Текст: ГодЛитературы.РФ
Максим Семеляк, когда-то музыкальный критик «Афиши» и главный редактор Men’s Health, несколько лет назад отметился документальной книгой о Летове. И, видимо, посчитал, что пришло время отметиться художественной — причем не абы какой, а весьма затейливой. Судьбы людей своего поколения, ставших успешными в нулевые, но обнаруживших себя в полной растерянности в российских двадцатых, он упаковал в узорчатый и озорной текст. Настолько, что издатель даже заявляет, что перед нами не роман никакой, а «водевиль».
Начав с раскапывания могилы на Ваганьковском кладбище, герой Семеляка без передышки бросается во все тяжкие: притворяется внуком Зощенко, изучает боевые искусства, торгует прошлогодним снегом...
Впрочем, это тот самый случай, когда лучше один раз прочитать. Но перед этим вот вам еще одна деталь: редактором книги выступил критик Лев Данилкин, который уж точно знает толк в глянцевых нулевых и ярких текстах.
Средняя продолжительность жизни / Максим Семеляк. — М. : Альпина нон-фикшн, 2025. — 444 с.
Глава третья
Забыться под русское телевещание бывает очень уютно, но просыпаться — себе дороже. Я очнулся от звероватого закадрового хохота — на небольшом экране демонстрировали людей, у которых взрывались в руках арбузы.
По идее, от токсичных трансляций электроприборы должны изнашиваться быстрее, как тинейджер от напитка «Ягуар», — вот и теперь казалось, что он работает на последнем пределе.
Вместо вчерашнего месяца в окне красовался белесый шрам от умчавшегося самолета. Царапина медленно расплылась и зажила, пока я силился оторвать голову от подушки. Кровать за ночь просела, как шезлонг на пустынном пляже. Ветер шепелявил в ветках, птица одиноко пищала в назойливой манере неплотно закрытого холодильника.
Вместо похмелья имелось легкое отупение от вчерашнего пивного избытка.
В санаторном синем небе промелькнула пара стрижей или, быть может, ласточек. Соседний корпус был густо обставлен еловыми кавычками. Я потянулся к тумбочке проведать прах и обнаружил в ящике потрепанный томик Иоанна Кронштадтского.
Дело явно не ограничивалось православными беседами по понедельникам — похоже, персонал всерьез встал на путь духовного обновления. Пора и мне было исполнить то предначертанное, что уже начинало казаться отчасти нелепым.
Я бесшумно прошел по безлюдному коридору, еле слышно пахнувшему мелиссой, и с преувеличенной бодростью скатился по лестнице вниз.
Регистратура была наглухо закрыта, и чайник с полусъеденным тортом исчезли. Казалось, что ночью наш Центр активного отдыха покинули скопом все обитатели — хотя с чего я взял, что сюда вообще кто-то приезжал, кроме меня? Вестибюль не подавал ни малейших признаков жизни, но в его тишине обжилась своя вкрадчивая неумолчность, как будто кто-то раздавленно дышал в трубку, вселяя страх пополам с раскаянием. Всякому, кто когда-либо обретался на позднесоветских базах отдыха, знакомо тусклое мерцание интерьера и это скольжение в восковой уют, когда уровень контраста и яркость выстроены не как у полноценного кино, но на манер телепостановки, отчего возникает эффект сонливой и не вполне существующей реальности — вроде бы все максимально приближено к жизни, но отчего тогда эта жизнь кажется такой непроницаемой?
На Доске почета висели старые объявления про поездки по Золотому кольцу, свежие отчеты о водных походах, а также небольшой фоторепортаж об успешном проведении новогоднего кадетского бала «Отчизны верные сыны!» — с грамотами. Чеканки на стенах провозглашали «Добро пожаловать!» «С Новым годом» — в последнем приветствии на восклицательный знак поскупились. Эта недостача была сигналом хронологической невесомости — тут жилось, мечталось, икалось, верилось, спалось, кучковалось, а мимо, скрипя, катился себе подвижной состав неслучившегося, и чьи-то жены кутались в шали, постанывая «ах, какой воздух». Все было одновременно важным и безликим, как названия чеховских рассказов.
Киоск, где в конце восьмидесятых приторговывали пузырящейся перестроечной прессой, теперь назывался «Лавкой сувенирных мелочей» и, судя по виду, фатально простаивал.
Когда-то тут велась активная продажа «Собеседника»*, «Недели», «Вечерки», если повезет, то и «Московских новостей». Доставкой занималась добродушная апоплексичная газетчица с белыми волосами, похожими на клубок полиэфирных ниток. Как-то раз она умерла.
Точно был четверг, я по привычке настраивался на «Собеседник»*, поэтому занял очередь первым.
Часы пробили к ужину, киоскерша упорно не появлялась, я играл с кем-то в холле в напольные шахматы. Подъехал кто-то еще, сразу ввел в курс дела, и холл наполнился шелестящей кутерьмой смерти.
В распавшейся очереди охали на разные лады, исполнившись жалости и жадного любопытства, которое слабо утолялось дезинфицирующим словечком «скоропостижно».
С тех пор, когда заводят разговор о смерти бумажной прессы, я всякий раз представляю, что женщина с клубком на голове, отмахнувшись от июльского комара, падает замертво и тиражи разлетаются по мостовой, как листовки с невыполненными обещаниями.
За переоборудованным киоском располагался небольшой зимний сад, он стоял более- менее нетронутым, а в нем, к моей первой за сегодняшнее утро радости, сохранились те самые напольные шахматы. Мне даже почудилось, что на доске осталась партия, которую я не доиграл в последний приезд. По крайней мере, я всегда любил фианкетто, а тут исполнялось что-то вроде староиндийской защиты, и ракетного вида белый слон застолбил за собой диагональ для итогового ускорения. Между кадками с лианами обосновался крошечный зоопарк с канарейками и прочей скромной живностью. В одной из клеток копошилась бесстрашная (давно замечено, что они не боятся пылесоса) шиншилла. Вот кто дышал и подзуживал в трубку.
Вид безразмерных шахматных сфинксов и мелкой живности придал мне сил. Вместо завтрака я выскочил из корпуса и рванул сразу к озеру. Почти почувствовал себя пятнадцатилетним, ненадолго впрочем — через пару минут уже был на месте.
Я уж и забыл, какое оно.
Но узнал, узнал.
По-хорошему, в эту секунду надлежало бы прокричать что-то вроде «таласса-таласса», если б еще я знал, как будет по-гречески «озеро». Меня ведь обучали древнегреческому — причем ровно на следующий год после того, как я окончательно распрощался с этим озерным краем. Но весь античный лексикон повылетал из памяти, высвободив место для чего-то другого — осталось только понять, для чего, разве для этого озера с его пронзительной палой водой? Я словно подавился однобоким воздухом прожитого и не мог ничего выговорить.
Я спустился поближе и потрепал воду по щеке. Вода оставалась чистой, как и многие годы назад. Сегодня мертвящая прозрачность показалась мне водяным тупиком, я словно отстоял длинную очередь, ведущую в бездонную ванную в самом конце коммунального коридора.
Что-то гнетущее и обстоятельное было в этой воронке-купели, и я уже не был стопроцентно уверен, что явился так уж по адресу.
Мелькнул каскад маленьких рыб. Здесь, сколько я помнил, никогда не клевала рыба. Она водилась, красовалась, но не ловилась ни в какую, и было радостно видеть незадачливо-постные физиономии промысловиков со спиннингами. Как церемонно выражались китайцы — но если волны серебристо-серы, то рыбки робко прячутся в пещеры.
Сегодня утром волны были ровно такого цвета.
Пеплу только и оставалось, что разойтись в этом сером серебре, в обмен на всю мою иллюстративную магму воспоминаний. Мне же оставалось найти лодку, а хоть бы и катамаран, как ни глупо это будет выглядеть. Когда-то здесь швартовались эти ультрамариновые бипланы с вечно вылетающими из-под ног педалями. Как бы там ни было, лодочная станция едва ли была открыта в столь ранний час. Пришлось сделать профилактический круг по озерным берегам.
Я двинулся не тем маршрутом, что вел прямиком к пляжу, а против часовой стрелки, предоставив тем самым сотрудникам водопрокатного пункта верный шанс открыться к моему появлению. Пошел по стоптанной тропе, периодически забирая левее в чащу.
Лес в той местности имел до странности заколоченный вид. Попадались в меру загадочные опустевшие строения, таблички с надписью «Негабаритное место», неутешительный древесный кариес и прочая природная ностальгия. Колючая проволока, намотанная там и сям с неясными целями, вилась плющом и хмелем, суля свое железное оборонительное вино.
В целом лес имел довольно прибранный вид, если не считать пары-тройки брошенных бутылок. Напитки были дешевыми, почти бесплатными, наслаждение, доставленное ими, — тошнотворным. Следовало бы, разумеется, учредить дополнительный десятый экокруг ада, где грешников вынудят ходить по битому пивному стеклу, станут душить обертками чипсов или накалывать на мусороуборочные пики.
Но странное дело — почему-то руины полувоенного свойства никогда не кажутся чем-то мусорным и уродливым, скорее наоборот — заброшенный бункер в лесу смотрится весьма натурально и живо. Скользя невооруженным взглядом по замаскированным объектам, я пришел к единственному выводу — все, что связано с непосредственным уничтожением человека, природу только красит и голубит.
В продолжение темы человеческого уничтожения я обнаружил в одной из озерных бухт под старой обвислой ивой разломанное кресло — его воткнули в песок и словно бы торжественно назначили на роль одинокой скамейки для сведения счетов над скалистым обрывом. За неимением других желающих кто-то мелкий и бессчетный при моем приближении немедленно плюхнулся в воду. В мелком густо-синем плеске воды я заметил пластиковую формочку, наподобие русского алко-йогурта. Когда я подошел поближе, йогурт затрепетал. Это была медуза, колыхавшаяся в метре от берега. Я машинально потрогал воду, и льдинка-ладанка завибрировала активнее, силясь донести до меня некий полупрозрачный намек. Я, впрочем, в ту секунду постигал намек иного рода — вода оказалась столь ледяной, что пальцы на мгновение примерзли к глади. Вообще-то еще в Москве у меня возникала даже мысль не возиться с лодками да катамаранами, а по-простому заплыть на середину озера с высоко поднятой рукой. Что ж, этому не бывать.
Растирая окоченевшие пальцы, я уселся на роскошный мшистый пень, похожий на великоотечественный ЖБОТ. Черный доморощенный муравей быстро описал по нему несколько инстинктивных вензелей и по-рабочему умчался прочь. На ближайшей сосне примостилась большеголовая цветастая сойка-консьержка — настоящий русский попугай. В каком-то рассказе у Юрия Казакова снегири тоже сравнивались с тропическими птицами, это я помнил, но не было шансов воскресить название того текста.
Медуза сползла в толщу воды, растаяв вместе со своими инородными колебаниями. Вид у нее был довольно ручной, насколько это вообще возможно у подобных созданий. Я бы охотно поверил в то, что ее проворонил кто-нибудь из отдыхающих, подобно тому как рысь порой сбегает из клетки мелких предпринимателей в ближайший деревенский лес.
Я оказался на территории так называемых старых корпусов. В конце восьмидесятых они еще работали, хотя уже имели достаточно руинированный вид, но теперь совсем уже превратились в двухэтажные каменные могилы, заросшие крапивным маревом. Между плитками, которые образовывали дорогу ко входу, проросли пучки чахлой травы. Лоджии первого этажа были завалены даже не дровами, а здоровенными обрубками деревьев неизвестного предназначения, человеку они, взойди он на этот балкон, оказались бы ровно по пояс. Сами ограды на балконах были низкими, чуть выше колена, как будто садки для рыб. Или для медуз. Или для шиншилл.
Брошенные постройки упорно не сносили, кому-то понадобились эти улавливающие тупики с разверзшимися окнами, где вместо стекол выкристаллизовались особые линзы пустоты, которая в подобных местах никогда не бывает полностью прозрачной, там есть особое напыление смерти. В отсутствие человека здание начинает жить собственным вкрадчивым тленом, и облупившийся распад влечет нас дальше в темную сферу несодеянного.
Я никогда раньше не заходил в эти казарменные корпуса, а уж сегодня тем более не испытывал звенящей потребности в темных сферах. Мы с мамой и сестрой останавливались в новых соседних кирпичных пансионах, которые были возведены уже на излете брежневизма и предполагали синонимичный застою комфорт.
* издательский дом признан Минюстом РФ иноагентом
