Волонтер Чехов

Текст: Дмитрий Шеваров/РГ

Фото 1893 года с сайта www.anton-chehov.info

Московский дом-музей Чехова на Садово-Кудринской. За толстыми стенами не слышно столицы. Лишь в окно видно, как по улице мчатся машины и бегут люди мимо этого забавного домика, похожего на оброненную коробку из-под конфет. Редко кто бросит взгляд на табличку «Дом-музей А.П. Чехова» или на доску объявлений на воротах, где рядом с приглашением на вечер, посвященный 155-летию писателя, кто-то написал: «Аборт — убийство!». Почему-то не у дома Толстого этот вопль начертали, не у Пушкина…

В августе 1886-го года, когда здесь поселился 26-летний выпускник медицинского факультета МГУ Антон Чехов, Кудрино было предместьем, перед домом благоухал палисадник, вокруг — фруктовые сады, деревянные заборы, уютные дворики…

Благодаря Ивану Шмелеву и его книге «Лето Господне» Москва представляется нам буколическими Северными Афинами, а москвичи — набожными плотниками и благообразными купцами.

Правление Александра III действительно было апофеозом стабильности. Войны, казалось, ушли в историю (Чехову было восемнадцать, когда на Балканах закончилась русско-турецкая война, а до русско-японской он не дожил). Экономика росла темпами, которые сегодня кажутся фантастикой. Демография и промышленность, литература и искусство, железные дороги и национальная валюта — все на подъеме. За сто рублей можно было месяц жить на полном пансионе в Ницце.

По московским меркам Чеховы не дотягивали до тогдашнего среднего класса, но это обстоятельство печалило лишь родителей. Павел Егорович, вынужденный бежать в столицу от кредиторов и бросивший свою таганрогскую лавку на шестнадцатилетнего Антона, продолжал свято верить: путь к процветанию лежит через властную семейную вертикаль и тотальный учет расходов.

В результате все шестеро детей Павла Егоровича получили стойкое отвращение к торговле и преумножению капитала. Молодое поколение было увлечено журналистикой, литературой, театром, живописью.

Все эти увлечения разделял и Антон, но он приучил себя считаться с реальностью. Катастрофа, происшедшая с семьей в Таганроге, развила в нем гиперответственность. Братья, сестра, мать и даже отец привыкли надеяться на его сметливость и работоспособность (при этом Павел Егорович даже в Мелихово, когда Антон был известен уже всей читающей России, порой называл литературную работу сына «бумагомараньем» и призывал заняться «настоящим делом»).

* * *

Как и во всяком музее, здесь говорят вполголоса. Тут тихо и опрятно, как в земской больнице. А ведь когда-то здесь бурлила такая бурная и шумная жизнь, что Чехов мог сидеть за письменным столом только рано утром, пока все еще спали. Сейчас он бы, наверное, брал ноутбук и уходил на весь день работать в соседнее кафе. Впрочем, с полудня до трех часов он уйти не мог, то были часы приема пациентов. Для них он держал дома целую аптеку.

Чехов, как бы сейчас сказали, «пахал на нескольких работах»: фельетоны для газет, рассказы для журналов, каждодневный прием больных... И все-таки это была счастливая молодая жизнь. Почти каждый день к Чеховым приходили гости, звучали музыка и девичий смех. Это сейчас говоря об Антоне Павловиче, мы невольно вспоминаем его поздние портреты, где он изнурен, подавлен. А в молодости Антон был красив, обаятелен, весел!

Всякий великий писатель — заложник читателей, их нечуткости, невнимательности. Почему-то мы помним, что у Чехова есть «Скучная история» и «Палата № 6», но мало кто помнит и ценит весенний рассказ «Счастье», где арбузы свистят, щука хохочет, заяц приветствует пастухов по-человечьи: «Здорово, мужики!», а серебристая полынь и свинячья цибулька «принимают свет солнца за свою собственную улыбку».

Его первая большая вещь, повесть «Степь», кажется нам, как и чеховским современникам, слишком описательной; мы не слышим в ней оды к радости. Мы забываем, что из всего написанного «пасмурный» Чехов более всего любил пасхальный, светящийся рассказ «Студент».

«Я человек жизнерадостный, — говорил Антон Павлович, уже зная о своей смертельной болезни — по крайней мере первые 30 лет своей жизни прожил, как говорится, в свое удовольствие…».

* * *

Если бы Чехов не был так застенчив, то он бы сказал, что главным удовольствием в жизни была для него помощь людям. Помогать безоглядно, радостно, вдали от чужих глаз и в то же время помогать профессионально, адресно — это было то его спрятанное от всех его счастье, которое он ни на что не захотел променять.

Возможно, если бы он не поехал на Сахалин, то болезнь открылась бы позднее и судьба отпустила бы ему еще пять, а то и десять лет. Недавно я узнал, что Чехов поехал на Сахалин самой тяжелой дорогой, которой в его время и каторжников уже не возили (их перевозили морем из Одессы). Михаил Меньшиков писал в некрологе: «Чехов не поберег себя. Имея от природы не крепкое здоровье, имея грозное предостережение в смерти брата, погибшего от чахотки, Чехов предпринял трудное путешествие на Сахалин, и там во время какого-то переезда сильно простудился. Промок, продрог, и негде было обсушиться. От этой простуды, как он говорил мне, началась его болезнь. Может быть, родись он в более культурной стране с безотчетным инстинктом бережения жизни, его не пустили бы на Сахалин… Если бы все мы и он первый почувствовал, что талант его размеров есть драгоценность национальная, все мы, Россия, окружили бы его нежным попечением…».

Какое уж там «нежное попечение»! До начала 1890-х годов критики травили его, писали, что он «газетный клоун», «умрет под забором».

И кто бы его не пустил на Сахалин? Мать? Братья? Врачи? Полицейские органы?.. Нет, все они были слабее его. В Чехове присутствовал тот мощный духовный позитив, который вообще редко встречается на свете. В основном мы сталкиваемся с насильственным насаждением справедливости. Вся история нашей страны изранена благими намерениями, которые вели в ад. У Чехова же была невероятная энергия созидания, эволюционного преображения жизни. Это был поистине «мирный атом».

Вообще если гражданское общество имеет хоть какие-то корни в нашем прошлом, то они в Чехове. Антон Павлович участвовал во всех легальных гражданских инициативах своего времени. В мелиховский период он в своем Серпуховском уезде был и МЧС, и «Скорая помощь» и благотворительный фонд в одном лице. При этом он никогда не апеллировал к властям, не требовал, чтобы ему помогли, потому что он помогает другим.

Большинство своих благотворительных проектов Чехов осуществляет не на собранные по знакомым средства, и не на проценты со своего капитала, и не с доли богатого наследства, а на деньги, заработанные личным трудом, каторжной работой за письменным столом.

Он собирает помощь голодающим. Работает санитарным врач на эпидемии холеры и счетчиком на переписи населения. Бесплатно принимает и лечит больных, снабжает лекарствами сельские медпункты и финансирует журнал «Хирургия». Опекает несколько школ в Таганроге (передает им не только сотни и тысячи книг из своей библиотеки, но и закупает литературу для гимназистов в Европе). Платит за обучение в институте сына своих знакомых. Строит школы в селах Талеже и Новоселках, причем не только финансирует стройки, но и контролирует процесс, вникая в детали (а как было не вникать, если мужики таскали лес, предназначенный для школы). Когда школы открываются, то о своей роли в этих событиях он просит никому не сообщать.

* * *

Сегодня Чехов был бы волонтером. Именно как врач-волонтер он (в веселую минуту назвавший себя «малороссом» и «хохлом») поехал бы в Донецк и Мариуполь. Это был бы его сегодняшний Сахалин.

Оперативность и обязательность, немногословность и умение организовать работу множества людей (и при этом остаться в тени) — все эти необходимые для волонтера качества были у Чехова. Однажды по поводу своих помощников он в сердцах сказал: «Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий». Именно поэтому я уверен, что сегодня Чехов нашел бы единомышленников не в писательском, а именно в волонтерском сообществе.

Литераторы, увы, склонны к пафосу, к разговорам о «творчестве» и «служении», а это то, чего Чехов при всей своей терпимости совершенно не переносил. В его дневнике есть такая запись: «Приезжаю к знакомому, застаю ужин, много гостей. Очень весело. Мне весело болтать с соседками и пить вино. Настроение чудесное. Вдруг поднимается X. с важным лицом, точно прокурор, и произносит в честь мою тост. Чародей слова, идеалы, в наше время, когда идеалы потускнели... сейте разумное, вечное. У меня такое чувство, точно я был накрыт раньше колпачком, а теперь колпачок сняли, точно в меня прицелились. После тоста чокались, молчание. Пропало веселье. — Вы теперь должны сказать... говорит соседка. — Но что я скажу? Я охотно бы пустил в него бутылкой…»

В тех, кто любит поговорить о Третьем Риме, о державности и соборности, Чехов, возможно, запускать бутылкой бы не стал, но уж точно в этих беседах он бы не участвовал, как и в любом другом сотрясении воздуха. Он считал, что прежде, чем углубляться в дебри особого византийского пути, неплохо было бы пройти обычной европейской дорогой, пройденной многими народами. Например, провести в дома канализацию и водопровод, построить приличные дороги и больницы.

Европа импонировала Чехову не сама по себе. Просто ему, как врачу, нравилось, что, к примеру, во Франции люди живут в чистых и удобных каменных домах, стараются беречь свое здоровье, не мусорят и не плюют на улице.

Самым страшным в русском быте Чехов считал привычку к насилию, к унижению, к нечеловеческим условиям жизни, когда смерть становится чем-то обыденным. В связи со слухами о возможном проникновении в Россию чумы из Индии, Чехов в 1897 году пишет, что даже такая беда «едва ли напугает очень, так как и население, и врачи давно уже привыкли к форсированной смертности…». Прошло почти 120 лет, а привычка «к форсированной смерти» сидит в нас, как ржавый гвоздь.

Чехова более всего волновало устройство человеческой души, а не устройство государства. Он не верил в то, что счастье человека зависит о того, будет в России православное царство, социализм или парламентская республика на французский манер. Все это лишь механизмы, которые можно обратить как на пользу людям, так и во вред.

Антон Павлович был убежден, что никакая полиция и секретные агенты не спасут страну от революции, если власть будет относиться к народу как к безграничному ресурсу. Он видел, что от потрясений Россию может удержать только социальная (а не одна лишь экономическая) модернизация, освобождение от коррупции и насилия, самоорганизация общества, взаимопомощь, просвещение и такая организация быта, которая позволяла бы человеку поднимать иногда глаза к небу.

* * *

Профиль Чехова не попал на эмблему Года литературы. Понятно, что не преднамеренно (быть может, пенсне помешало дизайнерам), но в этом есть своя логика: сегодня Антон Павлович как-то особенно неудобен для нас. Его трудно приспособить к шумному противостоянию глобальных идей и смыслов. Его книги не зовут куда-то далеко. Они как-то больше о том, чтобы взять стакан воды и подать ближнему. Или просто не поругаться с этим ближним сегодня вечером.

Чеховские рассказы похожи на евангельские притчи (в которых много парадоксального и таинственного). Они так же глубоко молчаливы, замкнуты в себе, и на первый взгляд не сообщают ничего актуального. Таким, очевидно, был и сам автор. Его вера в Бога была столь целомудренна, что многие считали его атеистом (еще в молодости он ввел для себя запрет на два сорта разговоров: о религии и о личной благотворительности).

За полгода до смерти Антон Павлович написал: «Жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее…».

Это он о нас?

Из дневников, записных книжек и писем А.П. Чехова

Никакого капитализма нет, а есть только то, что какой-то сиволапый мужик случайно, сам того не желая, сделался заводчиком. Случай, а не капитал.

Не читал никого из русских авторов, но ненавидел их.

Кто глупее и грязнее нас, те народ (а мы не народ). Администрация делит на податных и привилегированных... Но ни одно деление не годно, ибо все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное.

То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть.

Как теперь мы удивляемся жестокостям, какими отличались христианские мучители, так и со временем будут удивляться лжи, с какою теперь борются со злом, служа лицемерно тому же злу; например, говорят о свободе, широко пользуясь услугами рабов.

При нашей несерьезности, при неумении и непривычке большинства вглядываться и вдумываться в явления жизни, нигде, как у нас, так часто не говорят: «Какая пошлость!», нигде не относятся так слегка, часто насмешливо к чужим заслугам, к серьезным вопросам. И с другой стороны нигде так не давит авторитет, как у нас, русских, приниженных вековым рабством, боящихся свободы.

Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно.

Мы переутомились от раболепства и лицемерия.

Нерабочие, так называемые правящие классы не могут оставаться долго без войны. Без войны они скучают, праздность утомляет, раздражает их, они не знают, для чего живут, едят друг друга, стараются наговорить друг другу побольше неприятностей, по возможности безнаказанно, а лучшие из них изо всех сил стараются, чтобы не надоесть друг другу и себе самим. Но приходит война, овладевает всеми, захватывает, и общее несчастье связывает всех.

Говорят: в конце концов правда восторжествует; но это неправда.

Как люди охотно обманываются, как они любят пророков, вещателей, какое это стадо!

Москва — город, которому придется много страдать.

Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски.

Отвратительные средства ради благих целей делают и самые цели отвратительными.

Все великие мудрецы деспотичны, как генералы.

Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым.

Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается… В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно… Простора так много, что… нет сил ориентироваться.

Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: «Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм...» Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство!

Дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много.

Люди обедают, только обедают, а в это время слагаются их судьбы и разбивается их жизнь.

Ссылки по теме :

Солите огурцы в тыквах — ГодЛитературы.РФ, 29.01.2015

Сайты по теме:

Страница Дома-музея Чехова в Москве на сайте ГосЛитМузея

Сайт, посвященный А.П. Чехову