Горный инженер Игорь Потапов получил причитавшуюся ему сразу за полгода зарплату и решил слетать на юг, тем более что как раз подоспел отпуск.
В самолете Потапов выпил из своей охотничьей фляжки коньяку и быстро заснул под размеренный гул моторов. Как в калейдоскопе, снились ему грязный северный снег, угрюмые лица шахтеров, слепящий блеск моря и дальние туманные горы.
В последние годы Потапов стал замечать за собой одну странность: его тянуло в места, где проходила молодость. К 45 годам он, с института мотавшийся по северным шахтам, так и не обзавелся семьей. Как-то так получилось, что ни одной из встречавшихся на его пути женщин он не посмел предложить руку и сердце. А теперь, когда его однокурсники становились дедами, заводить семью ему казалось неуместным, считал, что его время для такого подвига прошло.
Длинными вечерами, выпив, он перебирал в памяти встречи с женщинами времен своей юности, анализируя, почему с каждой из них не сложилась судьба. Потапов, хотя и остался одинок, ни о чем не жалел. От воспоминаний на душе долго оставалась щемящая грусть, и это новое состояние помогало в тоскливой и однообразной жизни в северном шахтерском городке.
…В этом южном приморском городе Потапов не был лет двадцать. Больше стало рекламы и неряшливых торговых заведений на улицах, а так, в общем-то, городок не изменился. Те же раздавленные сливы на улицах, тот же удушающий зной, и разноцветное, сливающееся с горизонтом море у набережной, на которой Потапов любил неторопливо выпить бокал шампанского, а потом закусить малосольным огурчиком.
Он, не торгуясь, снял у первой же попавшейся бабки комнату в каком-то пристрое, быстро переоделся и пошел к морю.
Искупавшись, Потапов лег на горячие камешки и закрыл глаза. Однако подремать не удалось. По пляжу ходили торговки и громко кричали:
— Пахлава! Креветки! Кому кукурузы, кукурузы кому? Свежее холодное пиво!
Особенно донимал своими криками молодой грузин:
— А вот виноград! Кому черный виноград!
По берегу неподалеку ходил бородач и уныло говорил одно и то же:
— Цветное фото с красивой девочкой…
Потапов поднял голову: «Что это еще за новая услуга?», но, увидев на плече фотографа маленькую обезьянку, снова попытался задремать.
Но торговцы не унимались, какая-то тетка с ворохом летних шляп села вообще ему чуть не на нос, и Потапов решил было уйти куда-нибудь подальше по берегу, как обратил внимание на троих похожих лицами друг на друга женщин. Это были в акварельном возрасте дочка, ее мама, с крепким телом зрелой женщины, но размятой грудью, и бабушка, старуха с большим животом. «Три поколения женщин…» — подумал Потапов, пытаясь вспомнить слова историка Ключевского по этому поводу, что каждая из них кладет что-то на алтарь любви: «У девочки это губы, у молодой женщины еще и тело…» Юное создание, с сиреневыми глазами и стройной фигуркой, надоедливо и надув розовые губки, просило у мамы денег на мороженое, но женщина, уткнувшись в книжку, как будто не слышала. «Господи, неужели этот ангел лет через сорок будет такой же, как ее бабка, и стоять здесь с отвисшим животом и бревноподобными бедрами», — подумал Потапов.
— Цветное фото с красивой девочкой… — бубнил фотограф, проходя по берегу.
Потапов решил, что пора выпить портвейна, и стал собираться.
Когда он был здесь двадцать лет назад, то выпивать ходил всегда в один и тот же винный подвал. Обычно чайный стакан портвейна или мадеры, в день по три-четыре раза. А закусывал Потапов всегда малосольным огурцом, который покупал у девушки на углу, черноглазой, похожей на половчанку.
— Что для вас? — спрашивала она всякий раз, застенчиво улыбаясь, хотя, кроме огурцов, в ее большом белом бачке никогда ничего не плавало. Слово «что» девушка произносила мягко, по-московски, не как местные толстухи-украинки — «шо вам надо!», да и вообще Потапову она понравилась чуть ли не с первого взгляда. А познакомились они через несколько дней, и странно, в море. Поздним вечером, когда Потапов выходил, накупавшись, из моря, навстречу, боясь холодных брызг, шла она. Удивившись неожиданной встрече, Потапов что-то спросил ее. Слово за слово, вечер просидели в пахнущем нагретыми солнцем кипарисами парке над морем. Оказалось, что Потапов с трудом понимает ее украинскую речь, а девушка — его северный говор, и фраза «что для вас?» была едва ли не единственной, которую она правильно произносила по-русски, поэтому они сидели на лавочке у пахнущего водорослями моря, молчали, и он целовал ее в соленые и прохладные губы.
А днем Потапов, выпив портвейна, подходил к ней за малосольным огурцом, и Настя опять спрашивала его: «Что для вас?»
С пляжа Потапов завернул в тот же подвальчик, где не был двадцать лет, поглядел на длинный ряд бутылок и заказал двести пятьдесят граммов портвейна. В подвальчике, кажется, ничего не изменилось, те же огромные бочки вместо стульев, те же пьяные рожи…
Он вышел, и ноги сами понесли его на угол, где он обычно закусывал малосольными огурцами.
«Что за наважденье…» — на этом месте стояла за тем же бачком с огурцами… его Настя.
Потапов невольно протер глаза. Что-то спросил миловидную черноглазую девушку. «Нет, не она… Но как похожа… Те же глаза, фигурка, голос такой же…» Он взял огурец, отошел в сторонку и стал наблюдать за девушкой. «Копия Настя!» — удивился Потапов, и сердце заколотилось, как будто не было этих двадцати ушедших лет.
— Ну, шо уставился? — услышал Потапов от девушки.
От грубых слов ностальгическое настроение улетучилось мгновенно, и Потапов, стушевавшись, пошел, ничего не видя перед собой.
От нахлынувших воспоминаний стучало в висках.
Потапов не помнил, как пришел на набережную. Отдыхающие, сменив купальники на летние платья, фланировали мимо выставленных южных безделушек и картин с художниками, гадалок, сонно сидевших под зонтами. «Настя, Настя… Но ведь ты же должна жить где-то в этом городе…» — не выходило из головы у Потапова.
Он купил бутылку портвейна, каких-то персиков и пришел на квартиру. Вечером, не давая уснуть, зазвенели цикады. Во дворе у крана с водой громко разговаривали постояльцы, кричали дети. Потапов, изредка отхлебывая из бутылки, вспоминал ее голос… «Что для вас?» — и удивлялся, что вдруг вспомнил ее слова, ее запах.
В соседней каморке за фанерной перегородкой уже за полночь послышался женский голос.
— Да не буду я здесь! Отстань ты от меня! В таких условиях я еще не трахалась.
Но мужчина, хотя и молчал, скоро добился своего — ритмично заскрипела кровать. Девушка с наслаждением застонала.
Потапов отхлебнул портвейна и вспомнил такую же, но единственную их ночь с Настей… Девушка и мужчина за фанерной стенкой скоро сладко захрапели.
«Юг, нравы простые…» — ворочался на влажной простыне Потапов.
Утром во дворе у крана с водой он встретил девушку, похожую на его Настю, ту самую, вечером торговавшую огурцами на углу. Она вымыла красивые загорелые ноги под струей холодной воды и ушла в каморку, где ночью так громко и откровенно скрипела кровать и она так сладко стонала. «Ничего себе…» — оторопел Потапов.
— Ну, вы будете умываться, или шо? — вывела его из раздумий у крана хозяйка. — А то воду закрывайте.
После полудня, выпив три или четыре стакана вина, Потапов все же решился заговорить с девушкой, торговавшей огурцами и, как оказалось, ночевавшей вчера рядом с ним. Ее звали Вика, ей девятнадцать лет, узнал Потапов, стоит она здесь второе лето, местная.
— Вика, а как зовут вашу маму?
— Настей. А что? — ответила девушка.
Потапов не помнил, как вновь оказался в своем винном подвальчике. «Настя… Девятнадцать лет… Но ведь всего лишь одна ночь…» Молоточками стучало в висках, хмель не брал.
Вечером он оказался на набережной.
— Цветное фото с красивой девочкой, — опять попался фотограф с вертлявой обезьянкой на плече.
У большого телевизора на улице стояла толпа. Дети, окруженные взрослыми, пели в микрофон. «Караоке по-русски», — понял Потапов.
Перед телевизором наплясывало удивительное создание двух лет — черноглазая девочка-калмычка, в яркой синей жилетке, белых гольфиках, юркая и непосредственная, как обезьянка у того фотографа. Потапов невольно залюбовался ребенком, да и окружившие телевизор зрители смотрели не на пьяного парня, пытавшегося что-то петь, а на эту милую девчушку.
— А меня мама в арбузиках нашла, — вдруг сказала девочка Потапову.
— Ну, хватит, пошли отсюда, — услышал Потапов знакомый голос и поднял глаза: «Вика!» Она грубо взяла девочку за ручонку.
— Вы? — опешил Потапов. — Это ваша дочка?
— Ну и что, вам-то какое дело, дядя?
Они вместе вышли из толпы, окружившую телевизор.
— Вика, скажите, а ваша мама торговала раньше на том же месте, где сейчас вы? — спросил Потапов.
— Да, много лет, ну и что?
— Тогда, — неожиданно для себя вдруг решился Потапов, — наверное, я твой папа.
— Что? Ты — мой папа? — удивленно крикнула девушка. — Как это вы можете быть моим папой… — неожиданно тихо и растерянно спросила она.
Потапов, сбиваясь и волнуясь, стал рассказывать ей о встрече с ее мамой двадцать лет назад.
— А где она сейчас? — спросил он наконец.
— Вам ее лучше не видеть вообще, — твердо и очень грустно ответила Вика. В глазах ее блеснула обида. — А если вы мой папа, тогда погуляйте пока со своей внучкой! — вдруг сказала Вика. И, поцеловав девочку, быстро ушла.
— Цветное фото с красивой девочкой… — опять прошел мимо фотограф с обезьянкой.
— Меня Ксюшей звать, — потянула девочка Потапова за руку, — купи мне мороженого.
…Они куда-то шли, Потапов сжимал в своей руке ручонку этого юного и вертлявого, похожего на обезьянку создания, вдруг оказавшегося его внучкой, слушал ее щебетание и думал: «Но куда же я теперь с тобой, если не знаю, где твои мама и бабушка, — и с ужасом: — А как же я без тебя?»
Ссылки по теме:
