Ирина Стин. 24 июля

Текст: Дмитрий Шеваров

На фото: И. И. Стин и А. В. Фирсов на съёмках в г. Суздале. 1980 г./suzdalonline.ru

Ирина Игоревна Стин и ее муж, Анатолий Васильевич Фирсов, вошли в историю отечественной культуры как выдающиеся мастера цветной фотографии.

Но назвать их работы просто снимками было бы грубой приблизительностью. Это - светопись.

Когда покину твердь земную,

К плечу - плечо, к душе - душа.

Ирина Стин

Все полвека совместной жизни они провели в поездках по России. В 1960-е годы Ирина и Анатолий первыми из фотографов открыли людям красоту русского Севера: Поморье, Соловки, Валаам. Не случайно они так крепко дружили с Юрием Казаковым, автором "Северного дневника" и гениальных рассказов.

С детства и до конца жизни у Ирины Стин было безупречное и острое, до болезненности, чувство русского слова.

Помню, в самом начале нашего знакомства я рассматривал старинные снимки на стене и сказал "это было при царе" или что-то подобное. Ирина Игоревна тут же протестующе меня поправила:

- Вы что, Дима? Какой "царь"? Царь в сказках. А у нас - Государь! В нашей семье никогда не говорили "царь", а только - Государь!

Ирина Стин была последним осколком нескольких дворянских и казачьих родов, не уехавших после революции в эмиграцию и почти поголовно истребленных. С юности ее жизнь была сплошным преодолением тяжелых обстоятельств. Только вера и стержневые устои, заложенные бабушками, помогли почти до восьмидесяти лет нести крест тяжелой болезни, развившейся еще в подростковом возрасте. После случившейся несколько лет назад автокатастрофы Ирина Игоревна и вовсе оказалась прикована к постели. Но жизнь не только не замерла вокруг нее, но закрутилась с какой-то новой силой. Ее постоянной потребностью стало - дарить. Она была пасхальным человеком - жертвенным и радостным одновременно.

Ей очень важно было рассказать о людях дореволюционной России, среди которых она росла.

Ее рассказы напоминали притчи,

в которых ни убавить ни прибавить. Вот одна из них, рассказанная мне в канун Пасхи прошлого года.

"... Приблизительно 1947 год. Папа сидит на Лубянке. Одновременно с ним сгребли нашу близкую, замечательнейшую приятельницу, художницу Катю, и инженера знакомого. На них испробовали всё: и голод, и побои, и бессонницу, и карцер. Вскоре инженера и художницу Катю выпустили. Мы не верили своим глазам, так были счастливы.

Катя жила в глубоком подвале на улице Каляевской. Она была намного старше меня; я ее по имени называю потому, что тетями и дядями было принято называть только действительно тех, с кем в родстве состоишь, а так называли или по имени, или по имени-отчеству. По-настоящему Катя была баронесса, звали ее Екатерина Альбертовна Хомзе, она была родом из Кяхты.

Катя мне Библию рассказывала и читала стихи. Исполняла оперные партии - от "Евгения Онегина" до "Кольца Нибелунгов". И я тонула в блаженстве, мне не надо было никакого Большого театра, куда нельзя было попасть - ни по нашим деньгам, ни по нашей одежде. И поэтому Катя была для меня всё: и театр, и учитель, и философ.

Если я к ней приходила, то обычно и ночевала у нее. Вечером Катя доставала такой серенький носовой платочек, а в нем - кусочки сахара. Всю неделю она от себя выкраивала, откладывала мне, девочке-подростку. В результате в платочке могло быть до десяти таких вот кусочков, крошечных. Мне хотелось плакать, когда я их видела... Я никогда их не забуду. Потому что большей жертвы в тех условиях просто нельзя себе представить. На Страшном суде, если можно будет, я эти кусочки сахара подложу Кате.

Вот вам и Пасха моя..."

Оригинал статьи: «Российская газета»