Что меня поразило сразу — абрикосы под ногами.
Я всегда любила фрукты, а ели мы их по Льву Толстому: мать сочла сливы. Дома фрукты покупались из расчета один в день на человека, а здесь трава под деревьями была усеяна абрикосами. В первый же вечер я увидела, как Галина Петровна, наша хозяйка, идет в сад в резиновых шлепанцах, собирает упавшие абрикосы в большую плетеную корзину, топчет сослепу сочную оранжевую мякоть. Я, здоровая дура, наелась их тогда от души, и до утра у меня крутило живот.
Мы сняли половину дома на месяц. Мама и я, пятнадцатилетняя. Мы обе еще никогда не видели моря. Везде чувствовалось, что море рядом, хотя до городского пляжа сначала надо было ехать на трамвае, потом идти пешком в гору, по влажной жаре, с сумками, набитыми барахлом от старого покрывала до огурцов и вареных яиц на перекус.
На пляже оказалось скучно, я почти не умела плавать и с детства ненавижу загорать. Мама лежала на самом солнцепеке, на покрывале: считалось стыдным вернуться из отпуска незагорелой; поворачиваясь на спину, она накрывала лицо широкополой шляпой. Я сидела на мелководье, зачерпывая ладонями камушки и снова роняя их в воду, волны щекотали мне живот. Если зайти в воду чуть глубже, можно было увидеть разноцветных мелькающих рыбок и прозрачные зонтики медуз. По-настоящему хотелось только, чтобы я оказалась здесь совершенно одна. Без тюленящих отдыхающих, без крикливых продавцов мороженого, пива и жареной кукурузы, без компании картежников, без фотографа, ежедневно волочащего на пляж несчастного вялого удава, без игроков в пляжный волейбол. Море, растащенное на кучу фотографий, магнитов, открыток, теряло свою первобытную мощь, превращалось в обычный водоем для отдыха, и мне казалось, что настоящего моря я здесь не увижу.
Темнело рано, жара спадала, и почти каждый теплый южный день заканчивался стремительным дождем, пахнувшим рассолом. Я выходила на крыльцо, садилась на ступеньки и подставляла дождю загорелые ноги. Под деревьями мокли абрикосы, издалека похожие на шарики для настольного тенниса. За забором на улице угадывалась веселая молодая жизнь. Меня, конечно, никуда не отпускали — меня и дома-то после девяти вечера не отпускали ни гулять, ни к подругам. Я была хорошей девочкой, мне не приходило в голову нарушать запреты.
Хозяйский сын Егор, высокий смуглый пацан, студент-второкурсник, часто возвращался с приятелями и, несмотря на поздний час, я подолгу слышала через стенку их дружный, похожий на закадровый, смех, неразборчивые разговоры и громкую музыку — чаще всего они гоняли диски «Агаты Кристи», пока Галина Петровна не разгоняла всю шайку по домам.
Я не припомню теперь, когда и как мы начали общаться. Чуть ли не на второй день после нашего приезда Егор принес нам старый радиоприемник и показал, как нужно настраивать антенну на телевизоре. Я мыла тогда полы в старых пижамных шортах, в раскорячку, с растрепанными волосами, темными коленками и испариной на лбу, и что пахло от меня потом — помню, и как старалась не подходить к нему близко, чтобы он не рассмотрел меня вот такую — тоже помню.
Через неделю он чинил на нашей половине подтекающий кран, возился долго; мама звала его «Егорушка», предлагала чаю с пряниками или тарелку супа, словно он проделал к нам долгий путь и совершил подвиг. Егор с нами пообедал, с удовольствием рассказывая о своей учебе в Краснодаре, как сложно и работать, и сдавать сессию, о своих походах говорил, о том, что он копит деньги на байдарку. И - вот еще одна яркая вспышка — я с крыльца вижу: Егор, промокший, бежит к дому, по его лицу струится дождь, мокрые волосы стоят ежом, и со мной творится что-то непонятное, незнакомое, такое, от чего я не узнаю больше своего тела, и когда он скрывается за своей дверью, я глажу себя по рукам-ногам, покрытым гусиной кожей, по животу, в котором сердце, прижимаю ладони к горячему, как бы больше не моему лицу, и я так люблю Егора, что хочу рыдать, что хочу уехать прямо сейчас.
Нет, это не история о несчастной любви. Мы подружились — сначала так, словно Егор был моим старшим братом. Незаметно у нас сложилась тихая домашняя дружба, не выходящая за пределы участка. Меня никуда с ним не отпускали, потому что взрослый мальчик и чужой город, как бы чего не вышло. Мама, от которой я слова доброго о мужчинах не слышала, сказала однажды скептически: «У него, конечно, в Краснодаре девочка есть».
Мы встречались во дворе на Егоровой стороне. Когда мне становилось скучно — а это было почти всегда, — я выходила из дома, садилась в саду на качели и ждала его, и если у него находилось свободное время, он присоединялся ко мне. Качели были мягкие, широкие, с покойной спинкой, на них можно было качаться даже втроем или просто валяться, ленясь. Мы с Егором болтали, ели шашлык, собственноручно пожаренный Егором на мангале, или фрукты. Снова болтали. О музыке, о школе, о разном, ничуть не важном, о том, что пишут в газетах — Галина Петровна выписывала не меньше десятка газет. Однажды Егор принес нам невкусного пива в пластиковой бутылке, и я стеснялась пойти у него на глазах в зеленый дощатый домик в глубине двора, а потом боялась дышать в мамину сторону.
Несколько раз он притаскивал мне книги в ярких суперобложках — фантастику, ничего другого он не читал. Я такое терпеть не могла, но читала, чтобы с ним обсудить, да и потом все равно мне остро, болезненно, до чувства голода не хватало чтения: в наших комнатах книг не было, а в том самом дощатом домике лежала лишь книга «Ленин и ленинцы», утратившая половину страниц.
В саду, в тени абрикосовых деревьев, я провела много счастливых минут, и это при том, что поначалу мы друг друга почти не касались: предплечьями, локтями — не в счет, однажды я положила голову ему на плечо, иногда он, раскачивая качели, свободную руку клал мне на талию, и я помню — клянусь, я до сих пор помню это прикосновение, словно оно превратилось в татуировку на моей спине. Над головой гудели пчелы, одуряюще пахло абрикосами, вишнями, розами из соседского розария, и мне было так хорошо и нежно, что я была готова умереть прямо на этих качелях.
Однажды вечером на качелях, зная, что Егор сейчас дома с друзьями и ко мне не выйдет, я услышала, как в доме кто-то пытается играть на гитаре, неуверенно переставляя пальцы, пытаясь подобрать мелодию, какую — не помню, да и неважно, но мне было понятно, что это именно он. То был один из тех ускользающих моментов, которые хочется поймать, законсервировать, сохранить в своем личном музее памяти, в любой тоскливый день открыть, и вот — темный сад, угол дома, окно с открытой форточкой, кричит ночная птица, и я знаю, что внутри учится играть на гитаре мальчик, лучший в мире мальчик, пахнущий югом, загаром и нестираной футболкой, умеющий нырять и ездить на велосипеде без рук, мальчик, который хочет быть тренером айкидо, мальчик, который сегодня поправил мне сползшую бретельку сарафана и заметил, что у меня на шее есть родинка.
Или вот еще, велосипед. К стыду своему, я на велосипеде кататься не умела. Еще когда отец жил с нами, он предпринял неудачную попытку меня научить. После второго падения за день я, рыдая от страха, с саднящими ободранными коленками, наотрез отказалась вернуться в седло. Отец укатил на двухколесном неустойчивом чудовище обратно в пункт проката, а я рыдала снова, стоя в конце аллеи, оттого, что разочаровала человека, самого любимого в моей семилетней жизни, и боялась, что он не только чтобы сдать велосипед, а уехал совсем, навсегда.
Егор уговорил меня попробовать еще раз. И вот мы выходим на улицу за домом, где почти не бывает машин. Я сажусь на Егоров велосипед, сиденье которого опущено до предела, и качусь, отталкиваясь ногами, то есть бегу с велосипедом между ног. Егор придерживает за багажник: «Ставь ноги на педали! Руль прямо, не бойся, я держу!» - и мне сначала просто страшно, а когда я замечаю, что Егор остался далеко позади, становится очень страшно. Я паникую, я торможу ногами, я заваливаюсь вбок, и педали бьют меня под коленями. Я переступаю через велосипед и стою, с дрожащими ногами дожидаюсь Егора, а он только и говорит, что «молодец, Янка!», и предлагает меня прокатить.
Я сажусь на багажник, мне неудобно, приходится расставлять ноги, но я держусь за Егора. Я прижимаюсь щекой к его спине. Я вижу его серую влажную майку, на шее — отросшую линию волос, загорелые мочки ушей и за ушами загар, и так все это просто: мое, мое. И еще, оказывается, если немного отъехать от нашего дома по улице наверх, то будет видна узкая сине-зеленая полоса — крохотный кусочек моря.
Еще через день наш отпуск закончился. В аэропорту я, испорченная романтическими фильмами, ждала Егора до последнего и взглядом искала его, поднимаясь по трапу. Конечно же, он не приехал.
Мы записали адреса друг друга и обещали писать. Мы, тогда еще не избалованные скайпом и вездесущими мобильниками, могли быть связаны только простыми бумажными письмами и редкими дорогими звонками по межгороду. Я не хотела писать первой, но каждый новый день начинался с того, что я в пижаме и тапочках спускалась к почтовому ящику и вынимала из него «Комсомольскую правду» и «Кузбасс». Писем не было, но, если мне не изменяет память, я почти не плакала: уже тогда я понимала, что не каждая история должна иметь продолжение.
Недолгое южное прошлое сжалось, уместилось в ладонях, которые помнили прощальное рукопожатие — пальцы четырех рук, стиснутые замок в замок, и липкий абрикосовый сок, испачкавший руки, когда мы ели сочные абрикосы, и боль под ногтем большого пальца от укуса осы, что спряталась в арбузе, и поцелуй, избавляющий от ее жала, и все, прожитое нами вместе, все, что бесценно.
Ссылки по теме:
