Вознесенский, Хрущев и борщевик

Текст: Александр Соловьев

Фото: moskvichmag.ru

Центр имени Вознесенского, в котором в последнее время проходит множество важных окололитературных мероприятий, позиционирует себя как мультифункциональный культурный центр. Уже месяц как открыта тотальная инсталляция "Им 20 лет", посвященная фильму Хуциева, а 29 июня состоялась премьера постановки Брусникинцев по пьесе-вербатиму Андрея Родионова и Екатерины Троепольской "В.Е.Р.А." (Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина) в режиссуре Сергея Карабаня. Про текст (вернее, организацию текста) Родионова и Троепольской говорить нечего - большая его часть была опубликована незадолго до премьеры, все желающие могут сами убедиться, насколько он хорош. Интереснее, как все это поставили.

Прежде всего в глаза бросается упор на параллели с сегодняшним днем. Выставка-инсталляция, выполненная как небольшая квартира, хоть и воспроизводит отдельные сцены из "Заставы Ильича", но все равно (сознательно, очевидно) походит на логово юного хипстера. При входе в здание центра собирали подписи к петиции о восстановлении "утраченной" культуры борщевика Сосновского (это сорное растение культивировалось как силосное при Хрущеве, пока не выяснилось, что оно быстро дичает и вытесняет все прочие растения из экосистемы). За полчаса до начала спектакля свои стихи читали ученики Родионова и Троепольской по поэтической студии (кстати, прежде базировавшейся в Политехническом музее - ряд совпадений ширится). И надо сказать, тексты об уличных протестах, феминизме и тяжелых отношениях с родителями звучали ошарашивающе адекватно "Сентиментальному маршу", игравшему на фоне.

Сам спектакль тоже прямо предлагал параллели шестидесятых и современности - иначе понять следующие друг за другом спор Хрущева с Вознесенским и нашумевшую речь Мизулиной о свободе и правах невозможно. И все же постановка была не про нас, а скорее про наш взгляд на шестидесятников. Время надежд (постановка открывалась песней Отса "Я верю, друзья": "На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы") и время споров - друг за другом Евтушенко, Грибачев и Рождественский читали полемизирующие между собой тексты "Давайте, мальчики", "Нет, мальчики" и "Да, мальчики" - и затем, как бы немного со стороны - "Пятнадцать мальчиков" Ахмадулиной. Само представление о четырех поэтах эпохи (восходящее, отчасти, к "Нас четверо" Ахматовой) - уже миф, характеризующий эпоху не хуже Гагаринского полета.

Главный накал - с первых минут - между Хрущевым и Вознесенским, разделенными стеной борщевика. Вербатим, воспроизводящий их знаменитую перепалку на встрече с творческой интеллигенцией, заканчивается ничем. Но несмотря на огрызающихся стариков, поэтам все еще можно быть молодыми, и звучит "Нас много, нас, может быть, четверо". Во второй раз Вознесенский читает Хрущеву "Секвойю Ленина" - и награждается орденом из кукурузных початков.

Такое собрание всевозможных клише об эпохе объясняется только одним - это действительно спектакль не столько о самих шестидесятых, сколько о том, как мы до сих пор смотримся в эту эпоху, как в зеркало - начиная от книжки Вайля и Гениса о шестидесятых (кстати, на обложке последнего издания - тот же игрушечный Ванька-Встанька, что и в реквизите "В.Е.Р.Ы"), и заканчивая сетованиями, что тогда-то у людей был смысл жизни, поэзия собирала стадионы, и вообще - "Юра, мы все просрали".

В конечном счете, вторая сцена разговора Хрущева с Вознесенским тоже опрокидывается в современность - поэты становятся жителями района, наперебой благодарящего депутата за реновацию, и все претензии кончаются просьбами о "детских площадках для самых маленьких" и "побольше бы баскетбольных колец". Наверное, шестидесятнический бунтарский флер сейчас действительно выглядит именно так.

Однако когда оказывается, что Борщевик, угрожающе торчащий на сцене все это время, вместо того, чтобы прокормить скот по всему союзу, разрушил любые надежды на светлое будущее, становится не до шуток. И Хрущев, засыпающий посреди этих чудовищных зарослей, безучастно слушает перепалку посла СССР Зорина и представителя ООН об атомных боеголовках на Кубе и Карибском кризисе. На фоне мерно и жутко качается Ванька-Встанька, уже совершенно хтонический. Время споров и мечтаний, в которое поначалу вторгается Хрущев, исчезло - от него остался только съедающий страх атомной войны. И когда в конце звучит "Мама и нейтронная бомба" Евтушенко, становится понятно - пусть наивные, пусть конформные, пусть непростительно молодые - а все же стихи про ужас перед катастрофой написали они, а не Хрущев. А тот тихо дремлет между изгибов борщевика, бормоча себе под нос "На пыльных тропинках далеких планет". Шестидесятые не могут научить нас ни сопротивлению, ни протесту, ничему. Разве что никогда не доверять ни себе, ни власти, ни своему времени. Потому что больнее всего, когда основания веры рушатся. А они рушатся всегда.