Текст: Борис Кутенков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Главным событием стал новый номер журнала Prosodia с не опубликованными ранее материалами из архива поэта Дениса Новикова.
Статьи датированы 1996-м — как известно, за три года до выхода последней прижизненной книги Новикова «Самопал» и окончательной эмиграции автора — как географической, так и поэтической. Отчасти они опровергают миф о Новикове как о скептике, в конце жизни пришедшем к разочарованию во всех и во всём.
Слова его полны веры в поэзию как в аристократическое дело: «А поэту это всё — семечки. Жребий его тёмен и рок неодолим. Он только не любит, когда начальники и критики держат его за лоха. Он спокоен, ибо знает, что за свой базар придётся ответить. Он читает вслух бессмертные стихи — своей жене и стране. Кто в эту ночь пришёл ему на память? Ходасевич». Немало и наблюдений о литературном процессе и одиноком месте поэта в нём, среди критических стрел и оплеух. В продолжение темы главный редактор журнала Владимир Козлов публикует первое серьёзное исследование за последние годы о поэте, регулярно цитируемом «внутри литературы», но подзабытом критикой. «Нет такой оппозиции, которую бы Новиков дал бы со всей определённостью. <…> Он точен только в деталях, но не в координатах. Но его детали таковы, что приходится признать их способность говорить о стране, вечности, поэзии, любви, истории, боге и Боге. Поразительное отсутствие мелкотемья, поэтического бормотания «частного человека» тогда, когда в нём было привычней прятаться…»
А открывается номер рассуждением Козлова о
реакции на рэп-баттлы как о «форме признания и страха перед мощной и не совсем ещё понятой силой».
Лично мне не хватило именно разговора о текстах во всех известных мне дискуссиях на эту тему. Эта нехватка особенно огорчительна среди точных социологических наблюдений (о реакции публики на явление) и культурных — об укоренённости в традиции. «Текстовые» наблюдения, присутствующие в статье Козлова, иногда ошарашивают: «Мирон Фёдоров умеет прорабатывать драматургию, казалось бы, плоских сюжетов, нагнетать эмоциональный накал, заставлять вспомнить злость человека, задающего планку прежде всего для самого себя: «Кем ты стал? / Где ты гнев потерял? / Ты был лев для телят, / теперь это не для тебя! / Кем ты стал / тут на деньги деляг?..» Ну позвольте, какое здесь «прорабатывание эмоционального накала»? Скорее — бессмысленное его нагнетание, сцепление аллитераций без смысла как типичный признак любительской поэзии (рядом с «бедным Демьяном», который там следует далее, могло появиться что-то столь же бессмысленное, но фонетически близкое — «сто царевн Несмеян», например). Отсылаем к нашей более развёрнутой полемике.
Остальные
материалы номера концептуально выдержаны в близком направлении, которое можно обозначить «выход поэзии к народу».
Рассуждение Елены Погорелой о «поэзии с человеческим лицом» («После всех открытий в области речевой и психологической деконструкции, после того, как поэзия научилась дышать в безвоздушном пространстве, ей необходимо разгерметизироваться, найти выход к читателю») перекликается с эпиграфом из опубликованного тут же стихотворения Игоря Караулова про «настырный, ломкий голосок» «мелкого народца». В рецензионном разделе — въедливая попытка Владимира Козлова разобраться в замысле антологии «Русская поэтическая речь»: «Читатель не знает имён поэтов в ситуации, когда имён как никогда много. В этой ситуации биться стоило бы как раз за неанонимность поэзии, за узнаваемость голосов и имён». В стороне от «тренда» Виктор Куллэ, который пишет об Иване Жданове : «стихи Ивана Жданова о том, что лучшим заслоном от неизбежности ухода близких и себя самого, от небытия — является искусство. Человек, дерзнувший всерьёз им заняться, обречён пройти в душе обратный путь до стадии чистого становления…» Отметим внимание журнала к культурной «реанимации» классических фигур, как бы заслонённых новейшими авторами, и осторожно-скептическое переосмысление тех самых «новейших».
Настоятельные же требования о выходе поэзии к читателю, как всегда, наталкиваются на вечное «поэту заказывают Индию, а он откроет Америку»,
перефразируя Тынянова. И, по обыкновению, интересен в журнале раздел переводов — Борхес в переводах, английские поэты Первой мировой войны в переводах А. Чёрного и А. Серебренникова, переводы Андрея Базилевского из классической сербской поэзии . Никон Ковалёв пишет о барочном следе в немецкой поэзии.
«Знамя» посвятило 9-й номер юбилею Цветаевой. Наиболее заметный
материал — опрос литераторов о влиянии Цветаевой на современную поэзию. Респонденты говорят о разных «цветаевских традициях» в связи с разными периодами творчества, приводят Марию Степанову как пример «сознательного отталкивания», отмечают разницу между «истеричностью» и «экстатичностью».
Высказывания простираются в диапазоне от эмоциональных до филологических. Лично меня наиболее зацепило высказывание Василия Бородина: «От вечного огня не прикуривают; «Послушайте, еще меня любите за то, что я умру» — любим настолько, что никак не деконструируем, а развитие поэзии устроено так, что младшие над старшими смеются, находят вранье и ошибки конструкции, все разламывают и из обломков делают свое.
С Цветаевой, все понимают, так нельзя: ее нужно беречь и лезть за нее в драку,
и «актуальна» она для меня скорее не как поэт, а как человек, которого я всегда буду любить». Евгений Бунимович приводит забавные примеры бытования Цветаевой в нынешних «житейских» контекстах; любопытно его замечание, что «Марина Цветаева постепенно переместилась в пространство подросткового внимания и интереса». Из других связанных с Цветаевой материалов — неизвестные письма Ариадны Эфрон (подготовка текста и публикация Р. Войтеховича и И. Башкировой), статья научного сотрудника Тартуского университета Марии Боровиковой о Шарле Бодлере в переводах Цветаевой , экстатическое и потому вполне конгениальное цветаевской стилистике, глубоко личное эссе Олеси Николаевой.
В поэтическом разделе номера невозможно пройти мимо Ирины Перуновой. Стихи Перуновой усиленно пытаются не быть сентенцией, вырастая из уже обобщённого опыта и его переживания, страстность которого отсылает именно к Цветаевой. Деталь в этих стихах кажется избыточной — или же претворённой в символ; в этом различие с Ириной Евса, опубликованной в том же номере, с основополагающей ролью для неё конкретизированной детали.
Что с ним не так? Не так, и всё!
Никто в деталях не просёк,
но жизнь и смерть, и свет и мрак
с ним всё не так,
не так, не так.
И смерть с ним жизнь,
и мрак с ним свет,
с таким свяжись,
и ты — поэт.
(Ирина Перунова)
«Волга» открывается подборкой Михаила Дынкина, на чьей FB-странице этим летом был замечен всплеск новых стихов. Тут отсылаем к давней статье Сергея Слепухина — наиболее точной из написанного о Дынкине, где, в частности, сказано, что «При первом знакомстве поэзия Дынкина может показаться эксцентрической игрой воображения. Вскоре читатель, однако, осознает, что все ирреальные образы — короли "в железной клетке", музыкант, прижимающий к губам выхлопную трубу, статуи в парке, сдвигающие пивные кружки и сдувающие "пену утренних облаков", "энциклопедию листающий циклоп", "двойники эфирные над нами", нависающий над церквушкой "озирис в гробу", "люди во фригийских колпаках" — не произвол безудержной фантазии поэта». Образы Дынкина действительно ошеломляют парадоксальностью — скажем, меня ещё до знакомства с подборкой поразило скрещение рассказа о концерте Анжелики Варум, выступающем в образе мирового апокалипсиса, и «трамвайной вишенки» Мандельштама на ритмическом и образном уровне.
антифигаро, ибо ни здесь и ни там
ты провалишься в яму меж строк
и увидишь: на сцене стоит Мандельштам
и растёт, как воздушный пирог
говорили — погиб; получается, врут
вот стоит, принимается петь
и берёт его за руку Лика Варум
превращаясь в столикую смерть
В критическом разделе Данила Давыдов пишет о стихах Павла Лукьянова из его книги Turistia. «Всякое решение заведомо ведет к такой же цепи — не повторов, нет, здесь нет борхесианских адских лабиринтов, или кафкианского бюрократического ада, или пугающего набоковского двойничества, — здесь есть просто холодный мир, состоящий из элементарных частиц и полей. И взаимодействия их метафорически незначимы, что бы ни думали другие. Думаю, что эта страшная — на самом деле страшная — интонация предстает настоящим открытием Павла Лукьянова». Денис Липатов представляет рассказ «Алжир» — лаконичный сюжет из школьной жизни, сквозь который проходят времена и поколения, праздничные и — на резком контрасте — до натуралистичности страшные — картины, образ трагической и так и не увиденной человеческой жизни; всё это поддерживается cознательным аллитерационным рядом. Марина Волкова и Виталий Кальпиди рассказывают о замысле и результатах «Русской поэтической речи» — самого успешного за последние годы проекта по продвижению современной поэзии к разным читательским сегментам.
«Эмигрантская лира» провела опрос среди поэтов, литературоведов и редакторов разного возраста о современной «молодой» поэзии. Несмотря на множество ответов уныло-пессимистичных («Остаётся добавить, что гнилому болоту современной русской художественной литературы, как и всему нашему потерявшему эстетические, моральные и прочие ориентиры обществу, необходима порядочная встряска»), инкриминирующих абстрактной «поэзии» все мировые пороки (сразу вспоминается Мандельштам: «Бедная поэзия шарахается под множеством наведённых на неё револьверных дул неукоснительных требований…
Какой должна быть поэзия? Да, может, она совсем не должна, никому она не должна, кредиторы у неё все фальшивые»)
и просто неадекватных («Вот Борис Рыжий был молодой поэт, Денис Новиков, Игорь Меламед — моя граница до 30 лет» — помнит ли автор этого высказывания, когда ушли Новиков и Меламед?), есть точные наблюдения. Марина Кудимова: «Отталкивает нежелание серьёзно учиться этому занятию — не в Литературном институте (там получают диплом), а у всех предшественников сразу и у одного избранного интуицией и личными предпочтениями Учителя». Игорь Волгин: «Иной может оставаться «молодым» до старости — не по возрасту или душевному складу, а по несостоявшейся поэтике, физическим изъянам стиха и так далее. Тут нет возрастной планки, но есть планка художественная».
