В Музее архитектуры — «Проклятые тосканцы»

Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ

Фото предоставлены издательством «Барбарис»

Государственный музей архитектуры им. Щусева, итальянский институт культуры в Москве и издательство «Барбарис» представляют в залах музея выставочный проект «Геометрия Тосканы»: фотографии и рисунки Валерия Сировского. К открытию выставки приурочен выпуск переведенной Валерием Сировским книги «Проклятые тосканцы», написанной в 1950-е годы одним из самых крупных и противоречивых итальянских писателей первой половины XX века Курцио Малапарте (1898–1958).

Этот автор (чье настоящее имя - Курт Эрих Зуккерт - свидетельствует о том, что его отец был немцем, а

место рождения — Прато, центр текстильной промышленности Тосканы, о том, что он был крупным фабрикантом) принимал участие в муссолиниевском «походе на Рим» (1922), но благодаря независимости своих суждений, выразившихся, в частности, в получившем большую известность памфлете «Техника государственного переворота» (1931), в течение всего муссолиниевского правления то входил в круг высшей римской элиты, то подвергался опалам и ссылкам. С 1941 года - в качестве корреспондента официозной газеты Corriere della Sera на Восточном («русском») фронте, а после 1943 года, когда политическая ориентация Италии сменилась на противоположную, был аккредитован в качестве журналиста при командовании войск США в Италии.

Впечатления военных лет легли в основу дилогии романов «Капут» (1944) и «Шкура» (1949), вызвавших резкое неприятие как «новой», так и «старой» Италии. После войны постепенно перешел на левые и даже левацкие позиции, так что свою роскошную виллу в укромном уголке острова Капри он завещал маоистскому Китаю — и правительство КНР до сих пор благополучно ей владеет.

Книга «Проклятые тосканцы» была опубликована посмертно. Это большое эссе можно назвать образчиком «психологического травелога»: автор описывает разные области Тосканы, но интересуют его не столько достопримечательности, которыми славятся города-музеи «родины Возрождения», сколько особенности менталитета их жителей, которые они, наоборот, стараются спрятать - как уверяет автор. Но приходит к выводу: «…было бы пределом счастья, если бы в Италии было побольше тосканцев и поменьше итальянцев».

Начало презентации намечено на 19:00.

Выставка продлится до 15 июля.

Мы публикуем фрагмент первой главы, предоставленный издательством «Барбарис».

Любой человек при встрече с тосканцем чувствует себя не в своей тарелке. Холод пронизывает его до костей, словно тонкая острая игла. Все тревожно и подозрительно оглядываются: открылась дверь… уж не тосканец ли вошел сюда?

Его встречает тревожное беспокойство. А ведь только что здесь царили веселье и непринужденность. И вот достаточно появиться одному-единственному тосканцу, как праздник, танец или свадебный обед превращается в нудную, молчаливую, холодную церемонию. Похороны, если в них участвует тосканец, превращаются в истинную пародию: цветы начинают издавать тошнотворный запах, на щеках высыхают слезы, траурные одеяния изменяют цвет, и даже плач родных о покойнике звучит как насмешка. Достаточно тосканцу со своей ухмылочкой появиться среди слушающей толпы, как сразу же оратор приходит в смятение, забывает все слова и рука, не завершив жеста, замирает в воздухе.

Или, возьмем, какой-нибудь генерал говорит своим солдатам о славе, о красивой смерти, о том, что король — это родина, а родина — это король, и если среди солдат там, на левом фланге, в последней шеренге стоит, уставившись на генерала, тосканец, то генерал сразу тушуется, вкладывает свою саблю обратно в ножны, свертывает знамя и ретируется. (Здесь надо заметить, что итальянцы выигрывают сражения только благодаря иронической ухмылочке этого самого солдата-тосканца, который стоит на левом фланге, в последней шеренге. И если нет этой ухмылочки, которая ставит генералов на место, случается непоправимое. Скольких бед можно было бы избежать, если бы Муссолини, вместо того чтобы говорить с балкона римского Палаццо Венеция, говорил бы с балкончика флорентийского Палаццо Веккио!)

Подозрение и враждебность со стороны других народов, итальянцев и иностранцев, безусловно, делает нам честь, поскольку это является явным доказательством уважения и почитания. В наш век лицемерия, подлости и всякого рода компромиссов любому человеку или народу делают честь страх и враждебность со стороны других. Есть люди и народы, которые страдают оттого, что их не любят. Это те, у кого женская натура. Но сильный и смелый, лишенный предрассудков народ, которым являются тосканцы, которых никто никогда не любил и которые издавна привыкли к недоверию и зависти со стороны других, разве станет от этого страдать?

Мы, тосканцы, можем быть кем угодно, но только не женщинами. И то, что другие нас не любят, не верят нам, боятся и завидуют нашему исключительному уму, нашей манере рассматривать ближнего и при этом холодно улыбаться (когда другой, не тосканец, заплакал бы), то, что все относятся с подозрением к нашему, так сказать, цинизму, нашей жестокости, нашей наглой любезности, — все это нам почти приятно. Больше того, уж если говорить начистоту, то мы этому даже рады.

<...>

То, что все итальянцы люди умные, и тосканцы гораздо умнее всех итальянцев, факт общеизвестный, однако мало кто признает этот факт, правда, не пойму отчего — из зависти или оттого, что люди не знают, что значит быть умными.

Ум — ведь это не хитрость (как обычно принято считать в Италии), а способность объять умом явление, понять его, то есть вникнуть в его суть, в то время как хитрость — это вроде бегающих глаз, если сравнить их с прямым взглядом. А кто станет отрицать, что мы, тосканцы, можем всевидящим оком разума доходить до самой сути вещей, заглядывать в них? И разве мы не похожи на тех насекомых, которые переносят пыльцу с пыльников на рыльца пестиков цветков? И разве мы не переносим ум-пыльцу на камни, из которых вырастают соборы и дворцы, красавцы-купола и красавицы-площади? Да и кто станет отрицать, что ум в Тоскане — явление самое обычное и что даже дураки у нас люди умные, не то что в других краях, где дурак — он и есть дурак, и не более того.

И вот то, что мы умнее других, итальянцы не могут нам простить. Более того, они говорят, что в этом наш недостаток, который они готовы валить в кучу с другими нашими грехами, какими, по их словам, являются острословие, бережливость (чтобы не сказать жадность), жестокость, коварство, склонность к предательству и т. д. и т. п. Можно подумать, что другие итальянцы — это заики, моты, безобидные овечки, откровенные и неподдельные, как фабричное вино.

Тосканцы предатели? Почему бы сразу не обсудить это веселенькое обвинение, уж если здесь все свои и в Италии, кроме тосканцев (смешно сказать), нет предателей?

Тосканцы есть тосканцы, и когда они становятся врагами, то на всю жизнь. Они уже не отступятся, если даже их сердце подскажет, что они не правы. А если они друзья, то скорее мир рухнет, чем они перестанут быть тебе другом. И нужно ли говорить о том, что тосканцы становятся предателями только тогда, когда, враждуя между собой, прибегают к предательству как к оружию. А разве это не оружие? Только вот тосканцы, в отличие от других людей — итальянцев и иностранцев — предают своих врагов. Предавать врагов — это честная война, и вряд ли кто станет утверждать, что лучше убить врага, чем предать его. Мне тоже кажется, что самое подлое предательство — это убить человека. Даже по закону. И нет никакой нужды тревожить Макиавелли, чтобы доказать, что если жизнь человека в этом мире завершается либо предательством, либо смертью от руки врага, то уж лучше предать и убить, а еще лучше сначала предать, а потом убить. Тогда бедолага будет точно знать, что его предал и убил враг, а не друг, потому что друг мог бы убить его, не совершая предательства, или же сначала убил бы, а потом предал. Так уж устроен мир. И, конечно, не вина тосканцев, что он так устроен.