Текст: Дмитрий Шеваров
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Он успел побывать в жизни и школьным учителем, и журналистом, и писателем, и драматургом, и редактором газеты, но истинным его призванием была мысль. И пусть мыслителями мы обычно называем корифеев далекого прошлого (подразумевая тем самым, что среди наших современников таких чудаков нет и быть не может),
Симон Соловейчик по "основной специальности" был именно мыслителем, искателем светлых и добрых истин в сумрачном лесу интеллекта. Мысль для него по определению могла быть только доброй.
Чтобы додумать заветную мысль, он бросал работу в престижном издании, и запирался в библиотеках. Годами жил без гроша в кармане. Искал мысль везде и во всем - в классической музыке, в беседах со случайными попутчиками в поезде, в глазах прохожих.
В последнем нашем разговоре он посетовал: "Сколько темных ребят у нас! Идешь по улице, а света в глазах не встречаешь. И тогда я с ужасом думаю: он же десять лет сидел в классе, выходил к доске изо дня в день, учителя перед ним менялись, говорил на какие темы! Алкалоиды, галактики, походы Тамерлана. Все это через него прошло, а вот света в глазах не вспыхнуло…"
А говорили мы о Пушкине. На календаре было 26 мая 1995 года. Я пришел домой к Симону Львовичу. Он неважно себя чувствовал и лежал на кушетке. Только однажды он вдруг порывисто поднялся, чтобы снять с полки темно-синий том Пушкина.
- …Этот том отец подарил мне к окончанию университета, в пятьдесят третьем году. Здесь весь Пушкин, абсолютно весь. Говорят, Молотову кто-то из англичан такого Байрона подарил - всего Байрона в одном томе. И тогда наши издали Пушкина таким же убористым шрифтом, а составил его Цявловский. Этот том обладает замечательным свойством: в нем нет комментариев. Пушкин есть, а комментариев нет. Как только начинаешь читать комментарии и тебе строго объясняют, что Боливар это то, а бульвар - другое… Все пропадает!
Я не хочу, чтобы мне кто-то объяснял. Я хочу читать Пушкина, а не его толкователей. "Я верю: я любим; для сердца нужно верить…" Боже мой, почему "нужно"?.. Благодаря Пушкину я все-все понял о вере. О том, почему вера так необходима человеку. Не просто: вот надо верить и точка, а для сердца надо верить. Сердце не может жить без веры, оно умирает.
Я прочитал миллион книг о воспитании, о психологии личности, но ничего точнее Пушкина не нашел. Вот в "Евгении Онегине" Пушкин говорит о Ленском:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты…"Прелесть простоты" - это уже хорошо, но ты представь себе - "важная простота"! Это просто море. У Пушкина любые два слова - море. Каждый раз, когда я открываю том, находится то, чего я не читал. Я всегда откуда-то слышу строчки, которые я не знаю, откуда они. Встанешь утром и несколько строчек из Пушкина сопровождают тебя весь день. Недавно шел на работу, и пришел, и там происходят какие-то дела, а я все время повторяю про себя пушкинские строки, и жуткий страх: вот-вот забуду строчку, а Пушкина-то у меня с собой нет.
Самое радостное - встречать у Пушкина знакомое. Я ретроград, я люблю знакомое. Перечитывать, передумывать - это мне больше дает. Это как знакомые люди - они же интереснее, чем те, которых видишь первый раз. И потом они безопасны. Пушкин безопасный. Я точно знаю, что у него не встречу ничего, что меня покоробит, обидит, заставит что-то такое подумать. Даже все эти брошенные отрывки. Я очень люблю его неоконченные вещи. Вот пишет-пишет стихотворение, но одного слова не нашлось. Буквально одного. И - бросил. Так и оставил. И не стал даже думать о нем.
Пушкин писал фантастически точно. А точность - это ярмо, каторга. Это значит, ничего не дозволено, никакой приблизительности. Ты имеешь право только на одно слово, но твое. И в этом - великая вольность. В каждом точном слове - каторга и свобода.
Чтобы человек ни делал - седло, подметки, газету, что угодно, - если при этом случаются минуты творчества, то человек свободен, но только в эти минуты. И никаким иным способом. Несвободы могут быть разными, а свобода - только творческой.
Пушкин отвечает нашему чувству свободы. Хотя сам он жил жизнью страшно несвободного человека: цензура, ссылка, за границу не пускали. "Где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил…" - это ведь он о себе писал. И каждый из нас это может о себе сказать, хотя у нас сегодня совсем другие горести. Просто если ты не плоский человек, то ты на каждом шагу страдаешь. Надежда и уныние - это как день и ночь сменяются в нашей жизни. Мы одновременно в том и другом состоянии. Odi et amo - ненавижу и люблю.
Могут устареть и слова, и понятия, но чувства - все те же. Дуэлянт в каждом из нас живет. Каждый хоть раз в жизни хотел кого-нибудь на дуэль вызвать. Я знаю историю, когда мальчишки устроили дуэль на мотоциклах - гнали навстречу друг другу… Эти чувства исследованы Пушкиным, нечаянно исследованы. Он ничего не исследовал. Он рассказывал истории про себя, иногда про других.
Когда у меня был класс, я рассказывал ребятам "Евгения Онегина" как историю. Как молодой человек приехал в деревню, встретил девушку. Когда он приходит к Татьяне, там сказано: "Минуты две они молчали". Вот она вышла в сад, он идет по дорожке, а потом минуты две они стояли - что это? Это почему? Это как?..
Петербургский учитель Евгений Ильин говорит, что на уроке литературы надо задавать детям только те вопросы, на которые учитель не знает ответа. Физика и химия должны находить ответы, но и то, когда они добираются до самой глубины, с ответами становится туго. Там, в глубинах физики, и здесь, на вершинах литературы, совершенно одно и то же положение: нет ответа.
Школа должна выводить ребенка в надбытовое и в этом ее смысл. Она должна дать человеку не вагон информации, а что-то цельное, надежное и простое. Да-да, простое!
Вот говорят: "пушкинская простота". Но ведь секрет простоты не в том, что ты не говоришь о сложном, а в том, что ты додумываешься до простоты. Простота - это уже итог, сумма усилий.
Однажды я вышел из ворот Переделкино с одним профессором русской литературы, был вечер, мы шли по обочине дороги мимо большого поля и тут он сказал: "Вот если бы сейчас Пушкин нам навстречу - полжизни бы отдал". Он так искренно это сказал и так наивно. Совершенно серьезно и без всякой привязки к разговору.
То, о чем мы говорим, - это может быть и не очень складный разговор, но, возможно, только такое общение и имеет смысл. Однажды один новосибирский шестнадцатилетний мальчик научил меня отличать разговор первого сорта от разговора второго сорта. Так вот разговор первого сорта - это когда я тебе говорю то, что я сейчас понял, и ты мне говоришь то, что ты сейчас понял, и мы с тобой не спорим.
Сейчас я все чаще повторяю про себя вот это, из пушкинской "Элегии":
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…Оригинал статьи: "Российская газета"
