Текст: Дмитрий Шеваров
- Любовь всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.
- Апостол Павел
- Но… дымится белая пороша,
- Одинокий ветер рвётся в дом.
- Может быть, мы скоро, мой хороший,
- И следов друг друга не найдём…
- 1935, Лидия Шелест
Бандероль из Курска я ждал 54 дня. Бандероль простая, поэтому отследить проделанный ею путь нельзя. Похоже, она добиралась до меня по Северному морскому пути. А потом на собачьей упряжке через всю страну.
Без всякой иронии говорю именно о таком маршруте, ведь послали мне эту бандероль дочь и внук полярного путешественника. В бандероли была его книга о плавании по арктическим морям на ледоколе и о рекордном пробеге на ездовых собаках. Если автор всю жизнь искал приключений, то почему не произойти приключению с его книгой?..
Свое первое большое путешествие Борис Юркевич совершил в 1930 году. Его взяли матросом на ледокол «Георгий Седов». Команда ученых и полярников собиралась тогда открыть новые земли в Карском море. Есть фотография – 22-летний Борис стоит за спиной начальника экспедиции профессора О.Ю. Шмидта: атлетически сложенный парень в пиджаке, из-под которого виднеются бравые полоски тельняшки. А на голове – …шляпа. В открытое море в шляпе, которую может унести ветром через пять минут после отплытия? Что ж, это характер.
В шляпе и тельняшке он почти на всех сохранившихся фотографиях. Боксерский подбородок. Цепкий и суровый взгляд. Персонаж Джека Лондона.
Провожала Бориса на причале любимая девушка – начинающая поэтесса и журналист Лида Шелест.
«…Ты уплыл в ослепительно яркий июльский день. Стая яхт провожала ваш ледокол «Седов»… В тот вечер я долго сидела на набережной и смотрела на тяжелые, словно литые волны Двины. Цвели тополи. Семена, одетые тонким и мягким пухом, слетали на землю. Я подставляла ладони и нежный пух ложился на них. Тогда я думала о том, как хрупко человеческое счастье и как крепка любовь…»
Архангельская «Правда Севера» из номера в номер печатала репортажи Бориса Юркевича с борта «Седова», но о Лиде в них – ни слова. Ничего о любви, о доме, о той, которая ждет. Как и в книгах, которые он напишет после возвращения. Книги назывались: «Льды и люди» и «Флейта бодрости». Псевдонимы, под которыми Юркевич печатает свои арктические повести: Б. Норд, Борис Башилов. Никаких сантиментов. Но кто из парней 1930-х не пытался выковать из себя героя?
«Туман начинается сразу за валунами. Черные мокрые валуны. Старая с пробитым дном шлюпка Ли-Смита. Это все, что осталось от реального мира. Своеобразное чувство овладевает мной. Растворяешься в тумане. Нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего. Города, двадцатый век, радио, культура – сон, мираж!..» Серые валуны, черные валуны, белесоватый туман, глухие вздохи полярного моря – это все. Беззвучно растаяли, улетев в туман, огромные белые чайки. Так же вот как чайки, во мглу небытия ушла шхуна...»
Это был какой-то гипноз: Север, Север, Север... Золотая лихорадка, только без золота.
После возвращения Борис Юркевич назначен секретарем управления островов Северного Ледовитого океана.
Рождаются дети – дочь Светлана и сын Роальд, названный в честь Амундсена, в честь мечты Бориса о Северном полюсе.
Он вновь рвется в дорогу. Лида не удерживает его. Пытается понять.
Теперь Борис командор всесоюзных пробегов на собаках Архангельск – Москва и Свердловск – Москва. Пишет книгу «17 миллионов собачьих шагов», печатает ее в Москве.
Семью мотает по стране: Архангельск, Орел, Туруханск, снова Архангельск.
1937 год чудом обходит их стороной. Борису могли припомнить, что его отец, директор учительской семинарии в Златоусте, ушел с Колчаком в Сибирь и вместе с ним был расстрелян. Беда ходила под окнами. На ночь Борис надевал кожаный летный шлем, чтобы не слышать, как «черный ворон» забирает по ночам очередных жертв. Однажды он взорвался – написал статью в защиту арестованных и собрался нести ее в редакцию. Лида упала перед ним на колени: «Боречка, у нас дети, пощади их!», хватала его за руки. А он кричал: «Да что же они с народом делают!.. Сколько можно молчать! Я больше не могу!..»
Борис тяжело заболел. Два года Лида выхаживала его, работала в газете за двоих. Однажды она написала в «Северном комсомольце» очерк об ударнике труда, а он оказался в прошлом раскулаченным. Редактор посоветовал поскорее уезжать из Архангельска. Так они оказались в Курске.
Борис устроился литконсультантом и погрузился в написание эпопеи о землепроходце и мореплавателе Григории Шелехове. Лида работала в газете «Молодая гвардия».
В июле 1941 года Борис ушел на фронт. Попал в вяземский котел. Плен. Он вспоминал: «В течение нескольких месяцев я спал на снежном поле под Вязьмой, в жидкой грязи посреди вяземского лагеря для военнопленных… Если бы я семь лет не провел в Полярной Сибири, если бы я не спал десятки раз в снегу, я бы, конечно, не перенес подобного рода ночевок…»
Да, закалка помогла. Но сколько таких же закаленных и сильных погибали рядом с ним! Тут бы и вспомнить ему то, о чем он не мог не знать, не чувствовать: о том, как вымаливала его Лида, как спасала своим ожиданием. Может, и вспомнил, но не написал…
Три года провел Борис за колючей проволокой в немецких лагерях. Потом репатриационный лагерь в американской зоне оккупации. Вернуться в СССР отказался, узнав о судьбах тех, кто пережил немецкий плен и тут же оказался в ГУЛАГе.
А Лида ждала. С 1941 года ничегошеньки о муже не знала, но ждала и ждала. Почти каждый день писала стихи, обращенные к Борису. Стихи-молитвы.
В 1947 году ее уволили из редакции «Курской правды» за то, что она не отказалась от мужа, оставшегося на Западе. А сколько было косых взглядов и осуждающих толков за спиной!
Вот уже давно остался позади 1945 год, а она все прислушивалась – не скрипнет ли калитка, не раздастся ли стук в ставни…
А он жил в Буэнос-Айресе. Писал книги по русской истории. Менял имена и фамилии. Долго не подавал о себе никаких вестей, опасаясь, что может повредить Лиде. Только в конце 1950-х пришла первая весточка, и то не прямая, а косвенная.
Теперь Лида знала, что он жив. Сложными окольными путями пыталась передать ему письма, фотографии уже взрослых детей, стихи…
Продолжала молиться о его возвращении. Ждала.
Борис Платонович Юркевич умер в ноябре 1970 года.
Лидия Анатольевна Шелест ушла в июне 1986 года, так и не поверив в то, что любимого нет на свете и он никогда не вернется.
29 июля 2009 год их внук Лев достиг Северного полюса на ледоколе «50 лет Победы».
СТИХИ ЛИДИИ ШЕЛЕСТ
На расставанье
- Ты скажи, скажи на расставанье
- Слово мне такое, чтоб оно
- Силы мне влило для ожиданья,
- Чтоб оно согрело, как вино.
- Обожги мне губы поцелуем,
- Поцелуем обожги таким,
- Чтобы он тоску мою глухую
- Пламенем сухим испепелил.
- Пусть мерцает уголёк надежды –
- Без неё на сердце упадёт
- Холод ледяной, и неизбежно
- Сердце одинокое умрёт.
- Ты не любишь слов, я знаю это.
- Дай же мне прочесть в глазах твоих
- Всю любовь, чтоб озарила светом
- Расставанья нам последний миг.
- Он пришёл, и вот уже разлука
- Лба коснулась ледяным крылом.
- Милый мой, какая это мука
- Возвратиться в опустевший дом...
- Мягкий снег слетает на жасмины,
- На сирени мёрзлые кусты…
- Холод… Грею руки у камина…
- Их теперь не отогреешь ты.
- Я войду… Белеют две кроватки.
- В детской тихо… Мне же не уснуть.
- Знаю, знаю, что слезу украдкой
- Не одну придётся мне смахнуть.
- 1942
Я буду ждать
- Не верю в то, что не дождусь.
- Я верю в счастье скорой встречи!
- И только одного боюсь,
- Что вдруг надвинется, как вечер,
- Небытие... Одно оно
- Надежду светлую задушит...
- Пусть небо тучами полно,
- Я буду ждать, я буду слушать,
- Как гром стихает надо мной,
- Смолкает беспощадный ливень.
- Я буду ждать тебя домой,
- Как прежде, нежной и счастливой.
- 1960
Мне сердце светит
- Кипят поля метелью голубой,
- И стелется холодный белый дым.
- Он кутает озябшие сады…
- Мы так давно не виделись с тобой.
- Как хорошо б к тебе сейчас вбежать,
- Чтоб свежий запах ветра донести
- До губ твоих, и к ним его прижать,
- По волосам рукою провести…
- Сугробы разделили нас с тобой,
- Нас разделяет ветер голубой,
- А сколько рек застывших на пути,
- Лесов дремучих − их не обойти…
- Как волчий вой протяжен по ночам:
- В орешнике густом зажглась свеча,
- Ещё одна, ещё одна, смотри,
- В глухом овраге столько их горит…
- Я ни волков, ни вьюги не боюсь!
- Пусть ветры песни страшные поют, −
- Пойду сквозь ночь, сквозь ветры напролом,
- Расступится колючий бурелом!
- Мне сердце светит в вековом лесу,
- Я на руках тебе его несу,
- По пальцам свет струится голубой,
- И негасим он, как сама любовь.
- Кипит метель и кутает сады,
- И травы, как стеклянные, звенят.
- Давно твои заметены следы,
- И как давно ты не зовёшь меня.
Надежду замело
- В почтовом ящике моём
- Давно пустым-пусто,
- Наверно потому, что в нём
- Метель свила гнездо.
- Давным-давно счастливый день
- Не вхож в мою судьбу.
- И адрес, что забыт в беде,
- Пишу я наобум.
- Метельно нынче. Ну, зима!
- Надежду замело…
- И я, как прежде, жду письма —
- А в ящике бело.
- Его открыть скорей бы мне,
- Подставила ладонь...
- Но тает на ладони снег
- Февральский, молодой.
Встреча
- Тот же дом... и те же вещи...
- И большой каштан в саду...
- Дождь с утра сегодня хлещет,
- Говорит: «Иду-иду»...
- Ждать теперь тебя я стану,
- Как когда-то до войны.
- Ты придёшь и стукнешь в ставню...
- Я такие вижу сны: дождь... размытая дорога...
- Я открыла, ты вошёл, задержался у порога,
- Огляделся... — Хорошо! Сколько ж лет
- Я дома не был? — Тридцать с лишним, —
- Я скажу. — Я купил ржаного хлеба,
- И немножко посижу... — Посиди,
- Давай с тобою мы подольше помолчим...
- — Я ушёл тогда зимою...
- А сейчас кричат грачи...
* * *
- Не фальшивила, не лукавила,
- Никому не делала зло.
- Одиноким сердце оставила –
- Всё одно оно, да одно…
- Почему же мне часто слышится –
- Бьётся рядом другое с ним?
- И тогда мне легче дышится,
- И хорошие снятся сны.
* * *
- Посадите меня в тюрьму!
- Я бумагу с собой возьму.
- Пусть уйдут от меня дела,
- Дайте мне уголок стола.
- Положите мне хлеб ржаной,
- Не забудьте кувшин с водой.
- Соль пускай стоит на краю…
- Душу я приложу свою.
- Всё… Спасибо! Ну а теперь...
- На недельку закройте дверь.
- 1969
* * *
- Тополиный пух влетел в окошко…
- Значит тот придет, кто долго ждан.
- Сорок с лишним лет… Еще немножко
- Подожду… Уж это не беда.
- Верю я, что скоро дома будешь.
- Вижу, как ты в руки снег берешь…
- Снег… Россия… Как ее забудешь?
- Будешь помнить, и когда умрешь.
Последнее письмо
- Ты в последнем коротком,
- Торопливом письме
- Написал, что закончил
- Все дела на земле.
- На земле незнакомой,
- Что тебя не звала,
- А родимая наша
- Всё ждала и ждала.
- Жить без родины страшно,
- Только кажется мне –
- Тяжелей от России
- Умереть в стороне.
Млечный путь
- Не знаю, кем проложен
- Над нами Млечный путь…
- Мы встретимся, быть может,
- На нём когда-нибудь.
- Как в хрупком сновиденье,
- Мелькнёт знакомый лик,
- Родится отраженье,
- Чтобы растаять в миг.
- Вдруг затрепещут крылья
- Живой любви моей,
- И звёзды в светлой пыли
- Расступятся пред ней.
- Ничто не умирает —
- Всё вечно, всё живёт.
- И мысль, дойдя до края,
- В бескрайности плывёт…
- Холодною росою
- Обрызган Млечный путь.
- Мы встретимся с тобою
- На нём когда-нибудь.
- Но льётся в бесконечность
- Та звёздная река,
- И, может быть, до встречи
- Ещё пройдут века.
- А мне всё встреча мнится,
- И сердце, как в огне,
- Ему стучать и биться
- До боли в тишине.
- А небо величаво...
- Усни, усни, печаль!
- Луна роняет в травы
- Серебряную шаль.
Благодарю Светлану Борисовну Юркевич и Льва Николаевича Резцова за помощь в подготовке этого очерка.
