Евгений Водолазкин: «Надо меньше говорить»

Текст: Клариса Пульсон/РГ

Фото: Артём Костров/www.pravmir.ru

Три года назад неожиданный «Лавр» Евгения Водолазкина стал несомненным фаворитом «Большой книги». За это время книгу перевели на 23 языка, в том числе и английский. Новый  роман «Авиатор» - в «коротком списке» «Большой книги» и снова в центре читательского интереса.

Есть пока не имеющий официального названия эффект «следующей книги после очень успешной»...

Евгений Водолазкин: Да-да, меня предупреждали! Что есть опасность стать автором одной книги. Что надо браться за что-то кардинально иное. Что будут читательские ожидания, которые неизбежно не оправдаются, хоть «Анну Каренину» напиши. Один очень проницательный дядька сказал: «У вас ужасно сложное положение. От вас все ждут второго «Лавра», а его писать ни в коем случае нельзя. Что бы вы ни написали, по этическому накалу это будет все равно ниже». Пожалел меня даже. Коллеги, которые уже имеют такой опыт, говорили, что после успешной книги давление очень сильное. Мне это уже знакомо по  судьбе «Лавра»: до премии и после -  две разные книги. До премий в какой-то момент, имея на руках прессу о «Лавре», можно было пить чай без сахара. Когда я получил «Ясную Поляну» и «Большую книгу», послышались голоса, что, да, может быть, и неплохо, но разве настолько уж хорошо?.. «Лавра», как и любое произведение, кто-то поругивал, и это нормально. Но потом хвалебные голоса замолкли, возникла другая публика, менее квалифицированная, и ругня в отношении «Лавра» стала развиваться и умножаться. В основном, это люди, которые на все рефлекторно говорят — нет. А потом началась третья фаза, когда «Лавр» оставили в покое.

Переключились на «Авиатора»?

Евгений Водолазкин: Те, кто ругал «Лавра», теперь говорят: «Согласны — «Лавр» был нормальным, а вот это что такое?». Стали говорить: «Мы же это все знаем, что тут нового?» И я всегда молчу, не отругиваюсь никогда, не реагирую, не состою ни в одной соцсети. Мне кажется, возможная расплата за «предательство» читателя и уход в другие сферы всё равно стоят результата. В награду за нее вдолгую будет правильный писательский путь.

Сравнивать эти романы — бессмысленно, слишком разные. Какую задачу Вы для себя ставили?

Евгений Водолазкин: Когда меня спрашивают - о чем «Авитатор», отвечаю: «О персональном сознании». Я хотел указать на то, о чем стесняются говорить в современности.

Неужели остались темы, о которых сейчас стесняются говорить?!

Евгений Водолазкин: Вот попробуйте произнести словосочетание «вечная любовь».

Легко!

Евгений Водолазкин: А у большинства после этих слов, как бы сказал Бродский, взгляд сосредотачивается на вилке или на ноже. В лучшем случае это сочтут романтизмом. В худшем — дурновкусием. А я как раз считал, что без этих вещей или без понимания того, зачем ты живешь, вообще чем-то заниматься странно. За границей на встрече встала одна дама - и говорит: «Как хорошо, что о вечной любви говорит мужчина. Потому что я думала, что только женщины верят в вечную любовь». Я говорю: «Вы знаете, в России все мужчины верят в вечную любовь!»

Хорошая шутка.

Евгений Водолазкин: Разумеется.  И все засмеялись.

А серьезно?

Евгений Водолазкин: «Авиатор» о ценностях вечных. О том, что всегда.  Опереточное, легкомысленное начало я сознательно сделал для того, чтобы произвести смысловой прыжок, взял самый дальний разбег. Я вышел вообще за пределы серьезной литературы, зайдя в жанровую. В «Авиаторе» несколько существенных тем. Про одну я уже сказал — персональное сознание. Человек оказывается без воспоминаний и начинает их восстанавливать. Перед нами возникает очевидным образом следующая ситуация. Существуют две истории - личная, состоящая из небольших событий, и всемирная, или всеобщая, которая состоит из всяких могучих деяний, революций, переворотов, войн.

Выясняется, что большая история — всего лишь часть истории частной. Она, в сравнении с личной историей человека, незначительна.

С собой человек уносит не масштабы и великие деяния, а шум вскипевшего самовара, Новый год с ёлкой, ожидание подарков на день рождения…

Ощущение покоя и надежности дома, в которым спят родные люди.

Евгений Водолазкин: Именно это. Подобные вещи и формируют личное сознание.

Почему личное сознание так важно сейчас?

Евгений Водолазкин: Оно напрямую связано с угрозой тоталитаризма. Ведь тоталитаризм - более широкая вещь, чем плохая власть. Когда все начинают читать «50 оттенков серого» - это тоталитаризм. Это тоталитарное сознание, которое всех соединяет в одну кучу, и никто даже не предпринимает попытки отлепиться. Есть от этого противоядие? Есть. На мой взгляд, это персональное сознание, которое нужно всячески лелеять в себе. И в других уважать его.

В здоровом обществе персональное сознание не противопоставлено общественному.

Только когда происходят какие-то неприятности в жизни, надо включать его на всю катушку. Пример из жизни Лихачева. Дмитрию Сергеевичу позвонил академик Храпченко и предложил: «Подпишите письмо против Сахарова» (потом выяснилось, что почти вся Академия подписала это письмо - кроме академиков Капицы и Лихачева). Лихачев ответил: «Я с Андреем Дмитриевичем лично не знаком, и не могу подписывать письма против незнакомых людей. На том конце провода было произнесено: вольному — воля. На следующее утро Лихачева под дверью ждали два человека, которые его избили, сломали два ребра, но оставили живым. Показали, что расслабляться рано. Вот его поведение - это проявление персонального сознания. Дмитрий Сергеевич абсолютно не стремился быть диссидентом, но была красная линия, которую он ни в коем случае не мог переступить. Позже, когда Сахаров умер, выяснилось, что открыть гражданскую панихиду в Академии наук некому. Оказалось, что единственный не подписавший — Лихачев, Капица к этому моменту умер. Попросили Дмитрия Сергеевича, чтобы он приехал из Петербурга и открыл панихиду. Он приехал - и открыл. Или другая история. Почти никто не знает, что когда был суд над Бродским, именно Лихачев устроил ему переводы из Джона Донна и справку, что он состоит на договоре о сотрудничестве при Пушкинском Доме. Он сделал нечто конкретное. Другое дело, что эта справка была уже никому не нужна. Там все было ясно, решение было принято заранее. Но у него была справка, что он переводит для Пушкинского Дома и работает! И, кстати, Бродский, который помнил все - и доброе, и злое, навсегда сохранил благодарность Дмитрию Сергеевичу: он разыскал его во время его пребывания в Италии и провел с ним целый день. Они гуляли по Венеции.

К чему я все это говорю - персональное сознание вовсе не обозначает войну личности и общества. Не противопоставление. Оно существует в гармонии с обществом. Но когда происходят неприятные вещи, оно вынуждено сопротивляться. Мне ближе всего в этом смысле опыт и тактика Лихачева: он не ходил на собрания, где голосовали за смертные приговоры. Находил причину — и не ходил.

Главный герой «Авиатора» - немножко Лихачев?

Евгений Водолазкин: Многие детали, особенно лагерные, взяты из его воспоминаний. Вообще «Авиатор» отчасти родился из моей работы над огромным альбомом о Соловках «Часть суши, окруженная небом». Там собраны воспоминания соловчан, от основания монастыря - монахов, паломников, трудников - до конца существования лагеря, до конца 30-х годов XX века. Так что в главах романа о Соловках у меня почти ничто не выдумано. Все, я что описываю - правда, факты, причем не самые страшные из того, что я прочел. Да, Лихачев тоже попал на Соловки почти ребенком, тоже комнатный домашний мальчик, но судьбы его и моего героя, а также их психология совершенно разные.

С Иннокентием — героем «Авиатора» - связана масса культурных и литературных мотивов — от воскресшего Лазаря до «Простодушного» Вольтера, проспавшего двадцать лет Рипа ван Винкля и множества путешественников во времени, так популярных в литературе ХХ века... Что в нем от автора — современного ученого, доктора филологических наук, специалиста по древнерусской литературе?

Евгений Водолазкин: Как и в «Лавре», главный герой «Авиатора» - многосоставной. От меня - напряженный интерес ко времени. Это то, что меня действительно интересует. Есть еще вещи, о которых я бы, может, не говорил публично. На самом деле Иннокентий высказывает в большинстве своем не то, что думает автор.

«Как можно тратить бесценные слова на телесериалы, на эти убогие шоу, на рекламу? Слова должны идти на описание жизни. На выражение того, что еще не выражено» - наверняка то, что волнует Вас — писателя, филолога, ученика Лихачева, автора недавнего тотального диктанта?

Евгений Водолазкин: Слово стремительно девальвируется — это правда. Но так было всегда! Правда, сейчас это происходит особенно быстро и явно. И слово всегда приходило в чувство.

Это процесс естественный или надо прилагать усилия?

Евгений Водолазкин: Надо меньше говорить. Кстати говоря, молчание - это не пустота. Молчание - тоже речь, просто другой период речи.

Речь состоит из слова и молчания, они чередуются. Если экономить слова, а молчанию дать большее место, это только полезно.

Я очень люблю древнерусское выражение из одного из «Житий», которое переводил: «опочинути от людских молв». Я был очень общительным человеком лет до 30-ти. Потом что-то во мне изменилось — общаться расхотелось. Я не становлюсь бирюком, общаюсь, когда нужно. Но для того чтобы полноценно общаться, мне нужно довольно долгое время помолчать. В деревне молчу неделями. Мне кажется, это хорошая профилактика. Если смотреть шире - заканчивается многословная эпоха, эпоха, в которой со словом были проделаны самые разные эксперименты - и убийственные, и целительные. Язык — живая субстанция. Он развивается от примитивного к сверхсложному, а потом - опять к простому, которое включает в себя эту сложность, но уже на другом, более высоком уровне. Наступает момент, когда ты хочешь сказать какую-то совсем простую вещь, но понимаешь: это слово до тебя использовали Пушкин, Толстой, Платонов, Набоков…

Сплошные подтексты, ни слова в простоте.

Евгений Водолазкин: Вот! На слове наросло столько, сколько нарастает на корабле за вековое плавание. Оно становится тяжёлым, нагруженным. Сейчас мы с этим начинаем прощаться, мы начинаем писать по-новому. Какую роль сыграл постмодернизм, которого уже нет? Он насмеялся над словом, в котором 50 значений. И тем самым очистил его, вернул первозданный смысл. Не нужно объяснений, многословия. 15 лет назад еще надо было, а сейчас уже не надо. Именно это я делаю в «Авиаторе».

Такое отношение к слову предполагает другие отношения с читателем?

Евгений Водолазкин: Я пытаюсь в этом романе, в отличие от «Лавра» и других моих книг, сделать читателя соавтором: всякий раз нажимая на ту или иную клавишу, дать начало ассоциативному ряду. Говорю, что барабанит дождь по крыше веранды - и рассчитываю на то, что человек начнет дорисовывать, подключит свой собственный опыт и будет развивать эту картину.

В некоторых рецензиях пишут, что после блеска, языкового и стилистического фейерверка «Лавра», в новом романе - какой-то условный язык.

Но я сознательно решил отказаться от стилизаций в пользу простоты.

В 90-м году Венедикта Ерофеева спросили: какие беды сейчас главные для России? Он ответил: дурость и невероятная жадность. Переадресую тот же вопрос Вам.

Евгений Водолазкин: Тотальная безответственность. Точнее - отсутствие должной персональной ответственности. К сожалению, это так. Какими-то быстрыми мерами дело не решить.  Поэтому здесь нужно терпение и какой-то вектор, чтобы двигаться в нужном направлении.

Может ли сейчас книга изменить мир или хотя бы как-то на него повлиять?

Евгений Водолазкин: Еще лет 10 назад я бы ответил: «Нет». Сейчас, в связи с переменой отношения к литературе и в России, и в мире, скажу: "Да, наверное, может". Один из ярких примеров того, что перемены произошли, - литературные фестивали и ярмарки. Это движение началось лет тридцать назад, их популярность растёт, на них приходят тысячи людей, десятки тысяч. У нас, как мне кажется, рост интереса выражен ярче, может быть, потому, что мы литературоцентричная страна изначально. Был провал в 90-х, когда литература оказалась придавлена публицистикой.

Жизнь была интересней литературы.

Евгений Водолазкин: Поэтому и на писателей всем было глубоко наплевать: что сказал, куда пошел или куда не пошел... Сейчас литература снова выходит на авансцену. Статистика говорит совершенно однозначно - упал интерес к тривиальной литературе: любовным романам, детективам, фэнтези, а к серьёзной как раз возрастает. Чувствую это на себе: за три с половиной года тираж «Лавра», книги далеко не развлекательной, перевалил за сто тысяч. Более того, сейчас стыдно не знать каких-то авторов, каких-то книг.

Кого стыдно не знать?

Евгений Водолазкин: Кутзее, Памука, Литтела, Джулиана Барнса,  Даниэля Кельмана, Франзена... Шарова стыдно не знать. Юзефовича, Улицкую, Шишкина... Каждый, на мой взгляд, должен знать повесть «Рождение» Варламова - вещь, потрясающую по силе и по воздействию. Я боюсь кого-то забыть, но суть не в этом. Главное вот что: на довольно долгое время книги перестали быть темой  в разговорах. Теперь я постоянно сталкиваюсь с тем, как обычные, нормальные люди и в жизни, и в интеренете говорят о книгах — о новых айфонах, машинах, детях и — о книгах. А еще могу сказать не без трепета: изменилось отношение к писателю. Я очень много езжу, в частности по России.

Писатель в глазах публики снова становится фигурой значимой, человеком, который может ответить на все вопросы: от смысла жизни и актуальной политики до современной архитектуры и жизни звёзд эстрады.

Для меня это означает, что идет восстановление значимости книги, литературы, слова. В общем, вполне оптимистический взгляд.

Популярность для писателя — вещь важная?

Евгений Водолазкин: В разном возрасте она важна по-разному. Лет в 25-30 я бы просто вдохновенно тусовался где-нибудь, изображая писателя. Отрастил бы длинные волосы. Эффектно забрасывал бы челку набок резким движением головы. Что еще делают в таких случаях? Заявлял бы что-то глубокомысленное. Завел бы желтую куртку. На том бы дело и кончилось. И со мной, и с моим писательством.

В моем нынешнем возрасте я отношусь и к литературе, и к успеху совершенно  иначе.

Успех, если рассуждать прагматически, это возможность печатать что ты хочешь и когда ты хочешь. И в том виде, в каком ты хочешь.

Потому что никто не будет тебя исправлять. И ты можешь быть разборчивым. Кроме того, популярность позволяет добиваться каких-то вещей с меньшей затратой сил. Допустим, сейчас трудное время: очень непросто найти финансирование для научных книг. Фундаментальная наука интересует очень немногих. Это странная ситуация, но ей, фундаментальной науке, стало необходимо постоянно оправдываться. Знаете, мне разные издания и телеканалы  задают дурацкие вопросы о чем угодно, но никто меня не  спрашивает, как живут научные издания, - эта тема никого не интересует. Но теперь имя помогает, и я легче нахожу финансирование. Я же официально «ведущий научный сотрудник Отдела древнерусской литературы Пушкинского Дома" и, кроме того,  возглавляю центр по изучению современной русской литературы.

В недавнем интервью Андрей Битов сказал: писательство — это  неспособность ни к чему. Если ты ни к чему не способен, то стань писателем. Как вы к этому относитесь?

Евгений Водолазкин: Я отношусь к Андрею Георгиевичу с глубоким уважением. Моя интерпретация этой фразы такова: писатель — это человек, который может, но не хочет делать ничего другого.

Ссылки по теме:

«Политика — передний край истории». Водолазкин

Авиатор Водолазкин. Интервью

Евгений Водолазкин: «Лавр» мне немного мешает