«Олива Денаро»: роман о том, каково быть женщиной

Текст: ГодЛитературы.РФ

Виола Ардоне родилась в Неаполе в 1974 году в семье учителей. Какое-то время будущая писательница работала в издательстве, выпускающем образовательную литературу, затем стала преподавать латынь и итальянский язык в средней школе. Дебютный роман Ардоне «Рецепт для сердца в смятении» вышел в 2012 году, однако наибольшую известность ей принесли романы «Детский поезд» и «Олива Денаро», вышедшие в известнейшем итальянском издательстве Einaudi и вскоре переведенные на несколько десятков языков. Книги стали международными бестселлерами, их суммарный тираж перевалил за 360 000 экземпляров.

Роман «Олива Денаро», в 2022 году номинированный на Premio Strega и получивший Premio Segafredo Zanetti Città di Asolo, рассказывает о девочке, родившейся в эпоху, когда родиться женщиной было приговором — но мечтавшей жить свободно. Ардоне превращает реальную историю в художественную и рассказывает об отношениях родителей и дочерей. А также о любви, взрослении и о желаниях, которое одновременно влекут и пугают.

Предлагаем прочитать фрагмент.

Олива Денаро / Виола Ардоне ; [пер. с ит. Екатерины Жирновой]. — Санкт-Петербург : Polyandria NoAge, 2024.— 320 с.

5

Когда я была маленькой, отец ходил за город собирать улиток, и я всегда замечала издалека, как он возвращается: светлые волосы блестели на солнце, и папа казался мне большим и сильным, как великан. Однажды утром я проснулась на заре, пока в доме все еще спали, и попросила, чтобы он взял меня с собой. С того дня я стала ему помогать. Мы шли рядом, внимательно разглядывая листья, и, увидев улитку, отец дважды сжимал мне руку легонько-легонько. А я то и дело наклонялась сорвать ромашку. Затем закрывала глаза и беззвучно шевелила губами: любит, не любит, любит, не любит, любит.

А месяц назад, когда мы уже собрались, надели резиновые галоши и взяли ведра, мать взглянула на меня так, словно впервые видит:

— Что за безобразие, юбка сзади задирается! Дай поправлю, так ходить нельзя.

Это была неправда: юбка висела на худых мальчишеских бедрах, но мать не хотела признать, что время идет, а моя фигура все не обретает женские формы.

— Мы же за улитками идем, а не в церковь на праздник, — ответила я. Разгладила руками грубую ткань, показывая, что все в порядке, но в конце концов пошла в ванную, сняла юбку и надела старую, вытянутую, которая закрывала мои костлявые коленки.

Отец ждал меня с ведром и ножиком в руках. Иногда мы ходили не за улитками, а за лягушками, их ловить было сложнее: улитки сидят тихонько в своих ракушках, а лягушки скачут повсюду — сразу видно, у них дурь в голове.

— Я в твоем возрасте уже носила лифчик и чулки, — ворчала мать мне вслед. — Но в мое время все было строго. Нам не позволяли вытворять что вздумается, как нынче. Но парни на меня заглядывались, это да...

Я от изумления даже ведро уронила: мать казалась мне улиткой, а на самом деле была лягушкой.

— Я всегда берегла свою чистоту, — добавила она, — за мной не надо было приглядывать, по пятам ходить. К тому же у нас как было заведено: не дай тебе бог лишний раз рот раскрыть, греха не оберешься. Теперь все иначе, больно много вольностей всяких: радио, кино, танцы. Мы о таком и помыслить не могли. Люди-то только и ждут, чтобы языками почесать. Да тебе расскажут, что там у других, раньше, чем оно случится. Поэтому дочек, как возраст подойдет, прятать нужно. Мужчина-то — разбойник, а женщина что кувшин: кто разбил, тому и досталась.

Я уже нетерпеливо переступала с ноги на ногу — чем позже выйдем, тем меньше соберем: улитки вылезают рано утром.

— Вот тебе, Козимино, нужен битый кувшин? — спросила мать сына, который был еще в пижаме и лохматый после сна.

Он улыбнулся, потому что знал правила брата: следи за сестрой, смотри, чтобы с ней обращались уважительно, а кто попытается обидеть — тому пригрози. А может, Козимино стеснялся своей сестры: бегает еще в короткой юбчонке и сабо носит на босу ногу, ей бы мальчишкой уродиться. Дочка-то у Амалии и Сальво Денаро страшненькая получилась, говорили люди, тощая, угловатая, глаза как две маслины, тонкие губы на широком лице, волосы черные словно вороново крыло — как бы беды от нее не было, вдруг глаз у нее дурной? Всегда одна ходит, вечно растрепанная, знается только с Саро, хромым сынком дона Вито Музумечи. Мать приданое шьет, а дочь так в девках и останется.

Мать брала меня с собой, когда относила работу в хорошие дома, хвасталась, какая искусная рукодельница, и женщины угощали меня печеньем или ломтем хлеба с вареньем, сочувственно гладили по голове — все считали, что мне всю жизнь суждено вышивать приданое другим невестам.

— Да брось, мама. — Козимино потер глаза. — Кто на этот кувшин позарится?

— А вот кто позарится, так тому и быть, — ответила мать. — Лишь бы целая была. А поплачет потом, после свадьбы.

Меня не привлекают свадьбы, не хочу стать как Фортуната, которая позволила Мушакко сделать ей ребенка, пока я ела пасту с анчоусами в доме Нардины. Поэтому по улицам я не хожу, а бегаю: мужской интерес как ветер, но с руками — того и гляди дотянется до меня. Вот я и мчусь, чтобы стать невидимой, несу свое мальчишеское тело и женское сердце, покуда хватает сил, — за всех своих подруг в тесных туфельках и длинных юбках, в которых можно ступать только медленно, мелкими шажками, и за свою сестру, заживо похороненную в собственном доме.

— Всё, Олива, — сказала наконец мать. — За лягушками и улитками теперь будет ходить твой брат. Не женское это дело. — Она потянула меня за руку, и мне пришлось сесть.

— Козимино же не умеет, — вмешался отец, потупив взгляд.

— А ты на что? Улиток собирать — и тому научить не можешь? Никакого-то от тебя проку.

Козимино неохотно пошел собираться, потом взял мое ведро и потащился следом за отцом. Я молча смотрела в окно, как они уходили в поле под восходящим солнцем.

6

— Олива! Что ты там ворон считаешь? — окликнула меня мать из кухни.

Я сидела у окна и ждала отца, готовая броситься ему навстречу и узнать, сколько они принесли улиток. Вдруг Козимино насобирал больше, чем я?

— Ты воду сменила? — спросила мать, натирая пол.

— Да. — Я притащила ведро в спальню и наклонилась поглядеть на свое отражение в воде.

— Тщеславие — от лукавого, — изрекла мать.

Мне стало стыдно, и я отвела взгляд от ведра. Мать стояла согнувшись и возила по полу шершавой губкой.

— Я тоже была тщеславна в твои годы — а то нет, — и собой любовалась, конечно. Потом это прошло. — Она глухо кашлянула: так мать смеялась. — Ты хорошеешь, парни на тебя заглядываются, а потом выходишь замуж, рожаешь детей — и все проходит.

Я сжала в руке тряпку, присела на корточки рядом с ней и принялась тереть плитку пола. Мать все еще оставалась красивой, а мое лицо было серым и тусклым, как его отражение в грязной воде.

Я вышла в огород за домом вылить воду из ведра, вытерла пот рукой и вернулась.

— У моей матери еще четверо было, кроме меня, все девочки, — продолжила мать. — Две старше, две младше. Сын так и не родился. Отец хотел еще попытаться, но она и слышать не желала. «Пятерых надо замуж выдать, Миммо, пятерых» — так она говорила, показывая ладонь с растопыренными пальцами. Я себя считала самой красивой, тщеславие меня и сгубило.

Откровенность матери меня смущала, и я принялась тереть пол еще усерднее.

— Меня пристроили убирать у одного нотариуса в конторе, надеялись, что на мне женится, ну, не сам нотариус, но хоть клиент или практикант, адвокат, наследник какой богатый... А мне приглянулся молодой человек с Сицилии, он приехал подписывать отказ от наследства. У него в Калабрии дядя умер, одни долги оставил. Парень такой был светловолосый, зеленоглазый, молчаливый, обходительный. Мать мне сказала: «Так ты за одно только красивое лицо, за те двадцать сантиметров, что у него ото лба до подбородка, жизнь себе испортить хочешь?» — Она снова издала хриплый смешок, словно кашлянула. — Но я от нее отмахнулась, ну, вот мы и сбежали. Уплыли ночью. Медовый месяц — какое там! Букет невесты я видала в корабельном клозете, так меня выворачивало! — Она провела рукой по животу, как будто ее все еще тошнило. — Права была моя мать покойница. Умерла она, когда последнего рожала, сына, которого отец хотел. Оба они умерли, упокой Господь их души. А ты должна всегда мать слушать. Я с тебя глаз не свожу, слежу за тобой, даже когда ты меня не видишь. Тщеславие — от лукавого.

Лукавый меня не привлекает. Поэтому я пошла менять воду, когда же вернулся отец, а с ним Козимино с ведром, не осмелилась пересчитать улиток и убедиться, что без меня улов меньше.