Текст: Дмитрий Минченок/РГ
Сдружила меня с Максимом Исааковичем Дунаевским моя книга про его отца Исаака Дунаевского, изданная в серии ЖЗЛ. Биографический роман "Исаак Дунаевский" уже пять раз переиздавался. По этой книге я написал пьесу "Красный Моцарт". Так я стал биографом отца своего будущего друга, сына великого композитора. Максим Исаакович - один из ярчайших мелодистов нашего времени: музыка для него равна любви, а любовь равна музыке.
Исаак Дунаевский свое первое значительное произведение издал сто лет назад. Уже век фамилия Дунаевских ассоциируется с понятием "советский Голливуд". Отец озвучил сталинскую эпоху: от "Веселых ребят" до "Кубанских казаков". А сын начал карьеру в 70-х, и каждая новая работа становилась очередной вершиной: "Три мушкетера", "Мэри Поппинс", "Летучий rорабль"... список его любимых шедевров у каждого свой, но абсолютных хитов у него не меньше пятидесяти!
Ты родился в семье самого известного композитора сталинской империи - какие искушения подстерегали мальчика, живущего в тени невероятной славы отца?
Максим Дунаевский: Отец был чрезвычайно скромным, не любил славословий в свой адрес. Мне было запрещено бахвалиться тем, что отец знаменит. Я мог быть просто бит - честно, если бы я это сделал.
А какие у тебя были друзья?
Максим Дунаевский: Разные - и школьные, и дошкольные. Приходили на дачу, собирались у нас дома. Я был очень общительный, как говорили родители.
А что ты знал про отца?
Максим Дунаевский: Что папа - композитор, общественный деятель. Что очень много времени он тратит на работу в Союзе композиторов, в Верховном Совете, где он был от блока беспартийных. Я не осознавал славу отца. Он был любимым папой.
Говорят, таланты с детства нервные. Ты был таким?
Максим Дунаевский: Никаких болезненных явлений в детстве не помню. Вот эпизод, который косвенно подтверждает это. Когда-то отец купил дачу в Снегирях. Там жили певцы из Большого театра, артист МХАТа Кторов, композиторы Хачатурян и Щедрин, Майя Плисецкая - масса звезд. И вот дача, ставшая уже моей, сгорела полностью. Я из огня выбрался. Соседи дали машину поехать в Москву, потому что моя машина оплавилась от жара. А надо сказать, мы много лет дружны с Юлием Гусманом - юмористом, режиссером, многоликим человеком. Приехал домой - звонит Юлик: "Сегодня балет в Большом театре, ты обещал билеты". - "Да, Юлик, сейчас позвоню. Только дай мне немножко времени: у меня только что сгорела дача". Он выдержал паузу: "Можно я тебе скажу как психиатр (он же по образованию психиатр). Ты психически очень здоровый человек. Вместо того, чтобы послать меня подальше, ты сказал: "Хорошо, Юлик, позвоню и сделаю билеты".
Какое участие отец принимал в твоем воспитании?
Максим Дунаевский: Примерно такое же, какое я принимал в воспитании своих детей: почти никакого. Это очень опосредованная вещь. Вот фотографии моих профессоров - Дмитрия Борисовича Кабалевского и Андрея Яковлевича Эшпая. Чему они меня научили? Тому, что я с ними общался. Общался с великими людьми, блистательными педагогами, потрясающими композиторами, художниками. Этого достаточно: обучение приходит через общение. Общение с отцом само по себе многое давало. Каждую субботу отец приезжал на дачу с компанией друзей. А я любил лицедействовать: вешал между деревьями занавес на веревке, ставил всякие прибамбасы типа детского ксилофончика, гармошки, доставал колокольчики. И давал им концерт. С бантом на шее.
Бант зачем?
Максим Дунаевский: Я видел бабочку у папы. Папа обожал эти представления. Посматривал на своих друзей победоносно: "Каков у меня сынок!" Мало того, я мог сказать: "А сейчас я сыграю импровизацию на темы Чайковского", не представляя, что такое "Чайковский" и каковы "его темы". Отец говорил: "Ну надо же, какой негодяй!" - и был счастлив. Это слово прилипло ко мне. Меня звали дома: "негодяй". Оно перестало быть ругательным. Звучало очень даже нежно: "Негодяй, иди сюда!" Такие короткие общения были моим счастьем.
Задам страшный вопрос: кто сказал, что ты будешь музыкантом. Сам захотел?
Максим Дунаевский: Когда мне исполнилось пять лет, взрослые посчитали, что это прекрасное время начать учить меня музыке. Теперь кажется - путь предначертан. Но тогда я отказался. Казалось, это мучительно: сидеть часами за пианино. Редко попадаются дети усидчивые, идущие к своей цели, потому что еще непонятно - какая она. И у меня цели не было. А папа сказал: "Зачем мучаете ребенка? Пусть играет в футбол - ему же этого хочется. Зачем ему расти хлюпиком-интеллигентом-очкариком?"
Но ты говорил, тебе нравился Чайковский?
Максим Дунаевский: Нравилось изображать процесс исполнения музыки. Это осталось на всю жизнь. Я люблю выступать. И в музыкальную школу все-таки поступил. И лет в десять начал выступать. Поступил сразу в пятый или шестой класс. И был трудным учеником, потому что нужно было за год пройти пропущенные пять лет. Но на первом же академическом вечере педагоги дивились: отстающий ученик предстал артистом с художественным высказыванием. Даже с какими-то маленькими произведениями. С тех пор и в музшколе, и в музучилище, и в консерватории на эти вечера стали приходить, зная, что Дунаевский сейчас что-нибудь выдаст. Во мне срабатывало то, чему научил папа. Страсть к лицедейству дала результат.
Какую музыку вы слушали?
Максим Дунаевский: У нас появился первый магнитофон, проигрыватель для долгоиграющих пластинок с динамиками - красивый, иностранного производства. Первый телевизор "КВН" - весь двор сбегался смотреть. Папа любил технику, и музыка у нас звучала в хорошем качестве. И классическая, и джазовая. Папа дал мне послушать "Порги и Бесс", потом Гершвина полностью. Я не хотел слушать, потом влюбился в эту музыку, и мюзикл стал ведущим жанром в моем творчестве.
Но сам Исаак Осипович не занимался чистым джазом...
Максим Дунаевский: Зато любил его слушать. Элементы джаза у него есть во многих кинопроизведениях. Он стоял у истоков российского джаза вместе с Утесовым, Минхом, Шульженко. Они были молоды, увлекались американским джазом. Не копировали. Пропускали через себя и родили уникальный жанр: советский джаз-эстраду.
Разговоры о творчестве - ты был им свидетелем?
Максим Дунаевский: Я могу судить по такой странной штуке, которая называется "гены". Передается многое. Я вижу, как мое передается детям, они блюдут семейные традиции, не задумываясь, откуда у них это. Это дает мне основание судить о том, что было в семье отца. Было наверняка много профессиональных разговоров - но не в дружеской компании. В таких компаниях... если только кого-то покритиковать. Но говорить "о творчестве себя любимого" - нет. Каждый, наверно, считает не очень приличным за рюмкой водки говорить о таких вещах.
Ты был свидетелем озарений, когда к отцу приходила мелодия и он начинал писать?
Максим Дунаевский: Вот это я видел. Вдруг он отключался: садился в уголок, хватал, что было под рукой. И набрасывал, что приходило в голову. Работал он довольно обрывочно, что и мне по наследству досталось. Работал, когда работалось, когда нужно было. Кстати, он не прославлял никого. Не был придворным художником. Даже когда писал на слова: "Эх, хорошо в стране советской жить".
У него всегда была своя тема в искусстве.
Максим Дунаевский: Да. Хотя и хитрости были. Например, "Дорогая моя столица" - это была лирическая песня. У меня есть его письмо Утесову: "Лёдик, я хочу, чтобы ты исполнил эту песню". Тот ответил: "Ты же знаешь, я не пою марши". А он Утесову: "Марш - это моя хитрость. На самом деле это не марш". Я своими словами пересказываю, но смысл - такой. Его упрекали: почему "Летите, голуби, летите" - песня, посвященная Фестивалю молодежи - лирическая? Логичнее, привычнее к такому случаю - марш. Но песня стала гимном мира. Так что трудно сказать, где он перехитрил начальство, а где время.
А где-то он шел с открытым забралом, зная, что будут критиковать.
Максим Дунаевский: Чувство юмора помогало. Он был оптимистичным, мажорным, поэтому и писал в мажоре. Когда я жил в Америке, мы говорили о наших различиях: там многие считают, что у нас вся музыка минорная - но вот меня попросили дать какую-нибудь нашу джазово-эстрадную музыку, и я им показал Дунаевского. Они мне: какая же это российская - это же типично американская музыка!
У нас считают народной песней "Ой, цветет калина".
Максим Дунаевский: Ее даже вставили в англо-американский фильм "Евгений Онегин", считая народной. Но когда я подал на них в суд, они быстренько на кого-то спихнули, что это им кто-то преподнес как народную музыку. Им пришлось немножко раскошелиться, конечно.
В каком направлении ты пошел дальше Исаака Осиповича?
Максим Дунаевский: Думаю, это как-то иначе надо сформулировать. Мне кажется, я счастливее отца в том смысле, что прожил уже на 25 лет больше, чем он. Во-вторых, жизнь у меня оказалась гораздо разнообразнее, потому что он жил при железном занавесе и был за границей только раз, в Чехословакии. Конечно, другие могли ездить - был в Голливуде Александров, он вместе с Эйзенштейном проходил стажировку. Вернулся и сделал несколько по-настоящему голливудских картин, как те же "Веселые ребята", "Волга-Волга", "Светлый путь". А по стране отец поездил. В годы войны много ездил: и по фронтам, и по тылам. Его жизнь была и разнообразна, и опасна. И все-таки у меня была возможность посмотреть мир и писать музыку, не оглядываясь ни на чьи окрики. Насколько я пошел дальше в смысле творчества? Мы оба с отцом народные артисты России. Хотя, конечно, он должен был стать народным артистом СССР. Многие получали это звание, не сделав десятой доли того, что сделал отец. Думаю, когда он не получил народного СССР в свой 50-летний юбилей - это на него сильно подействовало. Дело не в любви к наградам - это ему погрозили пальцем. Предостережение, которое, конечно, сократило ему жизнь... А что у нас общего? Мы оба - композиторы, творим, к счастью, в разное время, потому что вместе - Боливар бы двоих не вынес.
Ты хочешь сказать, что если бы отец был жив...
Максим Дунаевский: Может, я бы не состоялся в его тени. Да, я сыграл определенную роль в истории нашей музыки. Но Исаак Осипович Дунаевский сыграл роль невероятную: он был у истоков жанров, связанных с кино. У истоков советского мюзикла. А кто из нас сколько внес в музыкальную историю - не смогу ответить.
Были почти мистические совпадения.
Максим Дунаевский: Да, в 33 года он написал "Веселых ребят" и прославился, а я написал своих "Веселых ребят" под названием "Д'Артаньян и три мушкетера" - и мои песни тоже стали популярными. После "Веселых ребят" в обиход вошла фраза: "Легко на сердце от песни веселой" - это же мои "Пора-пора-порадуемся".
Ты можешь сформулировать свое кредо как композитора?
Максим Дунаевский: Без мелодии нет музыки, как бы ни доказывали обратное, приводя в пример современную музыку. Музыкальные эпохи отличаются друг от друга только мелодией, ее строением, необычностью. Мелодии Моцарта не похожи на мелодии Бетховена, мелодии Чайковского - на мелодии Рахманинова. По-другому музыка не может существовать, пусть извинят меня те, кто отрицает мелодию.
Какой песней ты заканчиваешь свои концерты?
Максим Дунаевский: "Ветер перемен". Помнишь? "Завтра ветер переменится, завтра прошлому взамен он придет, он будет добрый, ласковый, ветер перемен".
А если бы надо было закончить песней отца?
Максим Дунаевский: Вот этой.
Играет "Звать любовь не надо, явится незваной" из фильма "Моя любовь". Мне кажется, не случайно.
Кстати
У нас с Максимом давняя задумка: закончить оперу Исаака Дунаевского, которую тот начал писать по либретто Булгакова "Рашель"... А пока я сочинил с поэтессой Евгенией Пуговкиной "Романтическую балладу" на день рождения Максима. Там есть такие строки: "Только правда имеет вес на ладонях твоей судьбы".
