Текст: Владимир Березин
Обложка предоставлена издательством «Бослен»
«Странно и наоборот. Антология. Русская таинственная проза первой половины XIX века».
Сост. Виталий Бабенко. - М.: Бослен, 2016
В этой серии Alter et idem, то есть «Другой и тот же самый», уже выходила книга необычных рассказов Агаты Кристи и том «Глупостихия. Британская поэзия бессмыслицы».Здесь же мы имеем дело с отечественной классикой.
Это чрезвычайно интересная книга – по крайней мере, по двум причинам.
Начать лучше со второй. Дело в том, что слово «фантастика» воспринимается обычно как нечто, что с сарказмом описывали братья Стругацкие: «слева от рва человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов. Роботы там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам. Справа от рва, людей поработили пришельцы из соседствующей вселенной. Они тоже захватили власть, установили феодальные порядки и вовсю пользуются правом первой ночи. Живут эти пришельцы – дай бог всякому, но тем, кто у них в милости, тоже кое-что перепадает. А милях в двадцати отсюда, если идти вдоль рва, находится область, где людей поработили пришельцы с Альтаира, разумные вирусы, которые поселяются в теле человека и заставляют его делать, что им угодно. Есть еще области, порабощенные разумными паразитами, разумными растениями и разумными минералами».
Огромное количество романов, написанных в этом духе, читатели справедливо считали никуда не годной литературой. Но это было несколько обидно «действующим фантастам», потому что их работу ставят в ряд с историей колонии Галактической Федерации, где «люди тоже порабощены, но живут не так уж плохо, потому что его превосходительство наместник кормит их на убой и вербует из них личную гвардию Его Величества Галактического Императора А-у 3562-го». Ничего славного в этом нет.
Чувствуя некоторую слабость своих позиций, члены корпорации «Фантастика» записывали в «свои» и Гоголя, и Рабле.
Напоминало это некоторую странность в описании научно-технических авторитетов – телевидение изобрёл «наш» Зворыкин, вертолёты сделал «наш» Сикорский, а видеомагнитофоны делал «наш» Понятов. Но какой-нибудь эмигрант вовсе мог не ощущать себя «своим» по отношению к Советскому (а то и к российскому) государству. Сейчас это у нас поутихло, и говорить о «наших» Нобелевских лауреатах стали меньше, равно как о «наших» основателях Гугла и прочих компаний.
А вот у фантастов это до сих пор во всей красе – так и писали во внутренних справочниках: там и Достоевский с рассказами «Кроткая» (1876) и «Сон смешного человека» (1877) был фантастом, и Тургенев с «Призраками» (1864).
То есть, это было спасительное для фантастов единение.
И вот, прилежного читателя книги «Странно и наоборот» ожидает вопрос – является ли это «фантастическое» прародителем рассказов про звездолёты и пришельцев, или это два параллельных потока.
По мне, так наследования тут нет. И литература внутри корпорации «Фантастика» по-прежнему живёт по своим законам, а вокруг её стены проросла иная литература – мистическая, парадоксальная – в общем, разная. Редкий современный писатель не сочинил невероятную историю.
Но, удивительное дело, несмотря на архаические обороты,
русская литература позапрошлого века вызывает удивительное мистическое, или, если хотите «фантастическое» переживание.
Завораживают не только Гоголь и Лермонтов, но и писатели, как говорят, «второго плана».
Но тут мы вернёмся к первой причине.
В этот том собрана такая классика, что не то, чтобы была не на виду, а классика, которая начинает смотреться по-другому, когда её читаешь не порознь у знаменитых авторов, не в разделе «неоконченное» и «черновики», а подряд, сведённую вместе составителем. А составитель тут человек увлекающийся, я бы даже сказал, «неистовый». Тему он свою любит и много и тщательно роется в этом сказочном сундуке.
Среди хрестоматийных рассказов - таких, как «Гробовщик» Пушкина или «Штос» Лермонтова, «Упырь» Даля и рассказа «Земля Безглавцев» Кюхельбекера, тут есть ещё Иван Киреевский – «Опал», малоизвестный Александр Улыбышев – «Сон», Николай Мельгунов с повестью «Кто же он?» и Евгений Гребенка с «Путевыми записками зайца».
Ну и многие другие авторы, что на слуху, и те, что на дальних полках.
Название Виталий Бабенко позаимствовал из диалога чертей с их повелителем в рассказе Осипа Сенковского «Большой выход у Сатаны».
— Странно! - воскликнул Сатана с весьма недовольным видом. — Неужели всё это романтизм!
— Самый чистый романтизм, ваша мрачность. В романтизме главное правило, чтобы всё было странно и наоборот.
Бабенко ввёл авторов в свой сборник не по алфавиту или по году рождения, а по возрасту, в котором был написан текст, и оказалось, что это всё – очень молодые люди.
«Семья вурдалака» написана Толстым в 22 года, А «Кровавый бандурист» Гоголем в 23. Лермонтов написал «Штосс» в 27 лет, в таком же возрасте сочинена Кюхельбекером «Земля безглавцев».
Но сборник хорош не только текстами, но и примечаниями.
И в них Бабенко делится своими находками. К примеру, он комментирует лермонтовскую фразу «...я поставлю клюнгер...» и говорит, что это слово, как правило, не объясняется. В некоторых же изданиях делают примечание: «золотая монета», иногда поясняя — «золотая монета в десять рублей».
Дальше составитель выволакивает на свет такой комментарий: «Исследователям творчества А. С. Пушкина и его окружения известно название золотой монеты достоинством в 10 рублей под названием “клюнгер” (“клюнкер”). Это название червонца изобрёл известный остроумец 1830-х гг., близкий друг Пушкина С. А. Соболевский исключительно ради рифмы со словом “юнкер”, понадобившейся для эпиграммы, когда Пушкин был пожалован не по летам в камер-юнкеры: “Пушкин камер-юнкер, / Раззолоченный как клюнкер!” Это слово употреблялось в документах и рукописях того времени довольно широко, в том числе и в значении “орден”». И тут же Бабенко восклицает «Не так!» Эпиграмма есть, а слово давно было, оно заимствовано из немецкого «(нем. Klunker - кисть, кисточка) и обозначало позолоченную кисточку в обмундировании гусаров и в парадной экипировке лошадей. Заметим: никакой монеты не было, и вовсе не червонец имелся в виду! Другое дело, что словечко «клюнкер», быстро ставшее “клюнгером”, обрело популярность в пушкинском кругу и спустя короткое время стало обозначать не просто “раззолоченную кисточку”, а “нечто золотое”, и наконец золотую монету крупного — десятирублевого - достоинства».
Здесь и в других случаях Бабенко выстраивает маленький детектив вокруг мелких (а на самом деле довольно значимых деталей прошлого). С ним можно спорить, не соглашаться, но в любом случае – это увлекательное чтение как для того, кто зачитывался в советские ещё времена историей про заезжего гостя в деревне, деда Горчу, прекрасную девушку и бегство от толпы вурдалаков, так и для того, кто только что открыл для себя, что гоголевская
«Страшная месть» будет покруче современного романа о вампирах.
Вильгельм Кюхельбекер «Земля Безглавцев»
рассказ из антологии
Ты знаешь, любезный друг, что я на своем веку довольно путешествовал. Часть моих странствований тебе известна, другую я отлагал сообщить тебе, опасаясь, что даже ты, уверенный в моей правдивости, сочтешь ее если и не ложью, по крайней мере произведением расстроенного, больного воображения.
Но недавно возвратился в Москву мой приятель — лейтенант М(атюшкин). Он столько мне рассказывал чудесного об Сибири, об мамонтовых рогах и костях, об шаманах и северном сиянии, что несколько ободрил меня насчет моего собственного путешествия. К тому ж на днях я перечел всему свету известные дивные, но справедливые похождения англичанина Гулливера. Ужели в моем повествовании встретишь более невероятностей?
В мою бытность в Париже однажды, апреля …ого дня 1821, в прекрасный весенний день, из улицы св. Анны, где жил, отправился я на гулянье. Тогда праздновали крестины дюка Бордосского. В числе затейников, тешивших зевак Полей Елисейских, нашелся воздухоплаватель, преемник Монгольфьера. Я набрел на толпу, окружавшую его. Он готовился подняться и вызывал кого-нибудь из предстоящих себе в сопутники. Друзья мои, парижане — не трусы, но на сей раз что-то колебались. Подхожу, спрашиваю, о чем дело, и предлагаю смельчаку свое товарищество. Мы сели, взвились, и в два мига огромный Париж показался нам муравейником. Как описать чувство гордости, радости, жизни, которое тогда пролилось в меня! Исчезло для меня все низменное; я воображая себя духом бесплотным. Казалось, для меня осуществились мечты одного из Пифагоровых последователей: «По смерти буду бурею, с конца земли пронесусь в конец земли; душа моя обретет язык в завываниях, найдет тело в океанах воздуха! Или нет, буду звездою вовек восходящею: ни время, ни пространство не удержит меня; воспарю — и не будет пределов моему парению!»
Усилия моего вожатого спустить челнок прервали мои сладостные думы и видения. Газ, исполнявший шар, был необыкновенно тонок и легок; мы поднялись на высоту необычайную, нам дышать стало трудно; вдруг обморок обуял обоих нас. Когда очнулся, я увидел страну, мне вовсе неизвестную. По горло в пуху лежал я возле француза, не пришедшего еще в чувство; челнок наш носился над нами — игралище ветров. Мало-помалу мы встрепенулись и стали спрашивать друг у друга, где мы? «Ma foi, je ne le sais pas! — воскликнул наконец мой вожатый. Мы находились уже не на земле. Перелетев в беспамятстве за пределы, где еще действует ее притяжение, мы занеслись в лунный воздух, потеряли равновесие и наконец выпали в пух месячный, который, будучи не в пример гуще и мягче нашей травы, не дал нам разбиться вдребезги.
С товарищем другого племени, быть может, я бы впал в крайнее малодушие; но француз никогда не унывает. «Courage, courage, monsieur!» — повторил он несколько раз. Я вспомнил наше родимое небось, поручил себя богу и отправился с своим сопутником искать похождений и счастия!
Вскоре прибыли мы в довольно большой город, обсаженный пашкетовыми и пряничными деревьями. Мы узнали, что это Акардион — столица многочисленного народа Безглавцев. Он весь был выстроен из ископаемого леденца; его обмывала река Лимонад, изливающаяся в Шербетное озеро.
Ни слова, любезный друг, о произведениях сей страны: отчасти достопримечательности оной изгладились из моей памяти, отчасти столь чудесны, что покажутся тебе неправдоподобными. Вспомни однако же, что Луна не есть наш мир подлунный.
Войдя в город, француз остановил обывателя и попросил нам указать гостиницу. К моему удивлению, Безглавец его очень хорошо понял и вступил с нами в разговор. Товарищ мой клялся, что слышит самое чистое парижское наречие; мне показалось, что Безглавец говорит по-русски. Мы отобедали, сняли со стола, слуги вышли, и я спросил своего спутника: «Как и чем мы расплатимся»? — «Il faut voir!» — отвечал беспечный клеврет похождений моих. Входит мальчик и на вопрос мой отвечает: «Пятьдесят палочных ударов и четыре пощечины, которые принять от вас немедленно явится сам хозяин. — Надеюсь, что и меня, сударь, вы потрудитесь наделить пинком или оплеухою!» Мы расплатились. «Скажи, — спросил я потом у содержателя гостиницы, — каким образом в вашем городе вы все знаете языки наших отечеств?» — «Не мудрено, милостивый государь, — отвечал он мне, — Акефалия граничит с Бумажным Царством, с областями человеческих познаний, заблуждений, мечтаний, изобретений! Мы отделены от них только Чернильною рекою и Стеною картонною!» По сему известию я тотчас решился туда отправиться, ибо Акефалия и в особенности столица Акардион стали мне уже с первого взгляда ненавистными. Рассуди сам, друг мой: не прав ли я?
Большая часть жителей сей страны без голов, более половины — без сердца. Зажиточные родители к новородившимся младенцам приставляют наемников, которые до двадцатилетнего их возраста подпиливают им шею и стараются вытравить сердце: они в Акефалии называются воспитателями. Редкая выя может устоять против их усилий: редкое сердце вооружено на них довольно крепкою грудию.
Я вспомнил о своем отечестве и с гордостью поднялся на цыпочки, думая о преимуществе нашего русского воспитания перед акефалийским: мы вверяем своих детей благочестивым, умным иностранцам, которые, хотя ни малейшего не имеют понятия ни об нашем языке, ни об нашей святой вере, ни о прародительских обыкновениях земли нашей, но всячески силятся вселить в наших юношей привязанность ко всему русскому.
Однако черни в Акефалии позволено сохранять сердце и голову, совершенно излишние, по их мнению, части тела человеческого, — но и самые простолюдины силятся сбыть их с рук и по большей части успевают в своих покушениях.
Естествоиспытатель, без сомнения, из примера акефалийцев стал бы выводить весьма глубокомысленные опровержения предрассудка, что для существования необходимы голова и сердце. Я — человек темный и не в состоянии вдаваться в слишком отвлеченные умозрения. Рассказываю только, что видел. Одно меня поразило: с потерею головы сей народ становится весьма остроумным и красноречивым. Акефалийцы не только не теряют голоса, но, будучи все чревовещателями, приобретают, напротив, необыкновенную быстроту и легкость в разговорах; одно слово перегоняет у настоящих Безглавцев другое; каламбуры, эпиграммы, неясности взапуски бегут и, подобно шумному, неиссякному водопаду, извергаются и потрясают воздух.
«Посему, — скажешь ты, — их словесность, без сомнения, находится в цветущем состоянии!» Не ошибешься. Хотя я в Акардионе и недолго пробыл, однако мог заметить, что у них довольно много политических и ученых ведомостей, вестников, модных журналов. Племя акардийских Греев и Тибуллов особенно велико; они составляют особенный легион. Между тем элегии одного несколько трудно отличить от элегии другого: они все твердят одно и то же, все грустят и тоскуют о том, что дважды два — пять. Эта мысль, конечно, чрезвычайно нова и поразительна, но под их пером уже несколько обветшала, по крайней мере так уверял меня один из знатоков их поэзии.
Как истинный сын отечества, я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость. Наши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, не понятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славянофил, всякий человек со вкусом восхищается ими.
Избавившись от голов и сердец, акефалийцы получают ненасытную страсть к палочным ударам, которые составляют их текущую монету. Сею жаждою мучатся почти все: старцы и юноши, мужчины и женщины, рабы и вельможи. Впрочем — что город, то норов, что деревня, то обычай; но Безглавцы омерзели мне по своему нелепому притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются. Получающие самые жестокие побои, ищущие их везде, где только могут, утверждают, что их ненавидят.
Я оставил своего товарища в Акардионе и на другой день рано поутру отправился к пределам Бумажного Царства.
(Продолжение когда-нибудь)
