Дм. Быков: «Мне интересны люди, живущие вопреки времени»

Текст: Игорь Вирабов

Фото: ruspekh.ru

Двенадцать лет назад, когда «Большая книга» только появилась, ее лауреатом стал Дмитрий Быков: его «Борис Пастернак», вышедший в серии ЖЗЛ, получил первую премию. Еще через несколько лет писатель получил и третью премию - уже за роман «Остромов, или Ученик чародея».

В коротком списке финалистов этого года - роман «Июнь»: кто-то уже назвал его «лучшим из написанного Быковым». «Июнь», изданный «Редакцией Елены Шубиной», состоит из трех частей. У каждой свой сюжет, свои герои. По всем трем частям проехал лишь один персонаж - не главный, но и не случайный, - шофер Леня. Каждая часть обрывается ночью на 22 июня 1941 года.

Солидное жюри объявит лауреатов «Большой книги» в начале декабря. А пока - несколько вопросов писателю Дмитрию Быкову.

У вас были романы на букву «О» - «Орфография», «Оправдание», «Остромов». Теперь, уже не первый, на букву «И»: был «Икс», вышел «Июнь». Буквы связывают ваши романы цепочками - это неспроста? А почему именно «О», почему «И»?

Дмитрий Быков: Честное слово, это получилось случайно. Но подсознательно, наверное, было некоторое противостояние «О» с «I» из романа Замятина «Мы». Ну, «О» - как бы образ мира, «I» - «Ай» - как бы образ себя. О-трилогия - про законы истории, И-трилогия - про образ личности в ней. Последний роман И-трилогии, "Истребитель", будет тоже про тридцатые годы, но с совершенно неожиданной стороны. И после этого, надеюсь, - никаких больше романов о советской истории. Будет совсем другое, на довольно экзотическом материале, гораздо страшней и веселей.

В героях «Июня» быстро вычислили «прообразы» - Давида Самойлова, Самуила Гуревича с Ариадной Эфрон, Марину Цветаеву, Сигизмунда Кржижановского. Почему именно они? И, кстати, Цветаева в романе не слишком симпатична, - вы ее не любите?

Дмитрий Быков: Цветаеву я как раз очень люблю и бесконечно ей сочувствую по-человечески, но мне важно было показать ее глазами Гордона, чтобы читатель увидел всю уязвимость гения с точки зрения нормального, в некотором смысле глубоко конформного человека. (Журналист Борис Гордон - герой второй части романа, - И. В.). Прототип Миши Гвирцмана - не столько Самойлов, сколько Михаил Львовский, которого я немного знал. Про Кржижановского я сам подсказал критикам, чтобы навести на след, - отчасти ложный. А почему они? - наверное, потому, что мне интересны люди, живущие в стороне от мейнстрима, как бы вопреки времени, в полуподполье. Там много интересного.

Пишут, что единственный светлый образ в романе - «советский ангел, шофер по имени Леня». Всему остальному предписано утонуть среди серых лиц на мрачном фоне. Вы с этим согласны?

Дмитрий Быков: «Всякое даяние - благо», часто повторяла поэт Нонна Слепакова, особенно когда выслушивала одобрительные, но неадекватные мнения. Читают, обсуждают - ну и спасибо, но вообще-то в этом романе почти нет плохих людей. И Миша, и его родители, и Валя, и Боря, и Аля, и Крастышевский - люди изуродованные, но лично мне очень симпатичные.

Ваш герой, журналист Борис Гордон, приходит к выводу, что «в России нельзя быть хорошим человеком». Это напомнило тургеневского героя Потугина из романа «Дым» - его монолог о том, что мир не много потеряет, если Россия вдруг исчезнет, вызвал, как известно, гнев Достоевского, ответившего Тургеневу романом «Бесы». В таком раскладе, в этом споре (при всей его условности) вы, выходит, против Достоевского?

Дмитрий Быков: Я против Достоевского, но не в этом споре, а в апологии подполья, в ставке на принципиальную иррациональность и алогичность человеческого поведения. Что до Потугина - известна тургеневская манера отдавать важные (не обязательно свои) мысли неоднозначному и даже несимпатичному персонажу, чтобы снять с себя ответственность за них. Не забывайте, что Боря Гордон - персонаж, а его мыслям я никак не хозяин. Слава Богу, героям пока не запрещают иметь мнения, отличные от авторских.

Заодно уж, кстати: а есть у нас сегодня в литературе новые Тургеневы—Достоевские—Толстые, которых мы не замечаем?

Дмитрий Быков: Все таланты замечены, печатаются или по крайней мере известны в сети. Мир стал прозрачен, не спрячешься. А кто из них Тургенев—Толстой—Достоевский, разберутся будущие школьники.

В вашем «Июне» война созрела в головах еще до наступления войны. Из тех же тридцатых предвоенных лет вышел, скажем, герой последнего романа Даниила Гранина «Мой лейтенант». Из того же времени - поэты Борис Корнилов и Владимир Луговской, о которых писал Захар Прилепин. У всех писателей свои миры - все непросты по-своему. Как ваш роман сосуществует с ними - вступает в полемику?

Дмитрий Быков: В полемику я вступаю с апологетами репрессий, которые настаивают на их необходимости и благотворности. И с некоторыми современными пропагандистами так называемой геополитики. И с теми, кому война - мать родна, и потому они стараются испортить нравы и воздух на всех площадках, куда проникают. Но роман пишется прежде всего ради борьбы с собственными искушениями и личными демонами.

В романе много сцен, скажем так, любовно-эротических. Их трудно не заметить. Одни отмечают их художественные достоинства, других смущает откровенность этих сцен. А все-таки вопрос серьезный: эта сторона жизни, плотская, помогает читателю глубже вникнуть в эпоху?

Дмитрий Быков: Что их трудно не заметить - очень хорошо, потому что с их помощью я как раз старался отвлечь читательское внимание от некоторых более важных для меня вещей. Чтобы они, так сказать, не вызвали обвинений в очернительстве. И потом - садомазохизм в эротических отношениях расцветает там, где он широко практикуется в общественной жизни: мне важно было показать, что ядовитый воздух эпохи разъедает легкие, что из-за подозрительности, проповеди насилия, параноидального поиска врагов не только портятся нервы, но, скажем, мальчик мечтает избить девочку. Я хотел показать уродство эпохи через изуродованные личные отношения, в том числе через такой вот извращенный эротический опыт, когда взаимное мучительство становится формой наслаждения.

Вы признавались, что «ни одна книга не давалась так трудно, как эта» и что ни одна не рассказывала о вас «так много ужасных вещей». Что ужасного вы в себе открыли?

Дмитрий Быков: Так я вам и сказал.

Над чем работать увлекательней: над биографиями Пастернака, Маяковского и Окуджавы или над художественными произведениями, где автора не связывают рамки документального жанра? «Фикшн» или «нон-фикшн», вот в чем вопрос.

Дмитрий Быков: Я работаю все-таки в промежуточном жанре: это безусловно вымысел, но это историческая проза, в которой многие реалии, не говоря уж о цитируемых документах, абсолютно подлинны. Вообще же нон-фикшн давно стал частью художественной литературы: американский "новый журнализм" сделал для этого много, но наши Короленко и Чехов - куда больше.

Вы пишете роман «Океан» - «новую книгу, она полностью на английском языке». По вашим словам, «это поможет отсечь ненужных критиков и читателей». Теперь вот приходится уточнять: кто же эти - «ненужные»?

Дмитрий Быков: Те, кому интересна только своя жизнь, свой язык и собственная эпоха. Мне хочется обратиться к тому читателю, который расширяет свой горизонт. Но "Океан" - это нескоро, я наслаждаюсь этой работой и стараюсь ее растянуть.

И последнее. Вы не раз рассказывали о своей работе в школе и университете, о том, что видите вокруг множество людей, похожих на «ифлийцев» 1939 года, а в них - настоящий «всплеск интереса к знаниям и желанию трудиться». То есть, не все беспросветно?

Дмитрий Быков: Конечно, не беспросветно. Все очень оптимистично и увлекательно, иначе зачем бы я стал сочинять?