Текст: Нина Ищенко, Луганск
Имя Боброва, прославившегося романом «Эпоха мертворожденных», в котором он абсолютно точно описал техническую сторону новой войны (дроны, мины, лепестки), стало синонимом беспощадной правды о ней. Ветеран боевых действий в Афганистане, журналист в Донбассе, он пишет о войне изнутри неё. Его проза — шрапнель и нерв, окопная грязь и слеза. Его новая пьеса "Тень цикады" переносит ключевые темы в пространство театра, где метафора обретает плоть, а боль — голос. Если его рассказы были сгустком фронтового опыта, то пьеса — сложная, многоуровневая операция по спасению душ людей, попавших в плен к собственным травмам.
Действие разворачивается в реабилитационном центре, который становится микрокосмом всей жизни, перемолотой войной. Здесь собрались порванные души: Леонид, ампутант, скрывает лицо под балаклавой, Лёра "Пластун" парализован виной за гибель служебной собаки, в тело афганца Дядь Толи вновь въелась сталь, Тёть Вера видела смерть соседей в приграничном курском селе. Их лечением занимаются тоже по-своему травмированные хирурги души — фельдшер Бирюкова, потерявшая мужа, и доктор Димгрич, чьи методы граничат с шаманством.
Ночные шабаши с бубнами, пилами и гигантскими протезами — это визуализация внутреннего ада, боли, которую не выразить словами. Эти сцены, балансирующие на грани хоррора и арт-хауса, — квинтэссенция бобровского стиля: шокирующая, почти физиологичная образность, но не для эпатажа, а для предельно точной передачи состояния психики, разорванной войной. Трансформация этих кошмаров от ужаса к карнавалу и, наконец, к очищающему ангельскому хору в третьем действии — скелет пьесы, ее главная сюжетная и философская дуга. Путь от одержимости болью к ее принятию и преодолению.
Центральной фигурой на этом пути фельдшер Бирюкова. Она — alter ego самого Боброва, его голос и кредо. Ее императив: "Врач лечит, а мы спасаем" становится девизом всей пьесы. Бирюкова стабилизирует состояние, вытаскивает с того света, заставляя пациентов смотреть в лицо своей боли, чтобы лишить её власти над ними. Её методы жёстки, как и сама реальность. История о муже, которого по частям разорвало дроном, — это не мелодраматическая вставка, а объяснение сути персонажа. Её собственная, ничем не залеченная рана делает её не судьей, а товарищем по несчастью, самым страшным и самым честным врачом.
Каждого пациента ждёт свое испытание и свое искупление. Лёра должен принять новую собаку, чтобы простить себя за смерть старой. Дядь Толя — утопить в реке Леты осколки двух войн. Тёть Вера — сжечь вышитую карту своего горя. Но самый сложный путь у Леонида. Его «тень цикады» — это метафора личинки, куколки, которая боится превратиться в имаго, взрослую особь. Балаклава, костыли, оригами — его кокон, его убежище. Бобров мастерски показывает, что самая страшная ампутация — не физическая, а экзистенциальная, отсечение себя от будущего. Прорыв Леонида — это не столько медицинская победа, сколько акт воли, решение быть мужиком, которое провоцирует в нём Бирюкова, выбивая костыли как символ зависимости.
Особую роль в пьесе играют лирические отступления медсестры Юли. Её песни на стихи известного донбасского поэта Елены Заславской, чьи поэтические спектакли видели в Москве и Петербурге — это точки эмоциональной разрядки. Чистый, ничем не прикрытый лиризм, контрастирующий с суровой прозой жизни. Эти монологи — голос самой души, которая, несмотря ни на что, продолжает чувствовать, надеяться и любить.
Финал пьесы — светлый и жизнеутверждающий, но это не сладкий хеппи-энд, а заслуженная награда, выстраданная героями. Леонид, снявший балаклаву и принявший на себя роль отца для дочери Бирюковой, — это и есть тот самый взрослый, окрыленный имаго, выползший из кокона своей травмы. Финальное "Горько!" Юли в свадебном платье — тост за всех, кто нашел в себе силы жить дальше.
"Тень цикады" — это не просто военная драма, но глубокое исследование природы травмы и механизмов исцеления. Бобров, как всегда, беспощаден в деталях и точен в языке, но здесь к его прозаическому таланту добавляется мощь поэтической метафоры и театральной условности. Именно такие тексты и становятся тем самым протезом души, который помогает зрителю, даже не нюхавшему пороха, понять тех, кто вернулся с войны. И, возможно, исцелить собственные, невысказанные раны.
