Текст: Ольга Лапенкова
2024 год и в России, и на всей планете выдался каким-каким, только не спокойным – и к его окончанию это стало еще заметнее. Однако, помимо множества событий, которые только что безо всяких напоминаний пришли читателю на ум, кое-что позитивное тоже происходит. И если говорить о мире литературном, то стоит отметить первое после шестилетнего перерыва вручение «Русской премии», призванной выявить и наградить авторов, уже давно (или – изначально) живущих за пределами России, но по-прежнему пишущих и публикующих произведения, написанные на русском языке.
От премии такого уровня не приходится ожидать спорных решений: «проходных» произведений в шорт-листе действительно нет, принцип «победит сильнейший» здесь обречён на провал. Каждая из шести подборок написана на высоком, если не сказать высочайшем, уровне, и придраться можно разве что к немногочисленным ляпам и пунктуационным промахам, что вообще-то простительно для всех, а уж для тех, кто десятилетия живет за рубежом, — тем более. Поэтому в нашей статье мы не будем гадать, кто получит главный приз, а сделаем некий срез: подметим и проанализируем тенденции, которые прослеживаются во всех работах (и что-то да говорят о том тревожном положении, в котором оказалась — не побоимся пафосного обобщения — вся цивилизация). Тенденций обнаружилось три.
Первая: практически все авторы, не сговариваясь, взяли курс на поиск телесной и духовной чистоты, воспевание искренности, невинности и чувственности — не в сентиментальном, а в самом что ни на есть «прикладном» смысле. Ведь ещё Лао Цзы прекрасно объяснил: «Тот, кто мягок и податлив, идёт дорогой жизни, / тот, кто негибок и твёрд, идёт дорогой смерти». Как минимум пять из шести авторов приняли как данность и задекларировали, что (парадоксальным образом!) оставаться хрупким в нынешнем мире — самая перспективная стратегия. Которая не гарантирует ни сохранения ментального здоровья, ни банального выживания, но которая, кажется, показывает себя лучше, чем все остальные.
Вторая, плавно вытекающая из первой: важнейшая ценность нынешнего лирического героя — поиск некоей изначальной гармонии, ангельской чистоты, спасительной веры — приводит его к обретению Бога. Не к тому, чтобы присоединиться к той или иной конфессии, а к тому, чтобы воспринять Творца как призму — и, бережно повторяя Его имя, неторопливо и точно осмыслить происходящее. Притом ни в одной из подборок нет места настойчивым проповедям или тем более религиозному фанатизму: в XXI веке мир спасают не крестоносцы.
И третья, более очевидная и не то чтобы требовавшая подтверждения, но лишний раз себя показавшая: мы живём в мире «поэзии после поэзии», и писать как бог на душу положит современный автор уже не может. За его спиной неизбежно маячит не пара-тройка, а целый сонм теней, начиная от античных авторов и заканчивая обэриутами и тружениками на ниве актуальной поэзии. Так что — чем шире у читателя кругозор, тем понятнее и глубже для него произведение. А в идеале надо разбираться и в истории, и в религии, и в психологии… да в чём только не.
А теперь рассмотрим каждого автора отдельно.
Ирина Чуднова (Китай). «Бессмертник»
Главное впечатление от подборки — чистота, даже стерильность. Но это не чистота кем-то купленной, но ещё не заселённой квартиры, а незамутнённость идиллических, контрастных картин: если изображается трава, то такая, которая вот-вот брызнет соком, если небо — то такое, от синевы которого щиплет глаза. И даже когда в сердце лирического героя попадает пуля, в этом видится не кровь, а свет: «...кромешный взяток / мгновения оплавленного / солнцем». А если немножко «почистить» описанный мир от примет времени, останется лишь констатировать: так и должен выглядеть земной рай.
Тексты Ирины Чудновой — скорее визуальные (что неудивительно, учитывая профессию автора: фотограф), чем идеологически-резонёрские артефакты. Поэтому лирический герой не слагает манифестов, не пытается уместить в какой-то наукообразный свод своё самоощущение и мировоззрение. И не то чтобы он вдумчиво и всерьёз размышляет о загробной жизни — хотя своеобразная концепция Бога и мира у него имеется:
- разбивший лоб
- о чёрный камень неба
- в сетях еловых горек и упруг
- ожёгшись холодом росы окостенелой
- из недр ночных
- незрим
- стекает первозвук
- он истончается
- дрожит — смычок несмелый —
- он тень рассвета птичий сон в логу
- он одинокий беглый каторжник
- на белом
- как божий белый свет
- безоблачном снегу
Здесь нет многомудрой теологии, хотя предостаточно отсылок к Писанию; зато хоть отбавляй эмпирики, мистики, потусторонщины. И через всё это странное, зыбкое, эфемерное, неуловимое — вслед за титанами прошлого (особенно щедрую дань Чуднова отдаёт поэтам Серебряного века, хотя бережно упомянуты ею и Пушкин, и Гоголь, и Грибоедов) — автор приходит к живому, пульсирующему, самобытному, настолько же неуловимому. Лирический герой здесь живёт в альтернативной — и, кажется, намного лучшей, чем наша, — реальности, хотя и знает, что такое коронавирус и нейросеть.
Обретённая мудрость, впрочем, не ждёт себе спокойно неведомого часа, а просачивается наружу через бережные наставления, обращённые не ко всему миру, но к близкому человеку: может, другу, а может, возлюбленному. Типичный лирический герой Чудновой — а чаще всего даже, по понятным причинам, лирическая героиня — это наставник-проводник. В отношениях с партнёром, да и с читателем, он/а чаще доминирует, чем оказывается на равных. Но не увлекается и не выпячивает свою многоопытность. В итоге получаются в меру традиционалистские, в меру экспериментальные — скромные, мудрые, запоминающиеся стихи.
Любовь Берёзкина (Германия). «Говорить о вещах простых»
Конкурсная работа Любови Берёзкиной видится органичным продолжением предыдущей номинантки: здесь тоже соблюдён баланс между «инь» и «ян», классикой и экспериментом, успокоением и дерзновением. С технической точки зрения здесь снова использован чуть ли не весь арсенал средств художественной выразительности (и, конечно же, отсылки, отсылки!), с духовной — бережно сохранено то хрустальное, трепетное, неуловимое, что и делает нас живыми. Впрочем, лирическая героиня Берёзкиной посерьёзнее «вросла» в землю. Примет места и времени в её лирике в несколько раз больше, чем у Чудновой (а ещё здесь очень, очень много Питера). Что, конечно же, не хорошо и не плохо — и что не мешает искать смыслы, чувства, истины. И строить отношения с партнёром, которые тоже оказываются неравными. Только здесь героиня не поучает, а наоборот, тяготеет к преклонению, даже самоуничижению; выражаясь языком психологии — к созависимости.
- Человеку нужен нечеловек
- (в глубоком, а не в четвероногом смысле).
- Я достаю тебя из-под век,
- чтобы слёзы твой взгляд не сгрызли,
- чтобы вечером класть тебя на ладонь,
- приговаривать разные «ути-ути»,
- в темноте раздувать из тебя огонь,
- избавляться тобой от животной сути… <...>
Есть ещё одно значимое отличие: гармоничный мир, который был когда-то и где-то, в мифологическом Золотом веке, у Берёзкиной тоже есть, но спасти его почти невозможно, слишком уж разыгралась чёрная дыра — энтропия; там, где она проносится, остаётся даже не выжженная земля, а бездна, пустота, прореха. И в этой мёртвенной белизне, где, казалось бы, ничего уже и не осталось, иногда предательски вычерчиваются знакомые силуэты и разыгрываются всем известные трагедии:
- Будни военного рэпа
- двадцать четыре часа.
- Выплакал Боженька небо,
- высушил ветер глаза.
- Звук с высоты – словно выстрел,
- ястреб сужает круги.
- Слово усохло до свиста,
- сузился свет до строки.
И всё-таки надежда не умирает — даже последней: она выживает и в безвоздушном пространстве. Чтобы сотворить новый мир и новые смыслы.
Адалат Исмаилов (Азербайджан). «Дальтоник»
Эта работа выделяется на фоне остальных, но не столько настроением — это третье подряд идиллически-всеобъемлющее высказывание на глобальные философские темы, — а самим построением текста. «Дальтоник» — произведение-монолит, экспериментальная поэма о некоем легендарном персонаже (впрочем, не сотворившем ничего такого, что позволило бы причислить его к статусу пророка или полубога), который родился, как и следует из названия, дальтоником. Но не в привычном медицинском понимании этого термина. Будучи мальчишкой, центральный персонаж видит мир в чёрно-белых тонах — и постепенно, при помощи мудрого дедушки Исмаила, учится различать всё новые и новые цвета.
На «формальную», физиологическую правдоподобность своей истории автор, разумеется, не претендует. Вся его поэма — это развёрнутая метафора, где главный герой — сама Жизнь, которая идёт в руки только тому, кто готов трепетно и благодарно принимать её дары. Год за годом центральный персонаж обретает мудрость, пропуская через себя истории других людей. Например, такую:
- Семья состояла из пяти человек,
- муж и жена, мальчик лет десяти,
- взрослый парень,
- что готовился к свадьбе
- (для него и строился дом),
- и девица семнадцати лет
- с левым глазом ущербным.
- Как мне рассказали потом,
- четыре года назад,
- глава семьи саз свой настроил
- на лад счастливый,
- и полилась мелодия из инструмента,
- блаженная, как райский воздух,
- но лопнула струна
- и повредила девочке зрачок.
- Увы! Устроена так жизнь,–
- за каждый миг счастливого блаженства
- судьба вымаливает мзду
- и обирает до пустоты в душе.
- Из целой бочки виноградных ягод
- лишь чаша получается счастливой жизни,
- а остальное – косточки, утрата, горечь.
Приходя к банальным, на первый взгляд, выводам, герой «собирает» из них свою идентичность, ценность которой — в том, что она построена не на сухих сведениях, а на глубоко прочувствованных переживаниях и бесценных озарениях. Конечно, чтобы глубже понять чувства героя, читателю будет не лишним знать кое-что об исламе: особенно это касается эпизода, связанного с паломничеством в Мекку. И тем парадоксальнее звучит вывод, к которому центральный персонаж приходит в конце жизни:
- Есть только рай, а преисподней – нет,
- и ад – всего лишь разноцветный мост
- через деяния твои.
Дополнительного шарма этой странной поэме придаёт то, что не менее загадочен и её автор. Об Адалате Измаилове вездесущий интернет почти ничего не знает. Кроме, собственно, того, что его произведение вошло в шорт-лист «Русской премии».
Сергей Пагын (Молдавия). «И немного музыки неисполнимой»
Предыдущие тексты, особенно выстроившиеся гуськом, обескураживают своей чистотой и, не побоимся этого слова, нежностью; но даже на их фоне стихи Сергея Пагына — в лучшем смысле этого слова! — режут глаз, словно смотришь прямиком на солнце. Будто бы не осталось в жизни ничего, кроме поэзии, а в поэзии — ничего, кроме жизни и смерти. Которые суть одно: бесконечное благо, покой или любовь, кому что больше нравится. Или, как призрачно намекается в одном из стихотворений, — «Свет безначальный» (цитата из молитвенного правила, составленного Василием Великим).
- По опрокинутой воде
- небесного пруда
- скользит в осенней пустоте
- неведомо куда
- ворона тонкая одна…
- В длину иль в ширину
- невольно меряет она
- над нами тишину.
- Ни рыб медлительных там нет,
- ни трав береговых.
- И только свет, и только свет
- для мёртвых и живых.
Выходишь на этот «свет для мёртвых и живых», на удивительное перепрочтение идеи вечного спасения, — и хочешь вроде бы порассуждать и о философии, и о богословии, и ещё… И вдруг замолкаешь, ощущая бессмысленность, а лучше даже сказать — суетность всего, что только что собирался произнести, повторяя тысячелетиями проверенные тезисы. И заниматься литературоведческими изысками тоже не хочется: например, выявлять и анализировать отсылки, которые «вшиты» в текст шёлковыми нитями, тончайшим мастерством. Прямых цитат, кроме уже приведённой, у Пагына практически нет, но парадоксальным образом за стихотворениями встают то Пастернак, то Бродский, то Есенин... Оно и понятно, автор — филолог, многоопытный мастер, автор шести поэтических сборников. Но всё это опять суета сует. Прежде чем переходить к следующему автору — глубоко вдохнём. Помолчим.
Евгений Орлов (Латвия). «Стоп-кадр»
Воспользовались небольшой паузой, отдохнули от интеллектуальных игрищ? Окунаемся в них снова — и теперь уже развлекаемся на всю катушку. Филологи, литературоведы и прочие эрудиты, ваш выход! Чем шире ваш интеллектуальный багаж, тем лучше для понимания поэзии Евгения Орлова. Здесь отражён весь спектр мировой литературы, найдётся всё и поцитируются все: мы начнём Гомером, продолжим «Повестью временных лет», бросим беглый туристический взгляд на полотна Да Винчи и Ван Гога, пробежимся вприпрыжку по страницам Сервантеса и Дюма — вперёд, вперёд, к Маяковскому и Блоку, Хлебникову и Шварцу — и даже к Венечке Ерофееву! В пути нас изумят эксперименты на любой вкус и цвет: с ритмом и строфикой, синтаксисом и пунктуацией... А чего ещё ждать от человека, который назвал один из своих сборников «Эйяфьядлайёкюдль» (кто-то еще помнит, что это такой вулкан в Исландии)?
Всё это у Евгения Орлова смешивается, взбалтывается и разлетается ворохом фейерверков не только щегольства ради — хотя, конечно, и ради него, родимого, тоже. И всё-таки есть здесь цели более глубокие. Весь этот накопленный и подытоженный, хоть и впопыхах, опыт призван осмыслить то, что обступило нас со всех сторон, всё самое неудобное, страшное и непреодолимое — такое как эпидемии и военные конфликты. Единственный из шести авторов, Орлов не строит альтернативной вселенной, где было бы хоть сколько-то комфортно жить. Его лирический герой, благодарный ученик постмодернистов, изрядно циничен, и когда он радуется, то непонятно, всерьёз ему хоть что-то в этом мире приглянулось или он просто издевается. Вот, посудите сами:
ОДНА ПОЕЗДКА В МОСКВУ
- ...москва!
- купе уже гудит
- срывает с вафель оболочку
- цыпленком жареным смердит
- и дружно требует:
- – ча-еч-кууу!..
- кто – с чем: кто с сахаром кто без
- (уж в этом сам себе начальник!)
- и чай кочует – как экспресс
- и проводник кипит как чайник
- за рупь – холодного белья
- за три – холодного второго
- купе смешного бытия
- везет товарища орлова
- в москву! в столицу!
- чей-то храп
- за стенкой выдает валторной
- тромбоном ухает ухаб
- и скрипкой
- тянет
- из
- уборной...
- москва!
- не ждал тебя
- не знал
- что буду счастлив утром ранним
- когда на рижский на вокзал
- приеду в своре рижской дряни
- когда загаженный вагон
- средь прочего дерьма людского
- небрежно сплюнет на перрон
- лицо
- товарища
- орлова...
- москва!
Впрочем, надо было изрядно постараться, чтобы весь этот цинизм, сдобренный намёками лирического героя на собственное интеллектуальное превосходство, вызывал не отторжение, а симпатию. И у Евгения Орлова — получилось. Хотя в подборке и хватает мимолётной детализированной гадости, в целом ощущение от его строк возникает бодрое, веселящее. Сохранить хотя бы такое отношение к миру (если выбрал всё-таки жить в таком, какой дали, а не строить альтернативный) — по нынешним меркам почти подвиг.
Наталья Белоедова (Узбекистан). «Хрупкие стены»
Выступая как бы квинтэссенцией всего, что старательно сочинили остальные авторы, стихи Белоедовой напоминают кардиограмму: тишина — и вдруг резкий удар пульса, краски, звука — самой жизни. Потом снова миг тишины — и снова взрыв феерии.
«Хрупкие стены» — это уже предельно современная вещь, даже не пост-, а метамодерновая, наследующая все достоинства актуальной поэзии и, кстати, скроенная с опорой на не самые популярные источники (по крайней мере, поэты Серебряного века здесь «не палятся», в отличие от Марселя Пруста и даже Энди Уорхола). Впрочем, по настроению этот сборник выглядит менее революционно: это снова вещь чистая, почти невинная, чарующая, местами — даже по-колыбельному убаюкивающая. И так трогательно в ней перемешано бытовое и предвечное, просторечное и высокопарное, сиюминутное и экзистенциальное; и так по-детски трогательно лирический герой ищет смысл бытия — и спасение от одиночества, что хочется немедленно стиснуть в объятиях. Только вот не случайно в заголовок вынесена хрупкость: лучше не трогать, а то сломается, потрескается, разобьётся. А надо бы сохранить — чтобы проявилось, например, такое:
- рабочие ковыряются в розетке
- сидят на полу говорят по-узбекски
- говорят монотонно, тягуче, текуче
- какая-то поломка
- «сейчас всё сделаем»
- смотрю в монитор, слушаю реку
- поток разговоров стремится в уши
- два дня назойливо думаю о смерти
- души
- (смерти души или смерти тела?)
- о какой смерти вы вообще говорите?
- щебет и лепет людей в работе
- когда закончите, пожалуйста, не уходите
Вы снова подумали про всемогущую и незыблемую хрупкость и вспомнили Лао Цзы, с которого и начиналась статья? И правильно сделали, потому что это та же самая идея — и косвенным доказательством её самоценности служит уже то, что такая по-детски трогательная мысль, такой беззащитный посыл оказывается не то что живучим — почти вездесущим. И одаряет полуабсурдной верой и неустанной любовью, и манит, манит куда-то вперёд: туда, где даже вершина Вавилонской башни — по милости Творца — в любой миг способна обернуться дантовским седьмым небом.
- внимание!
- мы поднимаемся на последний этаж
- этот этаж – не ваш!
- и этот – не ваш
- ⠀
- а этот?
- спросите вы
- и этот – совсем не ваш
- ⠀
- ваш этаж –
- самый последний этаж
- самый верхний этаж
- ⠀
- выйдешь – обескуражен
- город внизу низок
- но многоэтажен
- и ветер такой
- стоишь приглажен
- Богом ли поцелован
- светом умыт
Какая из поэтических стратегий окажется ближе уважаемому жюри? Выясним 11 декабря в 19:00. Естественно, по московскому времени. Которое всегда остается главным временем русской литературы.
