Текст: Арсений Замостьянов *
Фото: Борис Кустодиев «Большевик»(1919–20 г., ГТГ)
Когда несколько октябрьских дней, по выражению американского журналиста Джона Рида, «потрясли мир», мало кто воспринимал эту встряску как нечто грандиозное. Большое видится на расстоянии. История только через несколько лет дала окончательный вердикт, что это было - мятеж, переворот или революция. Когда оказалось, что «под знаменем Октября» возникла страна, объехать которую
на хромой козе невозможно, стало ясно, что той промозглой петроградской ночью действительно свершилось нечто знаменательное, а Джон Рид не преувеличивал.
Документально изучать летопись вооруженного восстания - занятие почти скучное. Другое дело - образ революции, который создали, главным образом, поэты и кинематографисты. Ведь кадры из «Октября» Сергея Эйзенштейна и «Ленина в Октябре» Михаила Ромма мы воспринимаем как документальную хронику, а там авторской фантазии не меньше, чем в поэмах Маяковского.
Созданы тома революционной поэзии. Её самые ходовые образцы вошли в специальные антологии. В последнее время к этому корпусу поэзии многие относятся пренебрежительно, и все-таки многие образы и строки прорвались к нам и через политические препоны. Поэма «Двенадцать» перевела революционную сумятицу в измерение классической литературы. Она производила сильнейшее впечатление в том числе и потому, что Александр Блок отнёсся к Октябрю серьёзно. Разглядел в лихой метели вселенский, библейский смысл. Писал он ее в январе 1918-го - когда многие еще и охнуть не успели после Октября. Блок благословил революцию, от этого трудно было отмахнуться. Кто-то воспринял эту весть восторженно, другие - гневливо. По легенде, адмирал
Колчак говаривал: «Горький и в особенности Блок талантливы. Очень, очень талантливы… И всё же обоих, когда возьмём Москву, придётся повесить».
А Блок был уверен, что, «если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно бы давно «учло» то обстоятельство, что
«Христос с красногвардейцами».
Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём». Революция отрыла стихию «массового человека», к которой Блок прислушивался давно. Потому он и избрал для поэмы сюжет из криминальной хроники, а для «напева» взял уличные куплеты, частушки, мелодии блатного угара, перемешанные с «нежной поступью надвьюжной»… Получилась музыка революции.
Когда сочувствие большевикам стало восприниматься как нечто неприличное, возникли оправдательные интерпретации «Двенадцати». Оказывается, революционеры ведут Христа на расстрел, держат на прицеле, поэтому он движется впереди них - «снежной в белом венчике из роз». Но всё это - грубая работа. После драки кулаками не машут.
КРАСНЫЕ
В честь революции слагались оды. Ульрасовременные, футуристические оды. Вот Маяковский образца 1918 года:
Тебе,
освистанная,
осмеянная батареями,
тебе,
изъязвленная злословием штыков,
восторженно возношу
над руганью реемой
оды торжественное
"О"!
Вот уж кто прославлял революцию на все лады, превращая её в героический миф… В автобиографических заметках «Я сам» сказано: «ОКТЯБРЬ. Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать».
Он посвятил Октябрю десятки бурных объяснений в любви, нашёл для этого слова звонкие и патетические - на манер молитвы.
Самой хрестоматийной стала в советское время «октябрьская поэма» «Хорошо!» (1927), разобранная на лозунги, на политические слоганы, развешанная по стране в плакатах. Между тем, картина там высвечивается не вполне благостная. Реалистичная - как сцена революционного погрома:
Какой-то
смущенный
сукин сын,
а над ним
путиловец-
нежней папаши:
"Ты,
парнишка,
выкладывай
ворованные часы-
часы теперича наши!"
Ну, а эти строки в Советском Союзе знал каждый школьник, включая троечников. По ним изучали историю, причём, по тогдашнему восприятию, самые священные ее «звездные часы»:
И в эту
тишину
раскатившийся всласть
бас,
окрепший
над реями рея:
"Которые тут временные?
Слазь!
Кончилось ваше время".
Такова была официальная поэтическая формула революции, продержавшаяся до семидесятилетия Октября. Но в первые годы после Гражданской войны советские школьники штудировали бойкую и каждому ясную поэму Демьяна Бедного «Главная улица». Написал он ее в 1922-м, как только утихла Гражданская война и исчезли сомнения в том, что советская власть пришла всерьез и надолго. Тогда-то и понадобился маршевый рассказ о революции - и Демьян постарался показать механику классовой борьбы в ее революционном апофеозе. Маяковский всё-таки сложноват для азбучного изучения, а Демьян Бедный - в самый раз. И «Главная улица» была одной из немногих у него художественно полнокровных вещиц. Со своим ритмом, с заразительной интонацией. Вот так у него происходило взятие Зимнего:
— Раз-два, Сильно!..
— Раз-два, Дружно!..
— Раз-два,
В ход!!.
Грянул семнадцатый год.
— Кто там?
Кто там
Хнычет испуганно: «Стой!»
— Кто по лихим живоглотам
Выстрел дает холостой?
— Кто там виляет умильно?
К черту господских пролаз!
— Раз-два,
Сильно!..
— Е-ще
Раз!..
Так и хочется проскандировать эти строки на разные голоса - как это и происходило в самодеятельности. Кто ещё? Ортодоксальные «пролетарские поэты» во главе с Михаилом Герасимовым и Владимиром Кирилловым? На гребне революции Кириллов взывал к богам разрушения:
Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: “Вы палачи красоты”,
Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…
Это и тогда казалось чрезмерным левачеством.
Всё-таки в революционной идеологии было немало просветительского, и куда актуальнее было стремление «нести Рафаэля в массы».
Не обойтись в таком обзоре и без Сергея Есенина, принявшего революцию, как известно, «с крестьянским уклоном». В его оценках политической ситуации можно разглядеть и эсеровские, и махновские настроения. Но в разгар Гражданской войны он решил вступить в партию большевиков. Даже заявление написал. Правда, сознательные партийцы не приняли в свои ряды необузданного поэта. «Я понимал, что из Есенина, с его резкой индивидуальностью, чуждой какой бы то ни было дисциплины, никогда никакого партийца не выйдет. Да и ни к чему это было», - вспоминал потом самый рьяный коммунист из друзей Есенина, Георгий Устинов. И первую есенинскую «маленькую революционную поэму» - «Товарищ» - товарищи не приняли. Слишком много в ней было условных аллегорий. После Октября одна за другой выходят его поэмы, в которых революционная фактура переплетается с христианской символикой, а отречение от прошлого сквозит в богоборческих заклинаниях. В «Анне Снегиной» он пришёл к рестроспективному, раздумчивому осмыслению революции - и заговорил без эффектных метафор:
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он — вы».
Это впечатляет. Это частенько цитировали. И все-таки,
революция по-есенински - это, в первую очередь, монологи растерянного человека:
Я человек не новый!
Что скрывать?
Остался в прошлом я одной ногою,
Стремясь догнать стальную рать,
Скольжу и падаю другою.
Да, это негероический взгляд на революцию. Таких неприкаянных обездолили поэты, только Есенин про них и вспоминал… Потому и любили его, как никакого другого поэта.
МЭТРЫ
В начале ХХ века мимо революционной темы не прошёл никто. Но 1917-й год всё перевернул. Брюсов, когда-то не без опаски писавший о «грядущих гуннах», стал писать о революции высокопарно:
Но выше всех над датами святыми,
Над декабрем, чем светел пятый год,
Над февралем семнадцатого года,
Сверкаешь ты, ослепительный Октябрь,
Преобразивший сумрачную осень
В ликующую силами весну,
Зажегший новый день над дряхлой жизнью
И заревом немеркнущим, победно
Нам озаривший правый путь в веках!
Молодые бунтари всё равно считали его чужим. Борьба поколений подчас важнее борьбы мировоззрений. Но Брюсов оказался самым последовательным большевиков. И объяснять это одним только стремлением приспособиться к новой системе - по-моему, просто неприлично. Установки «нового мира» он считал спасительными, верил в прогресс, к которому следует приноровить и государство, предоставив его «массовому человеку». В 1917-м он писал:
Великая радость - работа,
В полях, за станком, за столом!
Работай до жаркого пота,
Работай без лишнего счета, -
Все счастье земли - за трудом!
БЕЛЫЕ
В наше время принято относиться к революции как к инфернальному ужасу - вроде нашествия кровожадных инопланетян. Позиция несколько инфантильная, но для многих - удобная. Образцом такого отношения к Октябрю среди писателей стал, конечно, Иван Бунин. Раньше у нас повторяли: «Бунин не понял революцию». Была такая универсальная формула. А сегодня многие относятся к «Окаянным дням» как к законченной литературной формуле революционного времени. Но ведь это - поденные записи, торопливые, злые, это не художественная литература. Относиться к этим записям как к речениям пророка, на мой взгляд, не стоит. Там слишком много истерического высокомерия. Это эмоциональная реакция художника, парнасца, во все времена презрительно относившегося к политике, к социальным идеям. Бунин, например, был далек и от деятельного монархизма, да и церковные колокола в его душе звучали редко. В перевернутом «красном» мире он не находил привычного комфорта. Проанализировать случившееся не мог, сил хватало только на проклятия и стенания. При этом
в стихах и художественной прозе Бунина осмыслений революционной бури почти нет.
Два-три рассказа и несколько небольших стихотворений 1922 года, самое выразительное из которых приведу полностью:
Душа навеки лишена
Былых надежд, любви и веры.
Потери нам даны без меры,
Презренье к ближнему - без дна.
И что мне будущее благо
России, Франции! Пускай
Любая буйная ватага
Трамвай захватывает в рай.
Здесь - отчаяние человека, попавшего под «тачанку-ростовчанку». Для хорошего стихотворения этой эмоции вполне достаточно. Кто ещё по белую сторону баррикад? Весной 1918-го Марина Цветаева начала писать стихи из «Лебединого стана», в котором о 1917-м сказано так:
Попранным Словом.
Проклятым годом.
Пленом царёвым.
Вставшим народом.
Поэт Арсений Несмелов (а точнее - поручик Митропольский) после Февральской революции оказался в заключении, а против Октября сражался, пока это было возможно. В его стихах - честный взгляд на революцию с «белой» стороны. Честный, потому что сторонником «нового мира» он не был никогда.
И человек (лобастый,
Лицом полумонгол)
Тяжелое, как заступ,
Перо на миг отвел.
Вопрос из паутины
Табачной просквозит:
- Опять Екатерина
Нам сделала визит?
Усмешкой кумачовой
Встречает чью-то дрожь.
И стал на Пугачева
На миг нарком похож.
Разбойничком над домом
Посвистывала ночь,
Свивая тучи комом
И их бросая прочь.
И в вихре, налетавшем
Как пес из-за угла,
Рос ворон, исклевавший
Двуглавого орла.
Вот такое, вполне антисоветское видение об Октябре. Ну, а в тридцатые, когда Несмелов присматривался к советской жизни не без благосклонности, пришло время завершать Гражданскую войну. Революционные поэмы остались в школьных программах, превратились в классику. Новая гражданственность примиряла врагов. Потому и прозвучал так громко «Тихий Дон» Шолохова - роман, в котором судьба человека, раздираемого в разные стороны, оказалась важнее революционной стихии. В Испании, после кровопролитной Гражданской войны, генерал Франко создал мемориал Долина павших - как символ примирения.
Для нас таким мемориалом стал «Тихий Дон» и другие книги, в которых герои, израненные на Гражданской, искали себя в мирной послереволюционной жизни.
Ну, да это тема для другого разговора.
* Арсений Замостьянов - поэт, заместитель главного редактора журнала "Историк", редактор-составитель 10-томного собрания сочинений Г .Р. Державина.
Ссылки по теме:
Утопия: Инструкция постройки земного рая
