Тридцать авторов-москвичей написали по небольшому рассказу-мемуару
о местах своего детства, тексты еще двух авторов, Юрия Гаврилова и Ролана Быкова, извлекли из архивов, - вот и вышла большая книга. Такая же пестрая и эклектичная, как и их родной город. Зацепа Ролана Быкова не похожа на Ленгоры Дмитрия Быкова, Ордынку Сергея Шеругнова не перепутаешь с Неглинкой Евгения Бунимовича и Рождественкой Андрея Макаревича, Арбатскую площадь Майи Кучерской — с Новым Арбатом Глеба Шульпякова. Даже ВДНХ Дмитрия Глуховского не похоже на ВДНХ Юрия Арабова.
Но все-таки эти тексты так же хорошо подогнаны друг к другу в книге, как улицы — в городе.
Потому что авторы любят свой родной город, пусть и каждый по-своему. И рады поделиться своей любовью с читателем. А мы рады представить фрагмент из этой книги накануне Дня города, отмечаемого в Москве в этом году 10 сентября.
«Москва: место встречи. Городская проза»
- М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016
Москва резко вошла в мое сердце с самого детства. Она была и остается моим вечным праздником. День мой начинался с крика — я визжал от радости, что живу. Вставал я очень рано — в пять-полшестого утра, и получал от отца за то, что не даю ему выспаться. И я убегал в Москву! Падал в нее с утра и приходил только ночью. В семье меня звали квартирантом. Моей квартирой был весь этот город — моя дорогая Зацепа, Павелецкий вокзал, Щипок, Балчуг, Воробьевы горы, парк культуры, Сокольники, Нескучный сад. Все это было пространством моего детства с самого раннего возраста — лет с пяти.
Мы тогда жили социально неразделенными. В коммуналке с сорока тремя комнатами и одной кухней — и работник МИДа, и директор зверосовхоза, и уборщица ликеро-водочного завода. Постепенно дом все беднее и беднее становился, более пролетарским, но он не стал Вороньей слободкой. Это был странный дом.
Жили мы напротив Зацепского рынка. Если есть чудо из бетона и стекла, то рынок был чудом из стекла и фанеры. Огромное здание рядом с маленьким, невзрачным тогда Павелецким вокзалом. И когда немцы бомбили наш район, то, очевидно, они подумали, что это стеклянное сооружение и есть вокзал, и рынок был разгромлен до основания. Когда мы вышли из бомбоубежища, был страшный ветер, срывались горящие железные листы с крыш и, гремя, как Змеи Горынычи, летали над Зацепой. Страшное зрелище.
Как ни странно, самый праздник был не Новый год, а Первое мая. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» — эта песня была в крови московского мальчика, а я московский мальчик. И самое главное во всей довоенной жизни было — Первого мая оказаться ближе к Красной площади. Однажды, мне было тогда лет восемь, я пробрался на крышу ГУМа, но слишком рано — всех нас сняла милиция, и мы не увидели парад…
Мы тогда делились на ватаги. Были знаменитые дворы — Ульяновка, Маршировка, наш дом назывался Пекарный, потому что в нем находилась пекарня. Я получил очень жестокое амплуа — малышка. Малышка идет впереди всех, далеко впереди, и задирается. Это было, конечно, хулиганством. Надо было плюнуть, подставить ножку, кинуть чем-то. За это я получал первым, подходила ватага и говорила: чего маленького обижаешь? Знаменитая схема жизни и развлечений московских переулков и улиц довоенного времени. Если честно говорить, было страшно, но когда ты играешь роль, то страшно — не страшно, ты идешь, и ничего нельзя сделать, это наше ролевое участие в жизни.
Амплуа это, наверное, и определило где-то мою жизнь — не бояться получить, идти первым. Не могу вам передать основного чувства Москвы, которое созрело в шесть-восемь лет. Этот город был настолько мой, что для меня лечь где-то и поспать немного — ну так, устал — было естественным. Я знал места, где можно спрятаться, где можно увидеть то, что не положено видеть маленькому.
Мы очень свободно ориентировались в Москве. У моего старшего брата была манера: «Пошли путешествовать по Москве». И почему-то ему всегда надо было меня с собой таскать зимой. Я замерзал через тридцать минут, и он, проклиная меня, вел меня по музеям, просто по городу и очень многое мне открыл. С ним было потрясающе интересно ходить, он видел то, чего не видел я. Я многому научился у брата, сейчас говорят, что со мной интересно ходить. Москва в моей любви, в моей крови, в моем естестве, и, может быть, поэтому, когда я первый раз приехал в Нью-Йорк, я сказал: ой, это мой город! Того же ритма. Мы никогда не обращаем внимание на то, в каком ритме живет человек, а ведь это важно.
У меня есть несколько моих московских тайн
— например, Василия Блаженного и памятника Гоголю. Однажды, влюбленным юношей, я возвращался к себе на Зацепу часа в три утра через Красную площадь. Было лето. Шел я от Исторического музея к Балчугу. Василий Блаженный стоит на возвышении, и когда сумрак, вы не видите храм. Но с каждым шагом он, как изображение на фотографии, проявляется и возникает во всей своей безумной красе. В то утро я это впервые заметил. Волшебная тайна этого поразительно русского по архитектуре памятника, объединившего в себе в гармонии разные начала, как и сама Москва.
А если стоять лицом к памятнику Гоголю (только не тому, который стоит, а тому, который сидит) и начать обходить его слева и потом резко обернуться, то окажется, что Гоголь за вами подглядывает. По моему ощущению, он видел не просто правду жизни, а тайну правды жизни. Он немного подглядывал за тем, что скрыто, о чем не говорят. Но при этом он всегда добр с самыми смешными и даже с нехорошими людьми. Хотя более резко о России, чем писал Гоголь, никто больше не писал, конечно, кроме Салтыкова-Щедрина. При этом он был выездным, а Пушкин — нет. И именно Гоголь одним из первых получил государственную премию того времени — перстень от царя за «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Москва — моя дивная школа с потрясающими учителями.
Мой Дом пионеров, где я первый раз сыграл, поставил первый спектакль. Сколько знаменитых теперь людей там воспитывалось — Владимир Андреев, Людмила Касаткина, Игорь Кваша, Александр Митта, Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Тамара Синявская — да всех не перечислить.
Моя мечта — найти, на чьей даче находится черный фонтан, который стоял в нашем Доме пионеров и где плавали золотые рыбки, которых не съели даже в 43-м году. Моя Москва — это и Щукинское училище с замечательными преподавателями, Театр Вахтангова, МХАТ, родной, хоть я в нем никогда не работал, «Современник», мой Студенческий театр МГУ, который я организовал и создал без разрешения и по легкомыслию…
Москва легла в основу моих трех фильмов.
В «Семи няньках» я сумел сделать любопытную для кинематографа начала шестидесятых вещь — показал, как Москва делает зарядку. «Доброе утро, товарищи, все встали» — и я снимал поднимающиеся дома. «Разведите руки в стороны» — и краны разводили в стороны свои стрелы. «Глубоко вдохните, прогнитесь» — и я показывал прогибающиеся мосты. «Вдохнули — выдохнули» — и заводы у меня выдыхали.
Я тогда очень переживал, что не справился с цветовым решением Москвы. Но
в других двух картинах, в которых выразилась вся моя любовь к этому городу, я уже тщательно организовывал цвет. Во «Внимание, черепаха!» действие происходит осенью, и город весь в золоте. Сценарий фильма «Телеграмма» я специально перевел с лета на празднование Нового года, потому что есть времена года, которые идут городу, а Москве идет осень, зима и весна.
Сколько я истратил пожарной пены, заливая ею деревья, и город был в сказочном снегу.
Я сейчас снимаю мировое обозрение, где пройдут и столицы мира, и малые города, а центром будет Москва. Хочется, хотя это очень трудно, передать
органическое сочетание в Москве большого и малого, ее контрасты.
Каждое изменение в Москве для меня было болью. Я переживал появление Калининского проспекта, Дворца съездов, гостиницы «Россия» — сейчас как-то привык, эти маленькие церквушки у гостиницы, как-то все это органически слилось, во всяком случае, в душе. Никак не могу привыкнуть к тому, что застроили проход, восстановив церкви на Красной площади, — слишком привык, что было два входа.
