Текст: Дарья Грицаенко
Обложки предоставлены издательством Ad Marginem
«Бонапарте» значит «хорошая доля» - Наполеон, как известно, кончил плохо. «Малапарте» значит «плохая доля». Итальянский писатель и журналист Курт Эрих Зукерт (1898–1957) решил, что кончит хорошо, если возьмет себе такой псевдоним. Однако он не вписывается в привычную систему координат между «хорошим» и «плохим» - как его имя, доставшееся от отца-немца, не вписывается в итальянскую фонетику. Его книги сложны, неоднозначны, с трудом поддаются оценкам, и до сих пор их место в мировой литературе остается неопределенным. Что до литературы итальянской - здесь Малапарте признан классиком, причем «неудобным». Его неудобно читать, неудобно принимать, неудобно думать об описанных им событиях; зато, по словам британского писателя Адама Тируэдда, Малапарте очень удобно ненавидеть — он ведь успел пожить и фашистом, и коммунистом. О Малапарте мало говорят, еще меньше - пишут, и его недавно изданные на русском языке романы «Капут» (1944) и «Шкура» (1949) остались пока без должного внимания.
В основу романа «Капут» легли статьи, написанные на Восточном фронте, где Малапарте, порвавший уже к тому времени с итальянским фашизмом, был военным корреспондентом. Многие его статьи уже тогда не пропускала цензура. Книга, выросшая из журналистского материала, раздроблена на множество отдельных частей, глав, вставных эпизодов, где каждый текст - самостоятельный, не связанный с другими. Малапарте просто-напросто забыл включить в роман историю об испанцах, воевавших на стороне СССР и взятых в плен финнами; она помещена в приложении и обходится без контекста - как и все истории, составившие мозаичный образ Второй мировой. Единственное, что связывает все эти разрозненные отрывки, - это Капут, «веселящийся и кровожадный монстр», жуткая роковая сила, подчинившая себе мир.
В предисловии к роману Малапарте написал, что «…война - беспристрастный пейзаж этой книги», но пейзаж - не значит фон. Как сознание вытесняет страшные воспоминания (но, отходя в Тень, в область бессознательного, они сильнее влияют на психику), так Малапарте уводит войну на уровень подтекста, прямолинейной символики, сюрреалистичных описаний, и кажется, что все это - как будто не о войне, но она сквозит между строк и оттуда пугает еще больше.
«...Ах, какие красивые птицы есть в России! Наверное, красивее, чем на Капри. <…> Красивее и счастливее. Их бесчисленное множество, птиц самых разных видов, на Украине. <…> Они поют, не умолкая, под грохот пушек, пулеметную трескотню, под высокий рокот самолетов над бесконечной украинской равниной. Они садятся на плечи солдат, на седла и гривы лошадей, на лафеты орудий, на ружейные стволы, на башни танков, на сапоги убитых. Мертвых они не боятся. <…> Рано на рассвете они заводят свое сладостное пение, и немцы поднимают сонные головы послушать их счастливый щебет. Они тысячами летают над полями сражений у Днестра, у Днепра, Дона, щебечут, свободные и блаженные, не боятся войны, не боятся Гитлера, СС или гестапо, не сидят на ветках, наблюдая за бойней, а взмывают в голубую высь и оттуда следят за войсками, марширующими по бесконечной равнине. Ах, какие красивые птицы на Украине!»
И когда Малапарте рассказывает о ночных кошмарах или вполне реалистично описывает привидений и языческих двуглавых богов, которых вдруг увидел в толпе беженцев - это тоже о войне. Война для Малапарте - катастрофа, потрясшая основы мироздания, стихийное бедствие, вселенская болезнь, и поэтому в его пейзажах столько человеческого чувства. Малапарте испытывает отвращение к военной технике и много говорит о природе. Он больше сочувствует умирающей лошади, чем человеку, чья рука виднеется в разрушенном танке. Он показывает бомбежку глазами собаки посла Италии. Он описывает, как президент Финляндии оказывает помощь раненому лосю. Даже части романа названы в честь животных - архетипов умирающего мира: «Лошади», «Крысы», «Собаки», «Птицы», «Северные олени», «Мухи».
В канву романа вплетена и «вторая природа» - искусство. Малапарте часто упоминает имена художников, архитекторов, писателей, композиторов, певцов, видя отблески их творчества во всем, что его окружает. Перед офицером и дипломатом Малапарте мелькает множество лиц: монархи и нищие, генералы и официантки, шведские княгини и еврейские врачи, знаменитые и безымянные, живые и мертвые. Вся книга построена на резких контрастах: красота природы и зверство людей, гармония искусства и уродство нравов, жизнь и смерть. Однако у Малапарте нет противопоставления добра и зла, врагов и союзников, победителей и побежденных; все как-то болезненно взаимосвязано, неотделимо одно от другого. Причем у Малапарте фашизм, коммунизм и политические системы стран-союзниц не противопоставлены, а просто показаны как данность, в рамках которой люди существуют. Малапарте гораздо больше интересуют национальные характеры, чем политические группировки. Текст пестрит иноязычными репликами - на финском, румынском, шведском, испанском, французском, английском, немецком. Малапарте словно остается вне всех этих группировок, выступая одновременно очевидцем и участником событий и циничным философствующим наблюдателем.
Продолжение романа, «Шкура», попало в ватиканский кодекс запрещенных книг. Роман посвящен американским солдатам, «…напрасно погибшим за свободу Европы». Это покоробило многих - одних из-за слова «напрасно», других - из-за посвящения американцам, чей вклад в борьбу с фашизмом не сопоставим с советским. Книга повествует о событиях первых послевоенных лет. Огромное пространство Восточного фронта резко сужается до границ Неаполя, и разрушенный авторский мир становится целостным: появляется хронологичный, последовательный рассказ, главы четко следуют друг за другом. Война закончилась, и теперь Малапарте подводит итоги, наблюдая за победителями и побежденными, бывшими военными и молодым поколением. Борьба за выживание (в которой, по Малапарте, можно сохранить человеческое достоинство) сменяется борьбой за существование; надчеловеческая, роковая сила Капут уходит на второй план, а вместо нее судьбами правит нечто низменно-человеческое, инстинктивное, почти животное - собственная шкура, ради которой человек способен пойти на любую подлость. В Неаполе процветают извращения, проституция, работорговля (в том числе детьми), расизм (по отношению к афроамериканским солдатам-союзникам), не говоря уже о нищете, голоде и страшных болезнях. У какого еще писателя встретишь рассказ о том, как сформировали европейские отряды партизан-гомосексуалистов. «Возможно, однажды, когда секреты этой войны откроются непосвященным, станет известно, сколько человеческих жизней было спасено благодаря тайным ласкам миньонов, разосланных с заданиями по Европе». (Само обращение к этой скользкой теме смело даже для наших дней.) Видя всеобщее растление, Малапарте плачет - хоть и продолжает говорить, что плакать не может.
Интонация меняется: вместо циничного, отстраненного наблюдения - прямое участие в жизни города, вместо противоречивых рассуждений - единая мысль, вместо пустых бесед - яростные споры с криками и слезами. Малапарте доходит до отчаяния, озлобления и произносит слова, которые трудно принять. «Нет, наверное, другого способа выиграть войну, кроме как геройски бросить собственные знамена и оружие в грязь под ноги первому встречному». Можно счесть эти слова за пацифистские, если не знать, что Малапарте почти дословно цитирует приказ маршала Бадольо: «Солдаты и офицеры Италии, геройски бросайте ваше оружие и ваши знамена под ноги первому встречному…» Так побежденный народ Неаполя встречал войска союзников. «Я отвык действовать». «Я начинаю верить, что педерасты выиграли войну». И наконец, «постыдное это дело - выиграть войну».
Природа, как и в первой части, отражает чувства героя, но теперь он не наблюдает, а вступает в диалог с ней: «Море пристально смотрело на меня своими огромными молящими глазами, оно сопело, как раненый зверь. Я задрожал. Впервые море так смотрело на меня. Впервые я ощущал на себе тяжелый взгляд его зеленых глаз, полных печали, тоски, опустошающей боли. Оно глядело на меня в упор, тяжело дыша, как раненый зверь, а я дрожал от страха и жалости». «Как же стыдно, что на свете есть такое небо».
Сам Малапарте считает, что в его книгах нет никакого морального аспекта, потому что это - искусство, которое, по его мнению, не связано ни с политикой, ни с нравственностью, долгом, любовью к родине (хотя сами по себе эти ценности он не отрицает). Малапарте был исключен из фашистской партии, арестован и заключен за «Технику государственного переворота», где одобрительно высказался о Ленине и Троцком; однако впоследствии говорил, что сидел в тюрьме за свободу искусства. Но тексты Малапарте практически невозможно воспринимать без оценок. Чего стоит эпизод в оккупированном фашистами румынском городе Яссы. Каким-то образом узнав, что готовится погром, старые евреи приходят к Малапарте с просьбой обратиться к немецкому генералу и предотвратить беду. «Вы итальянский офицер, вас послушают…» Один из них - бывший директор тюрьмы, отговоривший заключенного Малапарте от попытки суицида. Когда-то он спас ему жизнь и теперь просит о помощи. Малапарте неприятно видеть этого человека, неприятно вспоминать о тюрьме, он не хочет ничего делать. Весь следующий день он прогуливается по городу, а ночью начинается расстрел евреев. Как это оценивать? Да никак, это же искусство, здесь нет морали. В подобных эпизодах почти беспристрастное повествование граничит с публичной исповедью, только вместо раскаяния - отвращение к себе и миру, сделавшему человека таким: «…Если бы у меня был ребенок, может, я продал бы его, чтобы купить американских сигарет. Нужно быть людьми своего времени».
Это взгляд оторванного от корней человека, растерянного, утратившего ориентиры. Похоже, искусство для Малапарте - удобная ниша, убежище, где мирские законы как бы не действуют, где можно спрятаться от строгого суда. Он хотел быть безоценочно прочитанным - и остался недооцененным, почти забытым. Однако эта растерянность, оторванность от корней, взгляд на войну вне какой бы то ни было идеологии, отсутствие пафоса роднит Малапарте с нынешним читателем, и это дает надежду на новое открытие его книг. А оно того стоит: свидетельство очевидца само по себе ценно, тем более неангажированное; самое интересное - развитие авторской мысли. Ведь диптих Малапарте не только повествование, но и осмысление того, что происходит с миром и людьми и к чему все это ведет.
После 744 страниц беспросветного ужаса и отчаяния вдруг робко брезжит надежда - в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь. На самом последнем развороте второй части, в двенадцатой главе «Мертвое божество», неожиданно появляется Бог. Не ницшеанский умерший Бог, не потухший Везувий - олицетворение древнего языческого культа, а Иисус Христос, тело которого мерещится Малапарте в апофеозе войны - в горе уродливых трупов. «…Все эти мертвые были бы бесполезны, если бы среди них не оказалось Христа. <…> Неправда, что Христос спас мир раз и навсегда, и ты это знаешь. Христос умер, чтобы научить нас, что каждый может стать Христом, каждый человек может спасти мир своей жертвой. <…> Если бы ты знал, что среди них, этих несчастных мертвецов, лежит Христос, ты покинул бы его?..» (Незадолго до смерти Малапарте стал католиком - наверное, и здесь неудобным, уповающим на Нового Христа.) Понять, как он пришел к этой мысли, можно только прочитав дилогию полностью.
Курцио Малапарте. Капут / пер. с итал. Геннадия Федорова. - М.: Ад Маргинем Пресс, 2015 - 440 с. - 18+
Курцио Малапарте. Шкура / пер. с итал. Геннадия Федорова. - М.: Ад Маргинем Пресс, 2015 - 304 с. - 18+
