимир Жуков – школьный товарищ – «На той войне незнаменитой» едва уцелел, вернулся с тяжёлым ранением. Вот тогда и напророчил Майоров свою фронтовую судьбу – вплоть до отчаянного «недолюбив».
Стихотворение называется «Мы» – как известная антиутопия Замятина, суровая по отношению к этому местоимению множественного числа. Но, оказывается, чтобы остаться в литературе, необязательно культивировать себялюбие. Можно сказать своё нетрафаретное слово, оставаясь частицей благородного «мы». Здесь хочется остановиться и немного поразмыслить. Мы ведь знаем, что в поэзии – особенно когда приходят первые победы – почти невозможно обойтись без эгоцентризма. И Майоров не был смиренником, но не боялся, что погибнет непризнанным: «Не коснувшись опоздавшей славы, Для которой песни я пою...»
Лучших фронтовых поэтов ещё до войны тянуло к декларациям от имени многих, от имени ровесников, друзей... Как будто чувствовали, что жизнь оборвётся на взлёте, что исчерпать себя они не успеют. Какими запомнят их «мальчики иных веков»? Дойдёт ли рано оборванная весть?
- Пройдут века, и вам солгут портреты,
- Где нашей жизни ход изображен… –
Это студент Майоров торопится заглянуть в будущее. Было в этом острое предощущение трагедии, даже чувство обречённости, которое, оказывается, не всегда пессимистично… А вот это уж точно предвидение – и снова довоенное:
- Я не знаю, у какой заставы
- Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
- Не коснувшись опоздавшей славы,
- Для которой песни я пою.
- Ширь России, дали Украины,
- Умирая, вспомню… и опять —
- Женщину, которую у тына
- Так и не посмел поцеловать.
Его отец – инвалид Первой мировой, плотник, неприкаянно скитался по России вместе с семьёй. Николай родился неподалеку от Сызрани, в деревне Дуровке. Через несколько лет они переехали в Иваново-Вознесенск, в Иваново, где на 1-й авиационной улице прошла его школьная юность. Там он встретил настоящего друга – Владимира Жукова, учителей, которые рано разглядели в нем незаурядного поэта. В Иванове Майорова не забывали никогда. Владимир Жуков вспоминал о тех ивановских школьных вечерах: «Не сразу воцарялась тишина, не вдруг кончалась «торговля»: никто из школьных поэтов — учеников 7-10-х классов — не хотел выходить первым. Чаще других вечер приходилось открывать Коле Майорову. Застенчивый, по-хорошему степенный и угловатый, становился он в дверном проеме из класса в зал и, опустив глаза, глуховатым голосом объявлял название своего нового стихотворения. Среди школьников, пробующих силы в поэтическом слове, он пользовался всеобщим уважением: в его поэтическом хозяйстве уже было свыше десятка тетрадей стихов. Тетради эти, с любовью оформленные, в красочных обложках, целы до сих пор, а тогда они ходили по рукам из класса в класс. Их читали и перечитывали. Обложки к ним делал его одноклассник и друг Коля Шеберстов, нередко и сам выступавший в качестве поэта и, насколько мне известно, по сей день, будучи заметным художником-графиком, пишущий, но почему-то так и не печатающий своих стихов».
Потом Николай поступил на Истфак Московского университета – и тут же стал заметной личностью студенческой Москвы. Волевой, как лучшие комсомольцы тридцатых годов – и утончённый знаток литературы, без скидок на «трудное детство». Если Майоров в своей самой знаменитой строфе употребил слово «миф» – не сомневайтесь, об этом понятии он судил не на уровне элементарной энциклопедической статьи. Настоящее университетское образование – это не диплом. Тут главное – как у Ломоносова, «благородная упрямка». Друзья и учителя примечали в стихах Майорова ощущение истории. Вскоре одновременно он стал посещать занятия в Литературном институте – на семинаре Павла Антокольского, о котором отзывался восторженно. Друзьям запомнилось, что у Майорова были две зачетки из двух вузов… Он окунулся в литературный мир, будучи сосредоточенным, уверенным в себе – но в то же время не амбиционным человеком. Майоров, в отличие от многих ровесников, не спешил в гении, редко печатался, нечасто выступал. А они, друзья по литинститутскому семинару, ценили его лучшие стихи чрезвычайно высоко. «Коля Майоров не любил шумихи, охотно читал свои стихи одному, двум, трем товарищам, но не стремился покорять аудиторию. Ему было чуждо тщеславие. Коля Майоров никогда не сомневался, что он поэт, но не искал этому подтверждения. Для него была характерна та спокойная уверенность, которую я встречал у знакомых мне летчиков», – вспоминал о нем Николай Глазков.
Одно из лучших стихотворений истфаковской поры – о гибели лётчиков – классических героев предвоенного времени. Он собственными глазами видел останки самолёта и разбитые жизни:
- Им не воздвигли мраморной плиты.
- На бугорке, где гроб землей накрыли,
- как ощущенье вечной высоты,
- пропеллер неисправный положили.
- ... О, если б все с такою жаждой жили!
- Чтоб на могилу им взамен плиты,
- как память ими взятой высоты,
- их инструмент разбитый положили
- и лишь потом поставили цветы.
Его старший брат Алексей стал летчиком-истребителем, и студент Майоров поэзию воспринимал в авиационных образах: «Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои стихи — земные, прочные, годные для дальних перелетов» – так запомнилось Даниилу Данину. Искал строку весомую, зримую. И каждая четвёртая строка Майорова – потенциальное или состоявшееся крылатое выражение. Не станем вспоминать самые известные – так хотя бы: «На третьей полке сны запрещены», «Мне б только жить и видеть росчерк грубый // твоих бровей...», «Я полюбил весомые слова...», «Узнают всё. Раскроют все комоды». Он думал о большой форме, написал две поэмы, «Ваятель» и «Семья», хорошо известны многие отрывки из них. В «Ваятеле» Майоров заговорил о природе творчества. Его притягивала и эта тема.
В 1941-м, в первые недели войны, вместе с другими студентами он копал противотанковые рвы под Ельней. Ответ на его заявление из военкомата пришел, когда Николай был в родном ивановском доме. Он ушел на фронт в старой гимнастерке брата, который уже сражался.
...8 февраля 1942 года Николай Петрович Майоров, политрук пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й дивизии погиб у деревни Баранцево, что в Смоленской области. Первая военная зима. Маленькая деревушка под Гжатском – стыдно, что там до сих пор нет достойного памятника поэту. Шёл 232-й день войны. Красная армия уже научилась бить врага, защитила Москву, но предстояли ещё худшие месяцы 1942-го – и до Победы было далеко. Под Гжатском он стоял насмерть и не мог представить, что через полвека найдутся знатоки, которые станут пренебрежительно судить о военных судьбах комиссаров: «Да какой он фронтовик? Политрук…» Политрук Майоров. А ведь именно такие люди выстроили стену, пробить которую не смогли рыцари третьего рейха.
В предвоенные годы его стихи стали чётче, дисциплинированнее. Из них почти ушли литературные впечатления, они переплавились, перешли в новое качество. Доброволец, политрук, поэт – образцовая, плакатная биография. А строки его не походили ни на марш, ни на транспарант: он искал полновесное слово и далеко ушёл от трафаретов. Самое горькое, что мы судим о поэзии Майорова лишь по краешку его наследия. Ведь очень многое утрачено – в чемоданах, комодах, в тетрадях...
Чемодан со стихами он передал неизвестному другу перед отправлением на фронт – в октябре 1941-го. Что стало с тем другом? Война не даёт ответа. Что осталось от погибшего политрука? Несколько публикаций в газете «Московский университет» – совсем не ученические стихи. Какие-то строки в памяти друзей, в памяти Павла Антокольского, который писал о нем: «Сейчас я плохо помню, как выглядел внешне, в какой пиджак был одет студент-историк Николай Майоров, читавший свои стихи глуховатым, низким голосом. Был он, кажется, выше среднего роста, с лицом серьезным и сосредоточенным, был немногословен и чуть неуклюж. В стихах его звучала воспитанная самой жизнью, а не вычитанная в книгах, обязательных для студента-историка, любовь к истории родной земли. Николаю Майорову не приходилось искать себя и свою тему. Его поэтический мир с самого начала был резко очерчен, и в самоограничении он чувствовал свою силу. Его лирика, повествующая об искренней мужской любви, органична в этом поэтическом мир».
Но в поэзии иногда случаются чудеса. Голос погибшего поэта услышали. Нашлись служители литературы, которые восстановили судьбу Николая Майорова по выцветшим строкам в документах. В первую очередь – верный Владимир Жуков. Он собрал всё, что уцелело, добавил воспоминания о друге – и получилась книга «Мы», которая в 1962-м вышла в «Молодой гвардии». А потом «страницы жизни Николая Майорова» попытался восстановить ивановский писатель Виталий Сердюк. Майоров вернулся – стихами, а ещё – образом героической судьбы.
В Иванове на тихой Советской улице сохранилась трёхэтажная кирпичная школа, в которой учился Майоров. Там он искал себя в Литературном кружке: ивановские школьники при свечах читали стихи, спорили... В тридцатые годы, когда книги были редкостью, такие кружки значили много и руководили ими лучшие учителя – такие, как Вера Михайловна Медведева. Когда она вела уроки – Николай не сомневался: ничего нет важнее литературы. «Мои рассказы о русских писателях он слушал заворожённо», – вспоминала Вера Михайловна. Учительница сохранила тетради со школьными стихами Майорова, в 1960-е их опубликовали. И прочитали. И полюбили так, что их уже не вычеркнуть из народной памяти.
Стихи Майорова живут в хрестоматиях, в антологиях фронтовой поэзии, которые выходят регулярно. Он верил в земное бессмертие: мёртвые слышат, «когда о них живые говорят». А вот отдельные сборники Майорова не выходили давненько. Если бы еще какой-нибудь чемодан нашёлся...
«Человек скромный, даже застенчивый, лишённый малейшей рисовки и показного, скорее гражданский, чем военный, Коля Майоров в то же время был наделён большой внутренней силой, мужественной убеждённостью, которые прорывались наружу, когда он читал свои стихи. Мне рассказывали уже после войны, что Коле предлагали уехать в Ярославское военное училище. Буквально в последнюю минуту отказался он и от возможности отправиться на фронт с агитбригадой, куда его устроили было. Он выбрал бой, передовую. Он не мог иначе», – вспоминала Ирина Пташникова, его любимая девушка, ставшая замечательным археологом.
