Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Дмитрий Андреевич Фурманов, быть может, не был звездой первой величины в богатом на таланты первом советском литературном поколении.
Во многом – благодаря кинематографии. Он – легенда. Имя, известное всем. Но, после исчезновения «Чапаева» из школьной программы – почти не прочитанный автор.
Откуда у его предков взялась такая странная немецкообразная фамилия – непонятно. Но такие случаи в крестьянской среде бывали. Фурманами и в наших краях иногда называли кучеров.
В Кинешме Фурманов окончил реальное училище, там и решил «идти в литературу» и в 1912 году поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Для мальчика из тихого села это редкий успех, по которому можно судить о его глубоком увлечении литературой. Фурманов вечно рассказывал друзьям невероятные истории, почерпнутые из приключенческой классики, которую он проглатывал том за томом еще в юности. В 1915 году, не успев сдать последние экзамены, он отправился на фронт – братом милосердия. Служил в санитарном поезде, там встретил будущую жену – Анну Стешенко.
Скажем банально: его вовсю закрутил ветер революции. Сначала Фурманов примкнул к эсерам-максималистам, затем переметнулся к анархистам и только потом стал большевиком – членом партии, которая, конечно, по всем статьям выиграла революционный 1917 год. Весной 1919-го Фурманов, к тому времени сдружившийся с самим Михаилом Фрунзе, стал комиссаром 25-й стрелковой дивизии, которой командовал Василий Иванович Чапаев – начдив, лихие победы которого к тому времени уже приобрели ему славу в народе. Но вместе они служили недолго. И виной тому – банальный адюльтер. Чапаев проявлял излишний интерес к жене комиссара. Пришлось Фурманову переводиться далеко на Восток, в Туркестан. Кстати, Анна не осталась с Чапаем, поехала на Восток со своим Дмитрием. Комиссаром он был справным. Это и по фотографиям видно: человек деятельный, обаятельный и не циничный, избравший свою дорогу.
Войну он завершил со славой – в 1922 году Фурманова наградили орденом Красного Знамени «за то, что, непосредственно принимая участие в боевых операциях экспедиционного отряда, он личным своим примером воодушевлял комсостав и красноармейцев, чем способствовал успеху дела ликвидации врангелевского десанта на Кубани».
К тому времени Фурманов доучивался на филфаке и работал в литературно-издательском отделе Политуправления Реввоенсовета и как раз работал над романом о Чапаеве, забыв начдиву все личные обиды.
Просто, перелистывая военное прошлое, он понял, что фигуры ярче, нежели неуемный Чапай, на его пути не встретилось. И превратил народного полководца в творимую (и сотворенную) легенду.
Тем временем выходили в свет первые фурмановские литературные опусы. Критика приняла их на удивление восторженно. Например, прочитав повесть «Красный десант», ушлый Александр Серафимович написал цветисто: «Передо мной вдруг блеснула чёрная южная ночь, шелест камыша и таинственность смерти, которая невидимо плыла с этими потонувшими в черноте баржами, – люди плыли на заведомую гибель, в самый тыл врагов, – пощады не будет. И мне вдруг стало трудно дышать. «Да ведь это же художник!» Думаю, это не случайная (хотя и преувеличенно красивая) похвала. Фурманов учился у Серафимовича, его стиль повествования если кого и напоминает, то – автора «Железного потока».
Еще сильнее был успех «Чапаева». Почему? Фурманову удалось опередить многих собратьев по поколению. Его книги вошли в число первых свидетельств о Гражданской войне, их ждали. А особенно ждали героя с большой буквы, народного вождя, русского советского Гарибальди. Правда, Фурманов не подчинялся законам легкого жанра и не идеализировал своего Чапая. Как и свое второе я – комиссара Клочкова. Одна из лучших сцен романа – его трусость во время боя за станицу Сломихинскую.
Роман «Чапаев» неизменно разочаровывал школьников, любивших одноименный фильм и ожидавшихся нечто похожее на историю, которую сняли братья Васильевы.
А он сложнее, в литературном смысле – гуще. Это не мемуары, не хроника сражений, для Фурманова важнее образы войны и народного героя. Фурманов – филолог, ценитель литературы – стремился к самобытности стиля, к объективизму, а не агитации. Но приключенческого шика, которого добились Васильевы и актер Борис Бабочкин, там нет. Поэтому читали мы этот роман (достаточно увлекательный, все-таки про войну) без лишнего восторга. Издавали его исправно, считали классикой советской литературы, изучали в школе, но, чтобы любить, как любили и любим васильевский фильм – нет.
Поняли ли его критики или ждали чего-то иного? «Автор, хорошо выдерживая стиль исторического повествования, не отступая от географии, стратегии и тактики операций, сдабривает их колоритом быта и красочностью отдельных фигур, исторически верных, но выписанных рукою беллетриста-художника», - писал о романе Олег Леонидов в «Военном вестнике». Это голос современника, следовавшего генеральной линии. А главное, что в «Чапаеве» есть жар войны, есть страницы, которые обжигают.
Он оставался комиссаром и в литературном мире. Стал секретарем Московской ассоциации пролетарских писателей. То было время аббревиатур, эту тоже многие запомнили – МАПП. Ему пожимали руку и гении, и просто одиозные личности того времени – Владимир Маяковский, Демьян Бедный, Яков Блюмкин… Они дружили, а иногда дружили друг против друга. Фурманов слыл не самым резким и властным литначальником. Да и не устоялась еще к тому времени индустрия советской литературы.
Он никогда не забывал о своей службе в Верном (ныне – Алма-Ата). Время было бурное, вполне подходящее для нового романа о том, как восставшие солдаты, белые и басмачи чуть не отбили у красных крепость. Взбаламутился весь гарнизон, но Верный остался за большевиками. На этот раз Фурманов не поскромничал, вывел себя под собственной фамилией: в те дни в Верном он действительно спас ситуацию. Книга получилась энергичная, Фурманов нашел свой стиль – телеграфный, с необычными определениями и ощущением тревоги: «Глухая, забаюканная, ленивая тишь. По улицам в мертвом городе мертвый покой. А в каменном доме - за широкими столами, у карт стенных, у столиков, где стрекочут неугомонные морзе, в глухой шифровалке - таинственные имена: Иргаш, Мадамин, Хал-Хаджа, Курширмат». Он знал, о чем писал. Но документализм никогда не упрощает художественную задачу, а Фурманов, несомненно, был художником, хотя еще и не вполне сложившимся. Он преодолел воспоминания, переплавляя их в прозу.
Роман «Мятеж» тоже вошел в советскую революционную классику – и конечно, получил бы продолжение, если бы в начале 1926 года писателя не уложил в постель менингит. Неизвестно, к чему бы он обратился в будущем. Опыта Гражданской войны могло бы и не хватить, требовались новые мирные и армейские сюжеты. Горький похвалил его книгу черноморских очерков «Морские берега», в которой Фурманов стал несколько логичнее и проще. Он задумывал переписать Чапаева.
Но, в конце концов, Фурманов понял, что переписать эту книгу не сможет: разве что подсвежит диалоги. Слишком дорога была для него каждая страница «Чапаева». Из других замыслов, к которому подталкивали его друзья – большая книга о Фрунзе, которого Фурманов знал и понимал.
Что же дальше? Он подступил к роману «Писатели». Без баталистики, но – про войну идей, в которую Фурманов погрузился в последние годы. Неизвестно, что вышло бы из этого замысла, хватило бы сил, иронии, необходимой в повествовании о новой богеме? Сумел бы он обойтись без пропагандистских перекосов. Ясно, что Фурманов не остановился бы, что не превратился бы в чиновника.
На хворь сперва не обращал внимания. И подумать не мог, что это жизнь проскакала так быстро.
Бывший чапаевец, будущий генерал-полковник и Герой Советского Союза Николай Хлебников вспоминал о последних днях Фурманова: «Заболел ангиной, пустяковой, на его взгляд, болезнью, да не умел он себя беречь. С высокой температурой продолжал выступать на писательских собраниях, требуя выполнения решений ЦК партии по литературе, призывая очистить ряды писателей от двурушников, интриганов и склочников. Ангина вызвала заражение крови». У постели Фурманова собрались его ближайшие друзья, и среди них Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, сестра Ленина, личность для советской цивилизации заповедная. «Золотой человек умер», — сказала она, когда совсем молодой писатель на их глазах умер. Это случилось 15 марта 1926 года, задолго до вольных экранизаций «Чапаева» и «Мятежа».
«Для меня нет сомнения, что в лице Фурманова потерян человек, который быстро завоевал бы себе почётное место в нашей литературе. Он много видел, хорошо чувствовал, у него был живой ум», - писал Максим Горький. И, наверное, не преувеличивал. К 34-м Фурманов сделал немало, а литературного трудолюбия и вкуса ему хватало.
Кинематографисты, конечно, воспользовались образом начдива, которого восславил Фурманов. Но спрямили сюжет, добавили афористических реплик и комиссара вывели под его собственной фамилией. Получился завершенный эпос с неожиданным появлением и трагической гибелью героя. Кстати, вдова писателя – человек театральный, близкий к актерскому миру – внесла достойный вклад в этот памятник Фурманову и Чапаеву.
А потом – десятилетия спустя – о Фурманове стали рассказывать анекдоты. Правда, он не был их главным героем. Скорее – четвертым, после Василия Ивановича, Петьки и Анки-пулеметчицы. Воспроизводить их здесь мы не будем. Известно, что исполнитель роли Чапаева Борис Бабочкин не принимал этого юмора. Спорить с ним не станем. Но другого писателя ХХ века, о котором ходит столько анекдотов, у меня для вас нет. И город свой на родной Ивановской земле у Фурманова имеется.