Текст: Иван Родионов
Кинематографист Артур Агамемнонович организует мастерскую для писателей в творческой резиденции Лесково: ему нужны тексты для экранизации. Вскоре он понимает, что затея провалилась и из десяти (или одиннадцати, или двенадцати) собравшихся в Лесково прозаиков ему не подходит никто. Слишком уж они непрактичны, недотёписты и, на его взгляд, бестолковы. Соответственно, авторы, каждый из которых так или иначе страдает от различных материальных и бытовых проблем, теряют надежду на желанные стипендии. После прощального банкета Артура Агамемноновича убивают, и следователю Илье Борисовичу предстоит выяснить, кто из писателей причастен к этому, а также погрузиться в чуждый ему гротескный мир не очень успешного современного отечественного литпроцесса.
Читатель, сколько-нибудь погруженный в наши окололитературные реалии (тем более – пишущий что-то сам), с удовольствием обнаружит в романе Софьи Ремез множество узнаваемых цеховых деталей и отсылок – от Лесково-Переделкино до редакции Петра Тулупова (Елены Шубиной). Да и образы резидентов, этих десяти литературных негритят, пусть собирательные и немного утрированные, тоже смутно знакомы всякому, кто бывал хоть на каком-нибудь творческом форуме. Однако «Личные мотивы» – далеко не только «этюды о нравах»: этот небольшой по объему текст играет с несколькими жанрами одновременно, а кое-какие из них весьма остроумно деконструирует.
Во-первых, роман Ремез – иронический «иронический детектив», добрая пародия на этот популярный жанр. Криминальная интрига, уютность, легкость, перманентные комические ситуации – постоянные приметы творений Дарьи Донцовой и компании. Только у Ремез шкала иронии выкручена на порядок сильнее – ещё чуть-чуть, и пойдёт чистый абсурдизм. Симптоматичен и финал романа, наиважнейшая часть композиции всякого детектива: он, как и положено, очень неожиданный, только в первую очередь – для поклонников жанра.
Во-вторых, «Личные мотивы» пародируют ещё один жанр – университетского романа, так называемой «тёмной академии». И это уже по-настоящему высокая пародия – через переосмысление. Попытки перенести на русскую почву этот западный жанр, где с героями-гуманитариями в замкнутом пространстве кампусов и аудиторий происходит что-то таинственно-нуарное, почти всегда несостоятельны. По двум причинам. Первая: жанру необходимо место действия с историей и традициями, преданиями и легендами – таковы, допустим, старые британские университеты. И вторая: школа обязательно должна быть закрытой, что максимально замыкает жизнь героев на определённом пространстве. Следовательно, наши образовательные учреждения – хоть ВШЭ, хоть любой региональный вуз – для жанра не годятся. Значит, нужно искать альтернативные локации. Одна из них отечественными писателями уже нащупана и разработана: пионерский лагерь. Ремез же предлагает ещё один вариант: резиденция для молодых писателей. И действительно: «Липки» или то же Переделкино – чем не место действия для интеллектуального расследования? Единственное, по ряду причин нуарная или готическая атмосфера в них труднопредставима. Впрочем, ну и ладно: как известно, наш нуар хтонью зовётся, которая, если приглядеться, и мерцает в доброжелательных по отношению к читателю «Личных мотивах».
Наконец, еще одно. В динамике детективной интриги повествования можно не заметить удивительное: роман Ремез чуть ли не целиком построен на диалогах. Именно через них, например, читателю рассказана вся экспозиция. Первый недиалоговый абзац появляется аж на тридцать восьмой странице книги. Причём и он, и ряд последующих «авторских вставок» подозрительно напоминают ремарки. Выбиваются из подобной структуры лишь художественные тексты героев-писателей, которые читает следователь. Но на диалогах, как известно, обыкновенно строятся пьесы. Есть и ещё одна подсказка: подзаголовок романа – «постдраматический детектив». То есть перед нами, натурально, разыгрывают спектакль. Но кто – убийца, все герои разом, автор?
Кстати, почему именно постдраматический? С одной стороны, постдраматический театр – вполне устоявшееся определение одной из разновидностей современного постмоденистского театра. И его признаки, пусть и со скидкой на прозаическую форму, есть и в романе Ремез. Например, иммерсивность, обращение персонажей напрямую к зрителю (читателю) – через их собственные художественные тексты. Или автономность, независимость режиссерского сценария от текста драматурга и собственно драмы – что и будет явлено читателю в финале романа.
С другой стороны, предтеча постдрамы – новая драма. А русская новая драма – это в первую очередь Чехов. Который, как известно, маркировал свой «Вишнёвый сад» как комедию и призывал ставить его как комедию. Потому что, как ни парадоксально, подлинная драма прорастает через номинально смешное, а пафос и трагическое заламывание рук – это зачастую фальшивые ноты. И действительно: почти всякий сегодняшний текст о злоключениях писателей, написанный со страшной серьёзностью, будет звучать комично, если не жалко. И наоборот – по-чеховски нелепым и милым литераторам, собравшимся в Лесково ради ста тысяч рублей в месяц, по-настоящему сочувствуешь. И смеяться над ними отчего-то не очень и хочется: так и ждёшь, что после монолога очередного неудачливого писателя где-то в отдалении раздастся звук лопнувшей струны.
Софья Ремез, «Личные мотивы» - М.: Livebook, 2025 – 224 с.
Глава «Уснуть»
Илья Борисович вернулся в номер, походил по комнате, нашел пульт и улегся перед телевизором. По всем каналам показывали камин. Камин не усыплял, раздражал еще больше. Илья Борисович десять раз отжался от пола, не отрывая взгляда от камина, выключил телевизор, запустил пультом куда-то в самый темный угол комнаты и с силой выдернул с полки самую толстую книгу.
«Если читать стоя, меня точно свалит...»
Родион Ряхин
ДЕРЕВЕНЬКА ВО СНЕ
Роман
Таблицы, которые Алексей Николаевич Волжский заполнял, сидя на одном из тридцати стульев офиса типа openspace, мало кого интересовали. Надо было торопиться, спешить, успевать исправлять ошибки. Когда-то у него впереди была вся жизнь. Была мама, был дедушка, а еще раньше, совсем давно, был папа. Потом были хорошие оценки, блестящие перспективы. Появилась жена, сын и вот эта унылая работа. Волжский слышал о том, что счастливый человек утром радостно бежит на работу, а вечером — окрыленный стремится домой. У Волжского все было наоборот. Работа не нравилась, с любимым делом не сложилось, но и домой не хотелось. Дома шла сложная жизнь, которую каждый вечер хотелось отсрочить. В тот день, когда началась эта история, он вернулся поздно, старался не шуметь и потому очень шумел в темной прихожей. Думал о том, чтобы все бросить и куда-то уехать. Той ночью Волжскому впервые приснилась деревенька. Все свои сорок девять лет Алексей Николаевич провел в большом шумном городе и не видел снов, а может, просто не запоминал их, а тут…
Он плавно двигался по усыпанной листьями, неправдоподобно красивой улице. Навстречу попадались деревянные дома с резными ставнями, скамейки, редкие каменные строения. С ним ласково здоровались крепкие молодые женщины, перед ним выстилалась земля, расчерченная таблицами до самого горизонта. Он знал, куда идет, к тому маленькому домику со съехавшей набок крышей. Двери осели, стены потрескались, но Волжский сразу понял, что это его дом. С каждым шагом прибывало утро, и начиналось пестрое, пахнущее солнцем лето…
Илья Борисович читал страницу за страницей, он все еще стоял, вжавшись в угол. Спать не хотелось. Хотелось читать дальше.
…Торопиться некуда. Это был долгий выходной день без обязанностей. Алексей Николаевич Волжский вспоминал, как за окном машины пролетали огни ночного города и в воздухе, пропитанном ночной сыростью, угадывалось давно обещанное утро. В голове еще звучал голос жены, перечислявшей все то, что необходимо было запомнить и сделать. У выхода из аэропорта пахло бензином и дымом. Волжский вызвал машину и стоял, любуясь муравьиным движением такси. Он думал о том, как хорошо будет Лене с мамой на море, как ему самому всегда было неуютно и страшно на море, как соленая вода раздражала слизистые и смешивалась со слезами. По дороге домой он в нетерпении стучал ладонью по шершавой обивке сиденья. В зеркале заднего вида отражался немолодой мужчина, какой-то невнятный, серокожий, со свернутым набок кончиком носа. Он ехал молча, игнорируя вопросы таксиста. Тот быстро смирился и замолчал.
Наконец-то Алексей Николаевич оказался один. Дома. Он плотно задернул шторы, и в полутьме, куда пробивался яркий солнечный луч, сел за стол, достал лист бумаги и ручку, вспомнил, как давно ничего не писал от руки и решил делать это печатными буквами, чтобы наверняка смогли разобрать. Получалось прямо и наискосок, ровно и волнисто. Ему казалось, что он смотрит когда-то виденный спектакль, давно забытый, но все еще смутно живой в воспоминаниях.
«Я решил остаться в деревеньке. Карточка в ящике стола. Будьте счастливы, что ли».
Волжский лег в постель, уснул и больше не проснулся.
«Целая жизнь на двухстах страницах, — подумал Илья Борисович и почувствовал, как от слез намокла подушка. Он давно уже не стоял перед шкафом, а лежал в постели, но не помнил, в какой момент решил прилечь. И не понимал, сколько прошло времени. Как будто давно должно было наступить утро, но ночь не кончалась. — Пожалуй, такую книжку действительно не опишешь в двух словах. И одну главную идею из нее не вытянешь. Тут много идей. И голова прошла. Только спать совсем не хочется».
Закололо в висках. Илья Борисович встал, просмотрел корешки на полках, вытащил ярко-зеленую книжку Ксении Бойцовой «8 минут», уселся в кресло под лампу и начал читать.
Ксения Бойцова
КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИЙ-МАЛЕНЬКИЙ
Когда я был маленький-маленький, я один ездил в метро. Я спускался вниз на эскалаторе и крепко-крепко держал сам себя за руку, чтобы не упасть. И ни разу не упал.
Когда я был маленький-маленький, я работал водителем мусоровоза. Я сидел за рулем огромной машины, и все малыши глядели на меня с уважением.
Когда я был маленький-маленький, я любил сам одеваться на прогулку. И никогда не надевал правый ботинок на левую ногу и левый — на правую. И всегда крутил варежку на веревочке. Веревочка привязана к варежкам, чтобы удобнее было крутить.
Когда я был маленький-маленький, я кормил маму с ложки банановым пюре. А мама отворачивалась и не хотела есть. И я волновался, что мама не вырастет, потому что плохо ест.
Когда я был маленький-маленький, я носил маму на ручках. Мама говорила: «Я так устала идти». И я не мог оставить ее вот так, без всякой помощи.
Когда я был маленький-маленький, я не ел сладости, потому что сладости вредны для малышей. Папа прятал конфеты под кроватью и съедал их ночью. Он думал, что сладкое не вредно для пап.
Когда я был маленький-маленький, я работал директором зоопарка. И каждый день я играл с большим слоном и маленьким слоненком, с большим белым медведем и с маленьким белым медвежонком.
Когда я был маленький-маленький, я занимался с папой по книжке с картинками.
— Кто это? — спрашивал я его.
— Это слон, — отвечал папа.
— А кто его лучший друг?
И папа не знал, что ответить.
Когда я был маленький-маленький, я был невидимкой и в садик ходил невидимый. И когда я на площадке качался на качелях, все думали, что качели качаются сами по себе.
Когда я был маленький-маленький, мама была принцессой, и вместо шапки у нее была корона. Я строго говорил маме: «На улице холодно, а ты опять забыла надеть корону. И мама надевала корону и выходила кататься со мной на санках.
Когда я был маленький-маленький, я всегда носил в кармане красную пожарную машину. В любой момент я мог потушить пожар и спасти людей, если бы вдруг понадобилось сделать это очень срочно.
Илья Борисович вспомнил, как ему читала бабушка. Ему было уже лет десять, он, конечно, прекрасно мог читать сам, но бабушка Паша продолжала читать ему перед сном маленькие истории, в которых все всегда заканчивалось хорошо. Потом бабушка умерла, и он как-то попросил маму почитать. Но мама сказала, что в таком возрасте уже неприлично просить, чтобы тебе читали. Когда ты взрослый, ты все должен делать сам.
Илья Борисович уснул в кресле. Ему приснилось, что бабушка опять жива, и она читала ему во сне.
