Текст: Ольга Лапенкова
Придумать персонажа просто так, «из воздуха», нелегко. Вы можете убедиться в этом, если попробуете сделать это сами: выдумать себе нового одноклассника или одноклассницу. Представляя, какой у него или у неё будет внешний вид и характер, вы и сами не заметите, как «скопируете» кого-нибудь из знакомых. Или — как вариант — сделаете персонажа идеальным, каким хотели бы видеть лучшего друга или самого себя. Так что неудивительно, что у многих героев, созданных классиками, есть прототипы.
Прототип — это реальный человек, с которого автор «списал» какого-либо персонажа. Причём сходство между прототипом и героем никогда не будет стопроцентным.
Если автор решил написать о себе и ничего не выдумывает, а пишет обо всём как было, то это мемуары, или автобиография.
Если автор пишет о реальном человеке и, опять же, ни на шаг не отходит от правды, то это просто биография.
Подобные книги не относятся к художественным произведениям. Это публицистические — то есть в первую очередь информативные — издания. Главную роль в биографиях и автобиографиях играет именно достоверность: таковы законы жанра. Имена, фамилии и отчества, названия населённых пунктов, даты, подробности отношений между действующими лицами... всё это в автобиографиях должно быть доподлинным, так чтобы читатель, который усомнится в авторской беспристрастности, мог сам пойти куда надо и всё проверить.
Писателей, пытающихся пойти против этих законов и что-нибудь приукрасить — либо, наоборот, кого-нибудь очернить, — в литературных кругах не любят. Что, впрочем, не мешает им обессмертить своё имя. Так, литературоведы до сих пор помнят Павла Петровича Свиньина — журналиста, который исколесил всю Европу и даже добрался до Америки. Добраться-то добрался, но насочинял про свои похождения таки-и-их небылиц... Будучи патологическим лжецом, Свиньин вошёл в историю как прототип гоголевского Хлестакова, который, желая выглядеть важным чиновником, хвастался, что однажды к нему послали тридцать пять тысяч курьеров.
Но совсем другое дело — художественная литература, где герои, пусть и похожие на известных личностей, действуют под вымышленными именами и порой действуют совсем не так, как их «родители поневоле». Здесь писатель волен приукрашивать что угодно. Или, наоборот, игнорировать факты из биографии прототипа, если они не соответствуют задумке произведения. Например, если автор задумывает книгу о профессиональном спорте и берёт в качестве прототипа олимпийского чемпиона, у которого в реальности счастливая семья и семеро по лавкам, писатель вполне может сделать своего героя одиночкой. Зачем? Чтобы нито не отвлекало от главной темы.
Если вымышленный герой уж очень похож на своего «родителя», то автор может подчеркнуть это, дав персонажу соответствующую фамилию. Так, вымышленный Чацкий до боли напоминает реального Чаадаева, старый князь Болконский — деда Л. Н. Толстого, князя Волконского. Такие фамилии служат «пасхалками»: если вы их разгадали — отлично, нет — ничего страшного.
Посмотрим, как это работает?
Прототипы в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»
Поначалу Пушкин хотел написать произведение о М. А. Шванвиче — российском офицере, который в годы Пугачёвского восстания перешёл на сторону бунтовщиков. Но потом автор решил, что нельзя делать главным действующим лицом предателя. Поэтому в окончательной версии центральным персонажем стал благородный Пётр Гринёв.
Некоторые события для сюжетной линии Гринёва автор «позаимствовал» из биографии ещё одного военного — Ивана Башарина. Однако Башарин погиб в 1774-м году, за год до казни самого Пугачёва, а Гринёв намного пережил бунтовщика. Что же касается Шванвича, на страницах пушкинской повести он «превратился» в Швабрина. На самом деле Башарин и Шванвич никогда не встречались, из уж конечно, второй не пытался отбить у первого невесту. Сходство между героямии персонажами осталось на уровне ключевых событий, а также характеров. Гринёв-Башарин у Пушкина получился смелым, самоотверженным, исполненным собственного достоинства, а Швабрин-Шванвич — лживым и трусливым. Помните разговор Гринёва с генералом из Оренбурга?
— Дочь капитана Миронова <...> пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает её выдти за него замуж.
— Неужто? О, этот Швабрин превеликий плут, и если попадется ко мне в руки, то я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покаместь надобно взять терпение....
— Взять терпение! — вскричал я вне себя. — А он между тем женится на Марье Ивановне!..
— О! — возразил генерал. — Это ещё не беда: лучше ей быть покаместь женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. <...>
— Скорее соглашусь умереть, — сказал я в бешенстве, — нежели уступить её Швабрину!
Однако возникает резонный вопрос: почему Башарин стал Гринёвым, Шванвич — Швабриным, а Пугачёв так и остался Пугачёвым?
Скорее всего, потому, что для российской истории эта личность уникальна. Представить «лишнего» офицера в рядах российской армии несложно, а вот «лишнего» предводителя казацкого восстания…
2. Прототипы в повести Л. Н. Толстого «Детство»
Спутать персонажа с прототипом ещё легче, если автор пишет не об историческом деятеле, а — на первый взгляд — о самом себе. Так, главный герой повести Льва Николаевича Толстого «Детство», Николенька Иртеньев, настолько похож на автора, что кажется, будто перед нами не художественное произведение, а мемуары.
Однако весёлая шумная семья, описанная в «Детстве», — это вовсе не воспоминание, а история из параллельной вселенной. Достаточно упомянуть, что в начале повести родители главного героя живы и здоровы, а настоящему Толстому с этим не повезло. Вот что писал Лев Николаевич о собственном детстве — не на страницах повести, а в автобиографии:
Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери я своей совершенно не помню. <...> По странной случайности, не осталось ни одного её портрета... в представлении моём о ней есть только её духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно… <...>
Отец мой с молодых лет оставался единственным сыном своих родителей... <...> Он проделал походы 13—14 годов и в 14-м году, где-то в Германии, будучи послан курьером, был французами взят в плен, от которого освободился только в 15-м году, когда наши войска вошли в Париж… <...>
Дома отец, кроме занятий хозяйством и нами, детьми, ещё много читал. Он собирал библиотеку, состоящую по тому времени в французских классиках, исторических и естественно-исторических сочинениях...
Помню, как он приходил к нам вниз и рисовал нам картинки, которые казались нам верхом совершенства.
Помню, как он раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина... <...> Помню его весёлые шутки и рассказы за обедом и ужином, как и бабушка, и тетушка, и мы, дети, смеялись, слушая его… <...>
Старший брат Николенька был на шесть лет старше меня. <...> Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек... <...> Так вот он-то, когда нам с братьями было — мне пять, Митеньке шесть, Серёже семь лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми; не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут любить друг друга, все сделаются <...> братьями...
Рано умершая мама; удивительно вовлечённый — особенно для того времени — в воспитание детей отец; чудесный брат-выдумщик... вот ближайшее окружение настоящего Толстого.
У Николеньки Иртеньева всё по-другому. Его мама жива и здорова, но глубоко несчастна из-за пагубных пристрастий своего супруга, игрока и изменщика. Что же касается Володи, старшего брата Николеньки, то некоторые литературоведы соглашаются, что он «списан» с брата самого Льва Николаевича. Но другие утверждают, будто у этого персонажа куда больше сходства с юношей по имени Владимир Иславин — незаконорождённым сыном человека, который дружил с отцом Л. Н. Толстого.
Желающих «покопаться» в этой почти детективной истории отсылаем к статье Татьяны Трофимовой «Детство. Отрочество. Юность». И идём дальше.
Прототипы в романе Ф. М. Достоевского «Бесы»
Наконец, иногда ввести героя, «списанного» с известного человека, — это элегантный способ отомстить неприятелю. Не секрет, что у Достоевского не сложились отношения с Тургеневым. Поначалу писатели дружили, но потом вдрызг разругались. Поэтому Тургенев написал — и даже опубликовал! — эпиграмму, которая начиналась следующими словами:
- Витязь горестной фигуры,
- Достоевский, милый пыщ,
- На носу литературы
- Рдеешь ты, как новый прыщ.
- 1846
Достоевский обиделся. И, работая над романом «Бесы», добавил второстепенного персонажа Кармазинова, в котором современники легко узнавали Тургенева. Этот Кармазинов выступает на литературном вечере и читает полнейшую ерунду, а слушатели зевают, страдают, но стесняются прогнать «гения» со сцены:
Началась рацея! Боже, чего тут не было! <...> Представьте себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни <...>. Правда, много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но, признаюсь, это вышло несколько неловко. К небольшой толстенькой фигурке гениального писателя как-то не шло бы рассказывать, на мой взгляд, о своём первом поцелуе... И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то не так, как у всего человечества. Тут непременно кругом растёт дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то русалка запищала в кустах… <...>
Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор <...> держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос:
— Господи, какой вздор!
Так что, если у вас склонность к сочинительству и в придачу заклятый враг, вы знаете, что делать.