Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Признаемся, наконец, что даже в богатейшей и разнообразной русской культуре Владимир Фёдорович Одоевский – фигура уникальная. И по характеру, и по глубине творчества. Друг Пушкина, замечательный писатель, сказочник, музыковед, по духу он чувствовал себя, прежде всего, просветителем. А он был еще и химиком, механиком-изобретателем и – не странно ли? – государственным чиновником. К тому же – славился как искусный кулинар, хотя и не все приходили в восторг от его стряпни. Одоевский выдумывал новые, прежде невиданные блюда. Свои «кухонные изыскания» он изложил в виде ироничных лекций от имени «господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве».
Ну а если читать Одоевского внимательнее… Василий Розанов со знанием дела называл его «предшественником философских разговоров у Достоевского». Их можно найти и в книгах Одоевского, но больше – в его салонах, где всегда эмоционально говорили о высоком. Одоевского даже считали русским Фаустом. Все знает и умеет, все желает постичь. Только душу дьяволу он не продавал.
Скромнейший Рюрикович
Его старинный род вел происхождение от князя Рюрика. На иконах, изображающих подвиг князя Михаил Черниговского, который отказался в Орде поклониться монгольским идолам, нередко изображают предка Одоевских. Сам он не любил рассуждать о своем происхождении, которому многие завидовали. Был равнодушен и к чинам, и к орденам. Это можно было бы назвать истинно аристократическим характером, если бы мы не знали, что многие потомки боярских и царских родов на многое готовы даже ради малозначительной регалии. Правда, недруги считали об Одоевском иначе. «Ныне он между светскими людьми слывёт за литератора, а между литераторами за светского человека. Спина у него из каучука. <…> жадность к лентам и к придворным приглашениям непомерная и, постоянно извиваясь то направо, то налево, он дополз до чина гофмейстера». Не понял этот недоброжелатель ни идеализма Одоевского, ни его литературных игр с дьявольщиной.
Увы, потомок великих государственных деятелей, собирателей Руси, рос сиротой. Его отец – чинный директор Московского ассигнационного банка – умер молодым. Мать неудачно вышла замуж – и сына направили на воспитание к родственникам, которые порой относились к нему участливо, порой – холодно.
Впрочем, он учился в московском Благородном пансионе вместе с замечательными однокашниками – Петром Вяземским, Петром Чаадаевым, Никитой Муравьевым. Учителя там были лучшие в России – и Одоевским они восхищались. Казалось, лучшего питомца пансион не знал, и будущее перед ним открывается фантастическое.
Одоевского интересовало решительно все – и техника, и музыка, и литература. Недаром его образцом был неутомимый и таинственный Михайло Ломоносов.
Выпускную речь блестяще успевавший по всем предметам «тоненький и стройный» князь посвятил философии и ее влиянию на облагораживание умов и нравов. Это было событие! Слушатели (а среди них оказался будущий историк Михаил Погодин) запомнили этот спич на всю жизнь. Окончив пансион с отличием, Владимир поступил на службу в Коллегию иностранных дел, а точнее, в ее бесценный архив. Там в то время собрались изысканные знатоки и поклонники поэзии и философии – Дмитрий Веневитинов, Иван Киреевский. Их-то и прозвали «архивными юношами». Помните, в «Евгении Онегине»: «Архивны юноши толпою // На Таню чопорно глядят…» Кстати, дел у них было немало – они переписывали древние грамоты и договора для из дальнейшей публикации.
Вскоре Одоевский основал общество любомудров – то есть философов, мыслителей, искателей истины. Возможно, это были первые в России светские философы, почти независимые от западных мыслителей. Собирались они секретно – так интереснее. Спорили, произносили длинные и весьма художественные речи. Иногда делились написанным. «Здесь переживали "минуты восхитительные, минуты небесные, которых сладости не может понять тот, кого не томила душевная жажда», – вспоминал о тех временах князь. Они считали, что литература должна быть связана с наукой, а наука – с образным мышлением. До конца понять эту идею коллеги сумели только век спустя. В тайные общества, связанные с попытками смены власти, он не захаживал. Любомудры отрицали материализм французских идеологов Просвещения – прежде всего, Вольтера, которого называли «говоруном». Открытием стала для них философия Фридриха Шеллинга – который, по мнению Одоевского, как Колумб, открыл людям их душу.
После декабрьского восстания, когда был арестован двоюродный брат Одоевского – Александр, который действительно исповедовал революционные идеи, они решили на всякий случай распустить и свое, политически безобидное, тайное общество. Все бумаги беспощадно и торжественно предали огню – в камине, в присутствии всех любомудров. Одоевскому вообще следовало жить опасливо. Что это – проявление трусости? Но слишком многие считали его масоном, алхимиком, человеком неблагонадежным. Посвященные удивлялись, как только такой человек сохраняет положение, появляется в свете, пользуется благами свободы…
Действительно, многие его тексты стилистически, да и по проблематике схожи с масонскими. Но любопытно, что ни в одном из авторитетных списков русских вольных каменщиков его фамилия не значится. Другое дело, что масонами были почти все его любимые учителя в «Благородном пансионе». В политические тайные общества он не входил – и не верил в возможность исправить ситуацию в стране с помощью восстаний и немедленных реформ. В такой спешке можно только всё испортить и перепутать. Одоевский рассуждал логичнее и проще: считал, что следует честно работать и поддерживать талантливых людей. Разве этого мало?
Он занимался детскими приютами, сам будучи, по меркам высшего света, бедняком. Помогал, взывая к совести богатеев. А еще был учредителем петербургской Максимилиановской больницы для бедных.
При этом бросался помогать каждому человеку, попавшему в трудное положение. К счастью, супруга, Ольга Степановна Ланская, хотя и собирала вокруг себя аристократическое общество, никогда не попрекала его, а по, совести говоря, – восхищалась характером супруга.
Одоевский немало сделал для памяти Александра Пушкина, стихи которого знал наизусть. После гибели Пушкина именно он, в нарушение сложившихся к тому времени устоев, в некрологе назвал его «солнцем русской поэзии». Для Одоевского, как известно, конъюнктуры не существовало. Он всегда напрямки выражал своё мнение. Министру народного просвещения Сергею Уварову столь высокопарное определение не понравилось. Для него Пушкин был не слишком велик.
Сказки, да и только
В огромном наследии Одоевского через годы наиболее известны сказки. Прежде всего – необычайный «Городок в табакерке», в котором соединил механику и мистику. О нем мы еще вспомним. Но Одоевский подарил нам и главного героя рождественских праздников, позаимствовав его из фольклора. Это Мороз Иванович – суровый дух русской зимы, который может наказать, но способен и одарить. Он стал предшественником дедушки Мороза, которого ждут наши дети под Новый год и Рождество. Одоевский снискал славу русского Андерсена. Они были современниками. Его «Сказки дедушки Иринея», появившиеся в 1841 году, читали и взрослые и дети. Их главная идея – преодоление несчастий, невзгод, которые испытывают человека, его характер и душу. А Андерсен завершил свою первую книгу «Сказок, рассказанных детям», в 1842 году. Он не подражал датскому волшебнику, хотя их роднит христианский дух внутренней теплоты, надежды на лучшее, на помощь свыше. В сказках дедушки Иринея всегда есть место для научных знаний – по математике, физике, медицине. И это не скучно, ненавязчиво. Но ученым он оставался в любом из своих трудов.
В 1844 году вышла его книга «Гальванизм в техническом применении», в которой излагалось «искусство гальваническим путем производить типы», то есть типографические литеры и шрифты, «покрывать медью… разные вещи для сохранения их», «делать медные доски для гравирования, изготовлять гравюры… травить посредством гальванизма; золотить, серебрить, платиновать, меднить, бронзировать», «осаждать цинк, бронзу, олово, свинец и проч.». Он написал ее по собственным опытам.
А еще – рассказы о современниках, мистические повести для взрослых «Сильфида», «Косморама» и, наконец, детские сказки. Пожалуй, он был первым настоящим русским писателем-фантастом! Его всегда интересовали иные миры. Для детей он описал их в своей знаменитой сказке «Городок в табакерке», изящной, мудрой и страшноватой. В этой сказке он показывает оборотную сторону техического прогресса. Мальчик Миша во сне попадает в мир отцовской табакерки и понимает: мир жесток и подчиняется неумолимым законам, которые и он будет знать, если «изучит механику». К счастью, он просыпается, выходит из этого видения. А мы подчас забываем, что «Городок» – это не только проповедь знаний, но и предупреждение.
Впервые эта сказка вышла отдельным изданием в 1834 году. Ровно 190 лет назад, между прочим! А кажется, что вчера написана. «Папенька поставил на стол табакерку.
— Поди-ка сюда, Миша, посмотри-ка, — сказал он. Миша был послушный мальчик, тотчас оставил игрушки и подошел к папеньке. Да уж и было чего посмотреть! Какая прекрасная табакерка! Пестренькая, из черепахи. А что на крышке-то! Ворота, башенки, домик, другой, третий, четвертый, и счесть нельзя, и все мал мала меньше, и все золотые; а деревья-то также золотые, а листики на них серебряные; а за деревьями встает солнышко, и от него розовые лучи расходятся по всему небу». Начало, которое трудно позабыть. Идиллическое и страшноватое.
Городок Динь-Динь до сих пор – тайна, которую мы хотели бы разгадать. И сопереживаем мальчику, который попал в шкатулку и познакомился с ее сказочными обитателями. Все завершилось благостно: городок в табакерке оказался сном, мальчик проснулся – и получил от отца внимательнее изучать механику. Но разве общество, с которым он познакомился в табакерке, не напоминает наше, российское – только в аллегорической дымке? Да и вселенная устроена, как этот городок.
Одоевский тонко понимал детское сознание – в котором уживается множество миров, в том числе мистических. Сергей Соболевский (а он глубоко понимал князя!) говорил об Одоевском, что в душе он навсегда остался ребенком. Утонченная, немного лукавая сказка интересна и сегодня.
Перу Одоевского принадлежит один из первых научно-фантастических русских текстов — «4338-й год. Петербургские письма». Это эпистолярный роман из жизни 44-го века, написанный от лица китайского студента, путешествующего по России. И все – в далеком будущем. Есть там и предвидение интернета: «между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далёком расстоянии общаются друг с другом». И это была не просто фантазия. Одоевский понимал, по каким направлениям будет развиваться наука.
Кстати, Петербург и Москва, по его мнению, в то время станут единым мегаполисом. Верил он и в то, что люди в те годы сумеют управлять климатом, и Россия станет гораздо теплее. Тогда это воспринималось как шутка, а сегодня – почему бы и нет? И даже пораньше 44-го века. Недаром все антологии русский литературной фантастики начинаются с Одоевского.
Он придавал немалое значение снам, видениям. Однажды ему приснилось «некоторое существо, которое было соединением смерти, темноты и минорного аккорда». Во сне он знал имя этого существа. Одоевский считал, что во снах мы переселяемся в другой мир, но, к сожалению, мало изучаем эти путешествия. И в этом убеждении он, как психолог, тоже обогнал свое время.
Крылья воображения
Одоевскому не по душе был бескрылый прагматизм нового времени. Он сетовал: «Мы обрезали крылья воображения, мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься… Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и обхватывали большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, что нам век не открыть при нашем мышином горизонте». Вот музыку он считал своего рода выходом в космос. Особенно – любимого Баха. И первых русских маэстро, которым помогал всеми силами. Ведь никто лучше Одоевского в то время не понимал в древней русской музыке и в фольклоре. Он видел в искусстве возвышающее начало, крылья, данные человеку: «Так в природе все сливается в одно неизмеримое для простолюдина созвучие. Тот лишь внимает ему, чей слух духовный возвышен созерцанием, тот лишь наслаждается гармоническим спокойствием, — это философ. Он — слушатель, судья божественной музыки, поэт — исполнительной. Там высшая степень совершенства, где слушатель есть вместе судия, где поэзия сливается с философиею!»
Представьте, писатель не отделял мораль от жизни, от наших ежедневных дел. И взял на себя тяжелейшую нравственную обязанность – всегда быть правдивым. Одоевский писал: «Всё зло происходит в мире ото лжи, вольной или невольной, и что все затруднительные вопросы жизни разрешились бы весьма легко, если бы люди с полным сознанием дали себе слово: не лгать ни в каком случае и не на крошечку (что многие даже добросовестные люди почитают позволительным). Человеку два дела на свете в сем отношении: или говорить правду, или молчать. То и другое очень трудно». Прав Одоевский, трудно. Но прав и в другом – ложь всегда подведет.
Как знаток литературы, Одоевский одним из первых признал Михаила Лермонтова, Николая Гоголя, Александра Островского, Ивана Тургенева… Ошибался редко. Не ошибся он и в Михаиле Глинке. Да и сам неустанно записывал русский музыкальный фольклор и древнерусскую церковную музыку, о которой в то время исследователи знали немного.
Он размышлял и о своей «фаустовской» репутации. «Говорят, что Гете в “Фаусте” изобразил страдание человека всезнающего, постигнувшего все силы природы. Но знание природы, которое, сказать мимоходом, никогда не может достигнуть крайних пределов, никогда не производит чувства страдания; грусть лишь о том, что пределы не достигнуты». Он грустил только о недостигнутом, а сам процесс познания, несмотря на ошибки и споры, считал счастливым.
Русские ночи
Он был признанным писателем, мнением которого дорожили все – от министров до начинающих художников и музыкантов. В 1844 году в очередном собрании сочинений Одоевского вышел роман «Русские ночи» – по существу, философское повествование, составленное из новелл. Это беседа философа, мудрого идеалиста – русского Фауста – с двумя неглупыми прагматиками. В повествование вкрапливаются повести, некоторые из которых публиковались отдельно – «Последний квартет Бетховена», «Город без имени»… Что объединяет эти пестрые истории? Напряжение ума и сердца. Он, несмотря на скепсис, свойственный возрасту далеко не первых разочарований, всё ещё верил, что мир можно постичь. И помогает в этом высокое искусство и умение проникнуть мыслью туда, куда никто не проникал. Как в городок в табакерке. Для Одоевского важно это название – он, как правило, беседовал и писал по ночам, любил это загадочное время суток. Особенно – в России. Бах для Одоевского был торжеством мысли, Бетховен – торжеством чувства. Что важнее? Одоевский не мог однозначно ответить на этот вопрос, но понимал, насколько важно и то, и другое. Оба любимых композитора Одоевского пренебрегли «условными правилами» и нашли свои миры в искусстве. Об этом русский князь писал точнее современников.
Одоевский слыл мистиком, для некоторых – почти алхимиком. «По-прежнему хочет самых свежих устриц и самого гнилого сыра, т. е. современности индустриальной и материальной и древних цельных знаний Алхимии и Каббалы», – писал о нем иронически Алексей Хомяков, мыслитель не менее глубокий, но приверженный иным идеям.
Но он не был только собеседником мудрецов и изящным писателем. «Жить – это значит действовать», – вот один из принципов Одоевского, который прослужил царю и Отечеству четыре десятка лет. Он преображал мир не только творчеством, к любому делу относясь добросовестно. Невозможно представить, чтобы Одоевский был причастен ко взяткам или воровству. Решительно невозможно представить! А положение он занимал высокое. При дворе – камергер, которого высоко ценили императоры. По службе – в разные годы сотрудник Цензурного комитета, тайный советник, сенатор, директор крупнейшего московского Румянцевского музея.
Незадолго до смерти Одоевского, во время путешествия по Германии, его встретил поэт Яков Полонский. Он оставил такую запись о писателе старшего поколения: «Кажется, достаточно было один день провести с этим человеком, чтоб навсегда полюбить его. Но свет глумился над его рассеянностью, — не понимая, что такая рассеянность есть сосредоточенность на какой-нибудь новой мысли, на какой-нибудь задаче или гипотезе».
Одоевский не впадал в отчаяние и не принимал этой капитуляции в других людях. Когда Иван Тургенев, талант которого Одоевский глубоко ценил, разочаровавшись в критике, в обществе, во всеобщем непонимании, написал памфлет «Довольно!», Одоевский ответил ему оптимистичным: «Недовольно!» Он не сомневался, что творчество не может быть напрасным – и в науке, и в литературе. И не нужно сетовать на непонимание ближних и трудные времена. Всё можно преодолеть, сохраняя верность своему признанию.
Его многие считали чудаком. И в литературном сообществе, и среди музыкантов Одоевский был любим и уважаем, но все-таки ощущал себя не вполне своим. Подобно Дон Кихоту, он всю жизнь искал истину, не боясь показаться простодушным. Как исследователь, Одоевский во многом сомневался. В письме старинному другу Андрею Краевскому он признавался: «У меня много недосказанного — и по трудности предмета, и с намерением заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд, ибо тогда только истина для него может сделаться живою». Как важны эти недосказанности Одоевского, которые подхватили другие писатели, музыканты, исследователи.
Последний представитель княжеского рода Одоевских ушел из жизни бездетным, в 65 лет. Он никогда не боялся одиночества. На надгробном камне писателя в Донском монастыре выбито: «Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Помыслы его действительно были чисты, а дела бескорыстны. И свой городок – не такой страшный, как в сказке – он создал. Там проложены улицы для литературы, философии, механики, математики, музыки, благотворительности… Всё это – Одоевский. Человек, представлявший из себя целый мир, который можно заключить хоть в табакерку, хоть в необъятную вселенную.