Текст: Владимир Березин
Фото: Олега Фочкина/facebook
Судьба писателя Битова, прожившего довольно длинную (по отечественным меркам) жизнь, еще раз показывает, насколько верна максима о том, что писатель в России должен жить долго. Вот он рождается в довольно угрюмое время, потом видит детскими глазами страшную войну, и на этих же глазах лед начинает трескаться. Он переживает оттепель (кажется, что она навсегда), а потом попадает в опалу, потому что его роман напечатан на Западе, а сам он участвует в неподцензурном альманахе «Метрополь». И, кажется, его не будут печатать вечно, но дует ветер перемен, и Битов становится разъездным символом новой литературы.
Время побеждает все.
Это поколение рождения «Пушкинский дом» (1971) и «Москва - Петушки» (1973) - две книги, которые преобразовали русскую литературу. Роман и поэма схожи не только в том, что замыкают «оттепель» и написаны почти одновременно. Еще они схожи тем, что были настоящим ворованными воздухом. То есть они были написаны не по разрешению. Как писал Мандельштам: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». Поэма Ерофеева и роман Битова, разумеется, никакого разрешения получить не могли. Она проросли сами собой, потому что это было нужно русской литературе, ветер которой волен и веет, где хочет.
При внешнем отсутствии (эти книги не издавались официальным способом до середины восьмидесятых) они влияли на само существование русской литературы, как влияет невидимый магнит на расположение опилок на столе. Прекрасно, что они были прочитаны в машинописных копиях и привезенных из-за границы.
«Пушкинский дом» был одновременно и всей страной, и реальным домом, и Институтом русской литературы, и, собственно, «институцией чтения», описанным Битовым обрядом. Этот обряд был гласным договором читателя и писателя, существовавшим двести лет и сейчас денонсированным. Но я забежал вперед, а пока нужно сказать, что эта смесь несовместимого - Достоевского и Набокова - в романе оказалась одним из немногих философских романов того времени.
Даже спустя довольно много лет на городского мальчика приемы Битова оказывали очень сильное впечатление - влияние мелкой детали на повествование, описание пейзажа, воздуха, света и дыхания. И, наконец, заметный привкус абсурда, который всегда отмечает правдивое повествование о нашем Отечестве.
Это уж не говоря о повести «Птицы, или Новые сведения о человеке».
У Битова, помимо ипостаси прозаика, была другая - образ такого синтетического культурного деятеля. Вот он открывает памятник легендарному зайцу, помешавшему Пушкину добраться до Сенатской площади. Вот он открывает памятник татарнику, побудившему Толстого написать «Хаджи-Мурата». Вот он создает какие-то оратории и сам их исполняет - это такая высшая и одновременно крайняя точка русского постмодернизма. Вот он учит студентов в Литературном институте.
Но все же о прозе - есть характерные примеры превращения прозы в другие жанры. Его «Грузинский альбом» и «Уроки Армении» для многих людей Севера стали открытием особой, не анекдотичной, а романтически-интеллектуальной кавказской культуры. Это одновременно и путеводитель, и очерк, и антропологическое исследование.
Но вообще этот ход - пограничное состояние между художественной прозой и эссеистикой - оказался очень продуктивным и очень востребованным. Герой Битова сидит в кочегарке и пьет с ее богом в окружении всяких труб, манометров и проводов. И тот спрашивает гостя, отчего хороших книг не издают. Герой краснеет от радости, принимая эти слова на свой счет, но бог кочегарки поясняет, что имел в виду роман «Кавалер Золотой звезды» Бабаевского, который он читал переписанным от руки: «Там ведь про хозяина написано. Ты вот мне еще объясни, почему к хозяину так несправедливо отнеслись? Ведь всей вины у него, что работал, не разгибаясь, неба не видел… Пролетариат, тот что… Отработал смену, делать нечего, прочел роман, голова стала - во! (Он показал шире плеч) И пошёл!..» - это сильный образ для обдумывания и вовсе не смешной.
Но в том отрыве писателя от текста, который описан выше, есть некоторая опасность. Хорошо, если он остается генератором идей, своего рода общественными мудрецом. Плохо, когда его воспринимают как мудреца на работе, у которого всякая мысль мудра и этой мудроты ждут, как уже оплаченного товара. Живой человек чередует в голове разного рода мысли - разного качества и разной степени интересности.
И если он живой, то неминуемо разочарование публики - так бывало и с Битовым. Однако я приведу один пример, который хорошо показывает, как устроено суждение писателя вне художественного текста. Битов как-то сказал (я передаю общий смысл): «Я в молодости думал, что любовь - это то чувство, которое испытывают молодые красивые люди к другим красивым людям. А потом оказалось, что любовь - это все: это и любовь молодых, у которых кипит кровь, и любовь из жалости - к немощному или инвалиду. И любовь из денежной корысти - это тоже любовь». Я тогда принялся думать эту мысль, и так и унес ее под мышкой. Она и сейчас со мной. Все - любовь, так оно и есть.
