Дмитрий Коржов. «ВЕСНА»

- Шта ты тражишь? – женский голос за спиной был мягок, певуч, с едва уловимой ноткой игры, с секретом внутри. Так говорят, когда сам вопрос, использованные слова, случаен, а ответ неважен. Важно другое – собеседник. Нужно видеть говорящего, только так можно узнать то, с чем он пришел к тебе, что хочет спросить. Но и в голосе таилось нечто, чего не смел он ждать от случайного, незнакомого человека… От этих слов, от горячего дыхания за спиной его вдруг пронзило острое желание любви: прогулок по ночному, остывающему после летнего суетного дня Белграду, встреч в шумных кафе Скадарле, поцелуев – всего о чем он и думать не мог всего день назад, в босанских, таящих смерть, горах. Сергей знал, что и завтра в его жизни этого уже не будет. И так три месяца провалялся в Военно-медицинской академии после, как врачи писали в истории болезни, «множественного осколочного ранения». Утром он возвращался на фронт, в Сараево, где воевала теперь чета Докича.

Он резко обернулся, почти столкнувшись (лицом к лицу, нос к носу) с девчонкой лет двадцати, как все сербки, черноволосой и стройной, – хозяйкой книжного развала, богатства которого он изучал вот уже несколько последних минут. Он не заметил ее, когда подходил, еще удивился: вот ведь – книги разложены, а продавца и след простыл, бери – не хочу…

Она не была красива: очень худа, острые коленки и локотки, нос с аккуратной горбинкой. Но движения – естественны и на редкость органичны. И улыбка… Она улыбалась ему легко и участливо, еще раз повторив свой вопрос.

- Я сам рус, - улыбнувшись в ответ, ответил Сергей. – Очу причеть по-српски. Тражу русско-српский речник.

- Русский здесь может говорить на своем родном языке. Он ведь в Белграде… - сказала она уверенно и твердо, словно удивившись его желанию. Так, будто оно показалось ей странным, неуместным. И добавила, вновь светло и чисто улыбнувшись: - Меня зовут Весна…

- А вы когда сегодня заканчиваете работу? – внезапно спросил он, заметно смущаясь. Спросил вдруг - неожиданно. Пожалуй, даже для самого себя...

- Не знаю, часа через два, наверно... - ответила она, быстро взглянув на часы, свободно висевшие на ее неестественно тонком запястье.

- Я русский доброволец. Завтра уезжаю в Сараево, на фронт. Увижу ли еще Белград - не знаю. А хотелось бы... Не составите компанию? Я почти не знаю город... - Сергей говорил, почти и не надеясь на успех, думая о том, что все это - все, что он сейчас делает, так пошло - до тошноты. "Все, блин, по-дурацки. Как во вшивеньком, третьеразрядном романе..." Он не верил, что она согласится. Но она согласилась - как-то очень просто, почти по-родственному, как сестра. И совсем не как в романе, а как в хорошей, доброй сказке.

…Они шли по ночному Белграду, по дышащим стариной узким, тесным его улочкам, сквозь их свет и мглу. Света – с музыкой и теплом – было много: он лился из дверей и окон столичных кафан, звавших зайти. Свет. Тепло. Улыбающиеся, громко разговаривающие на своем взрывном, похожем на порох языке (казалось, он из одних согласных – беспрестанно сталкивающихся друг с другом – до искр, до огня), люди. И еще – музыка, живая музыка, которая звучала здесь едва ли не в каждом кабачке, в любой кафане: тоненькая, влажная мелодия флейты, безоглядная удаль медноголосых тромбона и трубы, нервный, изменчивый, почти капризный голос вольной, как воздух, скрипки. И – в такт творимой ими боевой, напористой мелодии – крепкий, решительный баритон невидимого певца: «Спремте се спремте, четници, силнача борба да буде…», что поет о героях прошлого, о давней, другой войне.

…А тот огромный уличный музыкант на Кнеза Михаила у дверей кафаны «Фреска» играл джаз. Большеносый, усталый демон в джинсе – он играл как-то отстраненно, покинуто. Словно рядом никого нет, и он – один на один со своей музыкой – разговаривает с небом без свидетелей. Упругое тело саксофона отражалось в ярко, до атласного блеска начищенных, великанских его ботинках – таких же хамски большеносых, как и их хозяин.

Постояв-послушав у дверей, Сергей и Весна, наконец, решились войти. Там, внутри, жил сумрак. Они спускались во тьму по длинной деревянной лесенке. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, осторожно.

- Прям, как в метро. Эскалатор бы не помешал, - заметил Сергей, когда они, закончив спуск, оказались в крошечном, отделанном красным деревом, зальчике.

- А что такое эскалатор? – чуть смущенно спросила Весна и, словно извиняясь, добавила: - Я никогда не была в метро…

- Да штука такая специальная – подъемник, на котором люди спускаются в метро - под землю, к поездам… - пытался объяснить Сергей, пока они устраивались в плетеных удобных креслах за столиком в самом укромном, дальнем углу зала.

- А ты из Москвы?

- Нет, я из другого города. У тебя дома атлас есть? Посмотри на нем высоко-высоко – на Север, туда, где, говорят, лишь льды да белые медведи. Выше – только студеный океан, полюс. Вот там, на берегу холодного моря, мой город. С него начинается Россия…

- А это правда? – с недоверием, осторожно переспросила Весна.

- Что?

- Ну, про белых медведей…

Сергей расхохотался. Смеялся долго и с удовольствием. Хоть и привык, что сербы готовы поверить любой сказке, лишь бы красиво было да складно, но все равно не переставал этому удивляться. Потом, заметив, наконец, как обиженно, готовая заплакать, смотрит на него Весна, смирил веселье. Сказал спокойно:

- Да нет, конечно. Там, в этом городе, почти, как в Белграде – цивилизация. Правда, летом там часто идут дожди, а зимой не бывает солнца, но это – удивительный, очень светлый и теплый город…

- Ты так его любишь. Почему же ты тогда здесь?

- Не знаю, - на мгновенье смешался Сергей, а потом, как-то по-особому, чисто и светло, промолвил: - Наверно, это оттого, что люблю я вас – сербов… Ну, что – надо, поди, водки заказать.

- Зачем?

- Как, ну выпить-то надо всенепременно, – начал он говорить нарочито деловито, с усмешкой, лукаво поглядывая при этом на подружку. - За дружбу народов России и Югославии. Ну и – за любовь, конечно.

- Нет, водки не надо. Напьешься и начнешь ко мне приставать, - коротко улыбнувшись, - откликнулась Весна. – Лучше возьми себе горячего шоколада

- А что это? Я никогда не пробовал, - признался Сергей.

- Это очень вкусно…

Но он заказал красного вина – черногорский «Црни вранац» - «Черный ворон». Вспомнилось, как он пил его впервые в Цетинье, когда их – его и еще нескольких русских добровольцев, угощал Амфилохий, митрополит Черногорский и Приморский. Тогда они отведали простой и сытной местной еды, дело было в пост и разносолов не ждали, да и не хотели, знали тамошние порядки. Но хозяин рассудил иначе. Нежданно Сергей ощутил за спиной чужого человека – резко, повинуясь привычке, выработанной фронтом, обернулся. Невысокий монашек в простецкой, поношенной рясе – остроглазый, с клочковатой, иссиня-черной бородой, поклонился, спросил – тяжело, с видимым трудом ворочая пухлыми губами простые слова: «Црно али било?». «Черное или белое?» - не нужно было знать сербский, чтоб это понять. Понял Сергей и то, что черным здесь называют красное вино, сказал тихонько: «Црно…» Монашек кивнул, быстро, но без суеты вышел из трапезной, а вернулся с бутылкой «Црнег вранаца».

…Вот и весь тот вечер в «Фреске» они пили с Весной этот терпкий, мучительно-сладкий напиток. Она рассказывала ему про свое житье до войны. В общем, обычное детство ребенка из благополучной семьи, где бы он ни жил – в Москве ли, Париже или Белграде: дом-школа-университет, хорошие книги и хорошие друзья. Все, как под копирку. Отличие и важное состояло в том, что в школе Весна учила русский язык – серьезно и с любовью, что для девочки из Европы невиданная редкость. А сейчас вот она писала диссертацию по Есенину. Он попросил, и Весна прочитала наизусть «Не жалею, не зову…». Читала мягко, с некоторой неуверенностью, робостью даже. Сейчас эти знакомые, с мальчишества известные в России каждому строки, вдруг показались Сергею новыми, словно никогда не звучал ему этот колокол светлой и горькой печали: «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…» Весна читала, чуть растягивая гласные, будто пела. Пела негромко – некоторые слова Сергей скорее угадывал, считывал с тонкой, изменчивой нити ее губ. Как же было хорошо… И от теплого, с запахом кофе и табачного дыма, сумрака кафе, и от негромкой, тягучей, блюзовой мелодии за окном, и от этих вечных строк про «страну березового ситца» и прошедшую молодость. Она читала, а Сергей положил на ее, свободно лежащую на столе руку, свою ладонь. Весна по-сербски резко посмотрела ему в глаза, не прерывая чтения, улыбнулась. Руки отнимать не стала. Он подумал тогда, что очень давно не чувствовал себя так хорошо. Наедине с женщиной в ресторане – когда это было с ним последний раз? Вспоминать не хотелось, но почему-то вспомнилось – хоть и было это далеко и невозвратно – не дотянешься. Словно и не с ним.

…Это случилось незадолго до его отъезда сюда, на Балканы. Сергей тогда приехал в маленький южный город – к женщине, которую любил. Приехал всего на два дня – очень хотелось, пусть и совсем коротко, увидеть ее, быть с ней. Хоть и понимал, что их прощание, в общем, уже состоялось и все это – только послесловие… Но человек причудливо устроен: как бы плохо ни было, привык верить в лучшее, даже, когда вокруг – ну, полное дерьмо. И это, должно быть, правильно.

И внешне - все сложилось замечательно – как в калейдоскопе, один к одному: и билеты он взял легко, хоть южные поезда шли полнехоньки; и погода – все солнце и солнце без намеков на дождь; и встретили радостно, как своего. Хоть и был его приезд неожидан и странен, ее мама сказала: «Хорошо, Сережа, что приехал. Женя, знаешь, тут совсем затосковала. Скучно ей с нами…» И с готовностью отпустила их вместе к морю.

В Анапе они сняли комнатку у вдовы местного учителя: полноватой, добродушной тетушки, у которой в это время гостил внук, а в соседней с ними комнатке уже неделю жили молодожены из Москвы. Словом, все вроде было хорошо. Единственно, что беспокоило – это тоненькие, почти прозрачные перегородки между жилыми уголками этого южного особнячка. Чихнешь в одном углу, а в другом, самом малодоступном и дальнем, тебе уже желают доброго здравия. Но это, конечно, пустяк, ерунда полная, которую быстро перестаешь замечать, когда рядом с тобой любимый человек.

Они и не замечали. Первая, полная долгих и счастливых соитий, сумасшедшая ночь… Да, конечно, они старались делать это потише, двигаться осторожней, не говорить ничего и уж тем более не кричать. Да куда там… «Боящийся несовершенен в любви…»

Свет фонаря под окнами достигал их тел – он видел ее лицо: широко открытые глаза, губы – плотно сжатые, импульсивно вздрагивающие от напряжения, на пороге, за которым – ослепительный свет, что все растет и растет, наливается силой, чтобы вспыхнуть победно, залить, заполнить собой все пространство. Два слова вдогонку: «ты близко?» Ее «да» - через «не могу», когда уже нет сил отвечать. И – стон в конце, когда она по-рыбьи, словно выброшенная на берег семга, беспомощно хватает ртом воздух, а потом, когда он, Сергей, еще в ней, но ритм любви уже прервался, замирает счастливо и опустошенно, с блаженной, обозначенной лишь в уголках губ, улыбкой.

Всю ночь не давали они спать соседям-молодоженам. Те пришли с какой-то гулянки, оба – изрядно подшафе, но хмель что-то их не сморил – не спали. Ну, а когда за стеной начался праздник двух молодых тел, там уж – какой сон. Разговаривали, выходили на улицу, как здесь говорили, «под фонарик», курить. Женя, после того, как они в очередной раз, шумно кончили вместе, без сил, прерывисто дыша, шепнула ему на ухо: «Мы не даем им спать…» «Ну и ладно. Должны же они, наконец, понять, что много пить – вредно. Есть гораздо более приятные вещи…» - ответил Сергей и они засмеялись вместе - тихонько, совсем неслышно.

Такими были ночи. А дни… Дни были другими. Днем Женя становилась вдруг малоразговорчивой, как будто на что-то обижена и не хочет с ним общаться. Почти, как черепашка: спрятала голову под панцирь, ножки поджала под себя – и ничем ее достанешь, не проймешь. И только в постели вновь становилась прежней Женей – открытой и внимательной к человеку, что находился рядом. Но ночью разговаривали, делились разными заветными пустяками друг с другом, только их тела. Души – молчали.

…В кафе рядом с набережной они оказались вечером, накануне отъезда. Зашли поужинать. И так было уныло и бесприютно, словно сидят за столом незнакомые люди и не знают, о чем говорить.

Она о чем-то беспрестанно думала – отдельно от него, отстраненно. И так была далеко… Словно чужая. А он никак не мог поверить, что рядом – человек, который за последний год принес ему так много радости и счастья. Он хотел купить ей розу у девушки, что подошла к их столику с огромной корзиной, полной цветов – разной формы, разных размеров и оттенков. Но она не пожелала, мотнула раздраженно головой: «Не надо. Я не люблю розы…» После этого он уже ничего у нее не спрашивал…

- Ты где, Сережа? – Весна, встревоженная его молчанием, осторожно прикоснулась рукой к его щеке, плавно, чуть касаясь пальцами, провела ладонью по его лицу. – Все в порядке?

- Да-да, не волнуйся, все хорошо. Нам пора, наверно. Пойдем…

Когда они выходили, большеносый саксофонист еще не окончил ночной своей работы – наигрывал себе Стинга, ту стильную вещь про англичанина в Нью-Йорке. Сергей подумал, что и здесь его преследуют старые, проверенные приметы: слышишь Стинга – собирайся в дорогу.

Потом они всю ночь бродили по старому Белграду. А горячий шоколад он так и не попробовал…

Зато были каштаны. Их жарили прямо на улице на длинных узких жаровнях странные люди с черными руками. Его даже удивило это сначала. С виду – обычный серб: кудрявый, улыбка в поллица, говорит быстро-быстро. А руки – угольно-черные, как у негра. «Не, у негров-то ладошки – белые, а тут вся кисть – аспидного цвета, как из преисподней…» - заметил про себя Сергей, пока они стояли с Весной у одной из таких жаровень – ждали, когда торговец положит несколько горстей каштанов в бумажный кулечек.

- Как тебе? – спросила, улыбнувшись, Весна, когда он осторожно отделив от косточки, попробовал первый черный плод.

- Не знаю. Своеобразно, ни с чем не сравнить, но очень уж пресные. С солью бы надо их…

- Ну, тебе еще и специй подавай. И чтоб поострее, да повкуснее. У-у-у, хитрый какой, - засмеялась сербка, а потом добавила многообещающе: - Ничего, дома я тебе что-нибудь сделаю совсем сербское и очень острое, огнедышащее.

- А мы идем к тебе?

- Ну тебе ж все равно ночевать негде…

- Хо-о-чу-у на Кубу… - в изнеможении глядя в потолок, медленно и протяжно произнесла Весна. И, словно предвосхищая его вопрос, добавила: - Там тепло. И не стреляют.

Сергей ответил не сразу. Точнее, не ответил – просто сказал, даже не для той женщины, что лежала с ним рядом на узком, стареньком матрасике, - не для кого, только для себя:

- А ты красавица… Как это хорошо по-сербски: лепотица. Ле-по-ти-ца.

- Глупый ты, - засмеялась Весна и скользнула к нему, прижалась доверчиво теплым и мягким своим плечом. – Я слишком высокая. И коленки у меня острые, и локти. И все это – совсем не по-русски.

- И не надо по-русски. По-сербски – лучше… А как это, кстати, по-сербски?

- Что?

- Ну, то, чем мы с тобой здесь сейчас занимались…

Она снова засмеялась – и вновь потянулась к нему губами, как тогда, на лестнице, когда они поднимались к ее двери, и Весна оступилась во тьме, и легла в его руки. Поцеловала, как и тогда, длинно, жадно, пока не перехватило дыхание. Губы у нее были потрескавшиеся от солнца, чуть солоноватые - от поцелуев в трещинках выступила кровь. Ее жаркое, темно-коричневое от загара, тренированное тело («Я до войны играла в баскетбол: хорошо играла – рост позволял») сплелось с его телом, скрытом от солнца под бронежилетом вот уже несколько месяцев и все это время не знавшем женщин. Страсть сводила их и разводила, и сводила вновь – менялись только позы, да тени на стене, а черная белградская тьма за окном постепенно светлела, становилась все тоньше, пока не истончала совсем…

И только тогда, уже в рассветной, туманной мгле, они заснули. На чердаке двухэтажного особняка на окраине сербской столицы, где были только этажерка с книгами, да этот старенький матрасик. Они спали спокойно и счастливо. Как в раю. Без мыслей и забот. Без войны. Два голых человека на матрасе, укрытом пахнущим молью клетчатом пледе. Не муж и жена, а просто люди, которым очень хорошо вдвоем.