Текст: Денис Безносов
1. Elisa Shua Dusapin. Vladivostok Circus (translated by Aneesa Abbas Higgins)
Daunt Books, 2024
Натали — начинающий дизайнер костюмов. Только что выпустившись из бельгийского университета, она начинает работать на цирковое трио. Место для представлений выбрано, мягко говоря, непривычное — Владивосток. Натали приезжает туда на репетиции в конце сезона и поселяется с циркачами: украинкой Анной, немкой Нино и русским Антоном. Руководит процессами Леон, режиссер из Квебека, по уши влюбленный в своего кота Бака. Поздней промозгло-сырой дальневосточной осенью компания репетирует, общается, обменивается культурами и потихоньку привязывается друг к другу.
Поскольку повествование ведется от первого лица, рассказ ожидаемо скачет между прошлым и настоящим. Натали сравнивает происходящее с ней сейчас с какими-то событиями, рефлексирует и нервничает («У меня плохо с алкоголем. Боюсь сказать лишнего»), мешкает, путается, пересказывает затянутые истории. Через ее сознание мы по крупицам собираем информацию о прочих персонажах. Анна в троице новичок, она заменила получившего травму артиста. Ей тоже часто неловко, потому что Антон и Нино еще переживают последствия инцидента (Антон уже не молод, и скорее всего происшествие намекает, что ему пора на пенсию). Леон тоже не в самом лучшем расположении духа — недавно он расстался с человеком, который ввел его в мир цирка.
Собственно лиричный роман франко-корейско-швейцарской писательницы Элизы Шуа Дюсапен, подобно другой ее книге Winter in Sokcho, представляет собой историю нескольких одиночеств, волей случая оказавшихся вдали от привычного мира. Рутинные будни, малопримечательные беседы о том о сем, повторяющиеся репетиции и похожие на репетиции обыденные сцены, перекликающиеся между собой переживания и рифмующиеся тревоги (Анна — из-за веса, Натали — из-за воспаления кожи). «В цирке всегда неизбежно привязываешься, что бы ни случилось», — заключает Натали.
«Комната полна их запахов. Антон напоминает о запахе старого дерева в подвале, Нино пахнет ягодами, с кислыми нотками сигаретного дыма, Анна — увлажняющим кремом. Анна, комета, астероид, звездная пыль. Черная дыра». Текст Дюсапен напоминает нечто среднее между дневниковыми записями и поэтическими черновиками, где протагонистка пытается нащупать определения явлений, людей, ассоциаций. Vladivostok Circus — приглушенный, камерный роман, каких немало, но в сентиментальном очаровании ему, пожалуй, не откажешь.
2. Tommy Orange. Wandering Stars
Harvill Secker, 2024
Американский писатель из коренных шайеннов и арапахо Томми Ориндж прославился дебютным (похваленным Маргарет Этвуд) романом 2008 года There There (в переводе на русский «Там мы стали другими»). Истории двенадцати коренных, уроженцев больших городов, проживающих обыкновенные современные жизни в тщетных поисках смысла либо сколько-нибудь приемлемого существования, как бы вступали в полемику с характерным романтизированным образом индейца. Вместо глубокомысленных, проникнутых глубинной связью с землей и природой длинноволосых людей Ориндж сконструировал собирательный портрет урбанистического человека, путающегося в собственных идентичностях.
Wandering Stars отчасти о том же. В центре сюжета — раненый в перестрелке на танцполе Орвил Красное Перо, его младшие братья Лутер и Лони, стремящиеся обрести счастье, их прабабка Виктория Медвежий Щит, заботившаяся о братьях с тех самых пор, когда ее мать наложила на себя руки, и Джеки Красное Перо, сводная сестра Виктории, «шаг за шагом, день за днем» борющаяся с алкогольной зависимостью. Их семейные корни погружены в далекое прошлое, когда американские войска во главе с полковником Джоном Чивингтоном учинили в мирном лагере шайеннов и арапахо на реке Сэнд-Крик печально известную кровавую резню 1864 года.
«Были просто дети и были дети индейцев, потому как беспощадные дикие обитатели американских земель не рожали детей, но откладывали гниды, а из гнид вылупляются вши, именно так говорил человек, пожелавший, чтобы резня на Сэнд-Крик обернулась не более чем истреблением от насекомых», — говорит Ориндж в прологе. Он также приводит красноречивые слова борца за белое превосходство Ричарда Генри Пратта («Убивайте индейцев, спасайте людей»), из-за которого дети коренных насильно ассимилировались. Предок героев романа чудом избегает резни, но оказывается в заточении за «преступления против американцев». Через несколько лет он положит начало роду, но страшное прошлое никуда не денется.
Главные темы Wandering Stars — неизживаемость памяти наряду с нежеланием видеть, что происходит прямо сейчас, чуть ли не по соседству. «Все только и думают, что мы из прошлого, но мы тут, хотя им и невдомек, что мы тут», — говорит Лони. Сквозь обычных городских жителей неизбежно проступает память предков, память истории, которая, в отличие от людской, по-прежнему помнит и резню, и насильственную резервацию, и то, как детей из коренных семей переучивали, дабы те знали, что то на самом деле была вовсе не резня, а освобождение, и чтобы они послушно несли это убеждение следующим поколениям.
3. Hisham Matar. My Friends
Viking, 2024
В марте 2011-го директор лондонской школы просит учителя-ливийца Халеда рассказать школьникам о явлении, которое в скором времени станет называться арабской весной. Халед отказывается. «Я не интересуюсь политикой», — признается он. Потом они разговаривают с Хосамом, тоже ливийцем, и друг ему отвечает, что история похожа на прилив, и никому не под силу от него уплыть. «Мы все внутри этого и из этого сделаны», — говорит Хосам. От истории и политики не скрыться, куда ни беги, как ни говори, что не имеешь к этому ни малейшего отношения.
Судьба самого Хишама Матара тоже неизбежно была задета приливом истории. Его отец оказался в тюрьме за диссидентство и вывез семью из Триполи — сначала в Каир, затем в Штаты, подальше от режима Каддафи, но в 1990-м агенты режима его настигли. Матар больше никогда отца не видел. Этим событиям посвящена книга 2016-го The Return. Роман My Friends тоже рассказывает о режиме Каддафи, но уже в эмигрантской среде и на полувымышленном материале. В книге три протагониста — трое лондонских друзей. Сначала они знакомятся, потом разлучаются, затем сходятся вновь, чтобы разлучиться навсегда.
История начинается в 1984-м, когда сотрудники ливийской дипмиссии открыли огонь по демонстрантам в центре Лондона, в результате чего все дипсвязи между Великобританией и Ливией были разорваны (реальное событие). Двое из друзей, студенты Эдинбургского университета Халед и Мустафа, попадают под обстрел, потом в больницу, и теперь понимают, что домой вернуться они никогда не смогут (потому что очевидно, на чьей они стороне). Третий друг — писатель Хосам — пишет политическую аллегорию против ливийского режима, которая звучит на BBC, но вскоре журналиста, читавшего текст в эфире, убивают в центральной мечети возле Риджентс-парка (тоже реальное событие).
Нелинейный, перескакивающий с одного временного периода на другой, болезненный роман Матара пытается ответить на вопрос о том, что вообще человек может сделать, когда политическая машина врывается к нему в жизнь, переворачивает все вверх дном и отныне устанавливает свои правила. My Friends — книга вполне традиционная, похожая на другие, где отчаявшиеся персонажи, вынужденные бежать из родной страны, рефлексируют о былом, как у Ремарка, и пытаются приспособиться к месту, где им, в сущности, не очень-то и рады. Они живут в ситуации, когда они не нужны ни там, ни тут, когда хочется повлиять на происходящее, но что ни делай, повлиять не выходит.
4. Percival Everett. James
Doubleday, 2024
«Приключения Гекльберри Финна» (в отличие от преимущественно развлекательно-авантюрного приквела про Тома Сойера), как правило, включаются литературоведами в разряд «великих американских романов» и считаются предтечей много чего. Действительно, Гек Финн чрезвычайно важен и для Фолкнера со Стейнбеком, и для многих постмодернистов (Джона Барта, в частности), и не теряет популярности до сих пор (см. роман Finn Джона Клинча). Причин тому много — от подробной панорамы тогдашнего американского рабовладельческого юга до тщательно переданной устной речи, в которой, согласно подсчетам исследователей, Н-слово употребляется в 219 различных конфигурациях.
Персиваль Эверетт, своего рода постмодернистский Марк Твен, решил взглянуть на хорошо знакомую классическую историю с другого ракурса — глазами беглого раба Джима (или менее фамильярно Джеймса), предстающего этаким тарантиновским Джанго. Джеймс вроде бы имеет мало общего с Джимом, он мудрее, глубокомысленней, иногда по-одиссеевски хитроумней, словом, больше подходит на роль протагониста. К концу романа он преодолеет настоящий путь борца за справедливость, сразится с озверевшими рабовладельцами, кое-кого убьет, освободит плененных и замученных хозяевами рабов, сожжет дотла плантацию. Причем все произойдет против его воли, ведь Джим/Джеймс изначально ищет исключительно покоя (в романе Твена он честно признается Геку, что вдоволь наелся «приключений»).
Если отвлечься от некоторых реалий, действительность Твена по-прежнему, увы, перекликается с нынешней, отчего история не оборачивается анахронизмом. Подобно тому, как в другом романе Эверетта Erasure (недавно экранизированном под названием American Fiction) герою приходится изображать из себя «черного писателя», коверкать слова, чтобы, блистая безграмотностью, соответствовать востребованным обществом стереотипам, Джеймс, будучи человеком весьма начитанным (с характерными бэкграундом из Руссо, Локка и Вольтера), вынужден переводить на понятный язык непонятную грамотную речь. Иной раз он даже просит кого-то помочь ему с переводом — как в сцене, где девочка по имени Февраль «переводит» его слова детям — или время от времени рассуждает, что бы белые сделали с черным, «который знает, что такое гипотенуза или ирония, или как пишется воздаяние».
James — вполне себе классическая язвительная сатира, показывающая настоящее через прошлое, размышляющая о расизме и в целом о непринятии обществом ничего непонятного либо не соответствующего представлениям. Это хлесткая хроника странствий раба-афроамериканца по рабовладельческим штатам, куда более точная и изящная, чем, например, The Underground Railroad Колсона Уайтхеда. И это мастерский коллаж из речевых регистров, свойственный творчеству Эверетта в целом — он так же свободно переключается между стилевыми пластами, конвенциональной художественной речью и сленгом, как и его протагонист Джеймс, обязанный проживать две параллельные жизни — свою и ту, которой его против воли щедро одарило окружающее общество.
5. Доминик Фортье. Белые тени (пер. А. Смирновой)
Издательство Ивана Лимбаха, 2024
Великая затворница и крупнейшая американская поэтесса Эмили Дикинсон умерла в 1886 году, оставив после себя тысячи неопубликованных стихотворений. Не просто неопубликованных, а именно не предполагавших публикации. Ее герметичная, бессобытийная жизнь как бы целиком перекочевала на бумагу, в поэзию, превратив впоследствии Дикинсон в одного из определяющих авторов для всей дальнейшей мировой поэзии (как Малларме, Йейтс или Целан). Писались эти тексты в стол — в надежде быть прочитанными либо ради забвения, но очевидно, что, прежде чем дойти до более-менее широкого читателя, они нуждались в человеке, который возьмется изучать тетради и что-нибудь при этом почувствует.
Сестра Эмили Лавиния Дикинсон, Сьюзен, лучшая подруга и жена ее брата Остина, его любовница Мейбел и ее дочь Милисента. Четыре женщины, благодаря которым (или, вернее сказать, через которых) поэзия великой затворницы проникла в мир. Четыре оптики чтения. Четыре ипостаси бытования текста. Четыре зрения, каждое из которых прогуливалось по стихам Эмили, пропуская написанное сквозь себя, будто превращаясь — опять-таки через соприкосновение с текстом — в почти буквальное продолжение автора и досоздавая написанное. Четыре женщины, передававшие прочитанное из рук в руки друг другу и дальше.
Канадская писательница и переводчица Доминик Фортье вслед за историей самой Эмили (изложенной в прозопоэтическом романе-эссе «Города на бумаге») рассказывает о том, как ее тексты, пройдя сквозь ближайших людей, достигли наконец своей публикации. Первое издание стихов, подготовленное Мейбел Тодд (которая никогда не общалась с Эмили лично), вышло через четыре года после смерти поэтессы (а первое полное собрание увидит свет лишь в 1955 году).
Начался непростой путь публикации с сестры. «Лавиния Дикинсон принадлежит к тому же типу людей, что и Макс Брод, который предпочел проигнорировать последнюю волю своего друга Кафки и не стал сжигать, не читая, все его бумаги, как обещал… Она из тех редких творцов, ставших — волею случая — авторами великих произведений, которых не создавали». Здесь Фортье довольно точно определяет основную тему «Белых теней» — не столько поэзия Дикинсон (этому посвящены изящные «Города на бумаге»), сколько сотворчество автора и читателя. Эти четыре фигуры, «белые тени», заинтересовали ее неспроста, поскольку именно они неизбежно стали авторами произведений, которых не создавали.
Но присутствует здесь и пятый автор — сама Фортье. Ее текст похож на серию преломлений света. Сначала первоисточник, затем оптика Лавинии, затем Сьюзен и Мейбел и так далее, вплоть до читающего этот роман. Вместо событий — сцены-импульсы, вместо артикулированных мыслей — ощущения, даже зачастую предощущения. В этом смысле Фортье одновременно напоминает и Вирджинию Вульф (когда описывает, как сквозь обыденные житейские будни проступает еще невербализованная тревога), и Натали Саррот (когда заменяет реальность ассоциациями и отскакивающими от нее пятнами света, звука, чувства). И выходит у нее не совсем действительность и не совсем вымысел, а скорее некий вполне вроде бы осязаемый мир, в который буквально, то есть наглядно, просочилась поэзия.
