Арсений Тарковский. «Из немногих мастеров стиха»

Текст: Арсений Замостьянов

Город с тех пор как только не называли — и Зиновьевском, и Кирово, и Кировоградом… Год назад его переименовали в честь известного украинского актёра — Кропивницким. А Тарковский как был поэтом, так и остался.

Поэт поздней, но прижизненной славы.

Поэт не своего времени, он растворен и в Серебряном веке, и в XIX столетии, но он же — образцовый и хорошо оснащенный модернист ХХ века.

Как мало кто, он годится для филологических штудий. В связи с Тарковским на цитатах удобно рассуждать и о перекличках с акмеистами, и о «религиозных мотивах», и обо всём, что сызнова входит в моду. Его размышления о творчестве (здесь это высокопарное слово уместно) и вовсе не из нашего века. И не из прошлого. Они — от старинных цеховых предписаний: «Это гармония уравновешенности мира — личности художника и языка, на котором написано стихотворение. Если не признать роли поэта как участника жизнетворения, то нельзя понять сущности поэзии». У него и в стихах пробивались цеховые установки:

• Я любил свой мучительный труд, эту кладку
• Слов, скрепленных их собственным светом, загадку
• Смутных чувств…

Когда говорят о Тарковском, часто вспоминают другого поэта — Мандельштама. Лидия Чуковская записала такое высказывание Ахматовой о Тарковском: «Он был придавлен Мандельштамом, все интонации мандельштамовские. Я, конечно, с такой грубостью ему этого не высказала, но дала понять. И потом видела, как он постепенно выползал из-под Мандельштама. Теперь он самостоятельный дивный поэт». С этим можно поспорить, но так думали многие. Если поэт — книгочей, увильнуть от влияний почти невозможно. Тарковский лучше всех это понимал:

• Загородил полнеба гений,
• Не по тебе его ступени,
• Но даже под его стопой
• Ты должен стать самим собой.

Действительно, у него нетрудно найти переклички и с ранним, и с поздним Мандельштамом. Но есть важное различие: в судьбе, в поэтическом нерве. Невозможно представить себе Мандельштама за долгой — на десятилетия — переводческой вахтой, с поздним дебютом… Слишком много в нем было вызова, бунтарства, даже безумия. Это есть и в стихах, и в прозе. И это чуждо Тарковскому, который — по характеру — не был открывателем новых материков и разрушителем традиций.

Зато уж точно он написал лучшее стихотворение о Мандельштаме.

Его, конечно, нельзя воспринимать как биографический очерк. Это не фотография, а интуитивный портрет:

• Говорили, что в обличье
• У поэта нечто птичье
• И египетское есть;
• Было нищее величье
• И задерганная честь.
• Как боялся он пространства
• Коридоров! Постоянства
• Кредиторов! Он как дар
• В диком приступе жеманства
• Принимал свой гонорар.
• (1963)

У Тарковского нередки размытые, туманные определения, далекие ассоциации, тонкие предчувствия. Неслучайно он назвал один из сборников «Перед снегом». Но тут — «Нищее величье», «задерганная честь», — на редкость точные сцепки. Никакой приблизительности. Такие сюжеты в стихах, как правило, выходят слишком литературными, будь то дифирамбы или эпиграммы. Тарковскому хватило дыхания на притчу с хирургически точными движениями.

Война

Мы видим Тарковского военкором газеты 16-й армии «Боевая тревога». Он придумал своего фронтового героя — Ивана Хватова. Наподобие Василия Тёркина или Антоши Рыбкина:

• А из рода я солдатского,
• И в семействе говорят:
• По наследству с малолетства
• Что ни Хватов, то солдат.
• Мол, какой-то из Солдатова
• Хват на озере Чудском
• К немцам пришлым вышел с дышлом,
• С топором или копьем.
• Мол, среди солдат Суворова
• Тоже Хватов был один,
• И лупил он немцев здорово,
• А потом вошел в Берлин.

Вполне можно было из таких стихов составить книжку. Кто бы посмел ее не пропустить? Но Тарковский о таких вещах не беспокоился и никогда не публиковал эти вещицы после войны. К отбору стихотворений относился строго. Газетного стихотворства не чурался, когда оно необходимо, но война прошла, Хватов сделал своё дело — и на том спасибо. Ахматова рассуждала: «Из современных поэтов один Тарковский до конца свой, до конца самостоятельный, «автономный». У него есть важнейшее свойство поэта — я бы сказала, первородство». Он не выслуживался, не бравировал своими фронтовыми заслугами. А заслуги были несомненные.

Орден Красной Звезды военкор Тарковский получил весной 1943-го — до орденопада последних полутора лет войны. Чуть позже он написал (как вспоминали — по просьбе генерала Баграмяна) знаменитую песню «Гвардейская застольная». Вероятно, даже не написал, а подправил и дополнил самодеятельного стихотворца, солдата Матвея Косенко. Получилось по-песенному панорамно:

• Ну-ка, товарищи, грянем застольную,
• Выше стаканы с вином,
• Выпьем за Родину нашу привольную,
• Выпьем и снова нальем.
• Встанем, товарищи, выпьем за гвардию,
• Равной ей в мужестве нет.
• Тост наш за Сталина! Тост наш за партию!
• Тост наш за знамя побед!

И эти «выигрышные» по тем временам строфы Тарковский не торопился публиковать. А лямку военкора тянул честно. В декабре 1943-го, под городом Городок, в Белоруссии, его тяжело ранило в ногу. Развилась гангрена — от гибели спасла ампутация.

Переводчик

В 1930—40-е, когда Тарковский неторопливо «входил в литературу», поэзия была необходима многим. Всерьез. Молодым, наверное, в большей степени. В то же время она превратилась в индустрию, которой необходимо выдавать полезную продукцию по планам единственного заказчика — государства. По Маяковскому:

• Я хочу,
• чтоб в конце работы
• завком
• запирал мои губы
• замком.
• Я хочу,
• чтоб к штыку
• приравняли перо.
• С чугуном чтоб
• и с выделкой стали
• о работе стихов,
• от Политбюро,
• чтобы делал
• доклады Сталин.

Наступило время «литературных работников». Писатели играли важную роль в системе пропаганды. В наши дни политический заказ выполняют десятки «институтов», телепрограмм, сайтов, тысячи политологов и блогеров. В те годы существовало только радио — несколько программ, отряд партийных лекторов и писатели-журналисты. Писатели — в первую очередь. Потому что главный советский писатель — Максим Горький — стоял вровень с вождями. Всё это Тарковскому не подходило. Шагать в ногу со временем он не собирался: скучно! Значит, оставалось скрывать себя в ворохе переводов. Требовалась ясность, «народность», поменьше мудреных цитат и ассоциаций, побольше простых афоризмов. Читательские вкусы и установочные рамки расширятся только в шестидесятые годы — и Тарковский станет тогда одним из самых почитаемых поэтов. Он чурался многословия, не был комментатором эпохи, не любил рифмованных назиданий.

Литературный перевод считался стратегически важной работой. Тут сказывались разные факторы: и политическая идеология, и ставка на просвещение, и укрепление каркаса «дружбы народов», на которой держалась многонациональная держава.

Тарковский владел классическим стихом отменно. Добавим чувство меры и эрудицию книгочея — и получим почти идеального переводчика.

Эти способности ценились — даже если речь шла о седой классике, а не о политически актуальной современной поэзии народов СССР.

«Поэт Арсений Александрович Тарковский является одним из немногих мастеров стиха, о котором мне на протяжении последних лет не приходилось слышать противоречивых мнений. Для всех, кто знает работы А. Тарковского, ясно, что это человек, в руки которого можно с полным спокойствием передать самую сложную, самую ответственную стихотворную работу. Я имею в виду стихотворный перевод. Но Арсений Тарковский — не только мастер стихотворного перевода, он поэт, и если бы он не был таковым, то он не был бы и таким значительным переводчиком. Он не известен широко как поэт оригинальный, и это объясняется тем, что он не печатал своих стихотворений. Он их пишет давно, пишет по сей день, и стихи эти, по-моему, замечательные. Он настолько строг к себе как оригинальный поэт, что все, что пишет, не считает нужным печатать», — писал Марк Тарловский, рекомендую коллегу в Союз писателей. Слова вроде бы казенные, но во многом точные.

Известно, что в 1948 году, накануне 70-летия вождя, которое должно было отметить «всё прогрессивное человечество», предполагалось выпустить переводы юношеских стихов Сталина. С грузинского. С выверенного подстрочника. Тарковский оказался одним из немногих, кому доверили это дело государственной важности. Но вскоре оказалось, что Сталин, ощущавший себя величайшим политиком, не захотел предстать перед публикой обыкновенным или даже хорошим поэтом.

Многим известны обаятельно кокетливые «жалобы переводчика»:

• Да пребудет роза редифом,
• Да царит над голодным тифом
• И соленой паршой степей
• Лунный выкормыш — соловей.
• Для чего я лучшие годы
• Продал за чужие слова?
• Ах, восточные переводы,
• Как болит от вас голова.

Стихотворение незабываемое. Это 1960 год. Поэту за пятьдесят, а сборника всё нет. Иногда он сам препятствовал издательским начинаниям — из щепетильности. Искренне увлекался Махтумкули, любил каракалпакский эпос «Сорок девушек» — и кое-что перенял у своих «восточных» авторов. Достаточно вспомнить классического «Верблюда»:

• На длинных нерусских ногах
• Стоит, улыбаясь некстати,
• А шерсть у него на боках
• Как вата в столетнем халате.
• Должно быть, молясь на восток,
• Кочевники перемудрили,
• В подшерсток втирали песок
• И ржавой колючкой кормили.

Отец и сын

Только в 1962 году вышел первый его настоящий сборник — «Перед снегом». В том же году сын, Андрей Тарковский, получил награду Венецианского кинофестиваля за «Иваново детство».

Во многих изданиях (и, конечно, не только в России) растиражированы его слова об отце: «Мой отец, конечно, сегодня самый большой русский поэт. Вне всяких сомнений. С огромным духовным зарядом. Поэт, для которого самое важное — его внутренняя духовная концепция жизни. Он никогда не писал ничего, чтобы прославиться». И для своих фильмов он выбирал такие стихотворения отца, чтобы сразу было ясно: «самый большой русский поэт».

Стихи отца звучат в нескольких картинах Андрея Тарковского. А «Зеркало» вообще во многом — видение жизни отца глазами сына. В фильме звучит голос Арсения Александровича, который не только записал стихи (четыре стихотворения — из лучших), но и дублировал реплики одного из героев. Записывали по многу дублей, это было мучение. Но, наверное, и счастье. Стихи прозвучали веско:

• Я век себе по росту подбирал.
• Мы шли на юг, держали пыль над степью;
• Бурьян чадил; кузнечик баловал,
• Подковы трогал усом, и пророчил,
• И гибелью грозил мне, как монах.
• Судьбу свою к седлу я приторочил;
• Я и сейчас, в грядущих временах,
• Как мальчик, привстаю на стременах.

Директор фильма вспоминала: «Отца на «Зеркале» он заставлял раз десять переписывать одни и те же стихи: что-то ему не подходило, какая-то интонация. Вдруг Андрей Арсеньевич сказал: «Это то, что мне надо» — и ушел куда-то. А мы с Арсением Александровичем стали слушать. И когда прослушали последнюю запись, он сказал: «Да, если бы мне кто-нибудь сказал, что у меня гениальный сын, я бы не поверил; а вот я сам чувствую: он добился того, что это не похоже ни на один из прежних дублей».

Жизнь брала под крыло…

Он годами избегал в стихах «автобиографических» мазков, выглядел отстраненным философом, астрономом. Как будто между ним и ХХ веком — телескоп. Но от такой аскезы иногда рождаются признания, равных которым немного и у поэтов «исповедальной страсти». И тут стоит вспомнить стихотворение, которое знали миллионы — и зрители «Сталкера», и слушатели песен — разухабистых эстрадных и бережно-бардовских, одинаково бестактных по отношению к оригиналу:

• Жизнь брала под крыло,
• Берегла и спасала.
• Мне и вправду везло,
• Только этого мало.

Эти строки заменят любое жизнеописание, любое откровенное интервью с автором. И еще добавляют то, что может добавить только поэзия. Здесь отступает мастерство стилизатора и очаровательного традиционалиста. И очень важно, что таких стихотворений у Тарковского немного. Он вообще не ставил на поток «темы с вариациями».