Фото: unsplash.com
Мария Шелухина, Санкт-Петербург. Вкусные слова
- Ярославль! Третья кабина!
Мы с бабушкой подскакиваем, бежим к двери с нарисованной по трафарету белой цифрой «три» и втискиваемся в тесную кабину, пахнущую деревом, ожиданием, радостью и волнением.
- Алло! Алло! Саша, алло! - зычным голосом кричит в трубку бабушка.
Пока она рассказывает о наших новостях, я разглядываю на стенах чернильные цифры, имена и завитушки и прислушиваюсь к летящему из динамика папиному голосу, искаженному и очень далекому. Слов не разобрать, но от знакомых интонаций становится тепло и немного грустно.
- Бабушка, ну время же сейчас закончится, дай и мне поговорить! - не выдерживаю я.
Кажется, что отведенные на разговор минуты вот-вот пролетят и я не успею сказать самое главное, поэтому, нетерпеливо выхватив у бабушки трубку, я кричу папе и всему переговорному пункту:
- Папа! Привет! Я выхожу замуж за Тимурика! И уже учу татарский язык! «Ипи» - это хлеб, а дальше я всё забыла!
В этот момент время и правда заканчивается и удивленный папин голос обрывается на полуслове.
- Продлевать будете? - не скрывая смеха, спрашивает бабушку телефонистка.
Но продлевать незачем. Главную новость я сообщить успела.
Тимурика я знаю давно, почти всю жизнь. Мне было три, а ему четыре, когда он, впервые взяв меня за руку, подвел к краю дороги и сказал, серьезно и наставительно:
- Мася, масина!
Я запомнила и его сурово сдвинутые брови, и важно надутые губы, и предостерегающе грозящий мне палец, и непослушные черные волосы, и блестящие карие глаза. Сейчас мне уже восемь. И ни за кого другого замуж я не хочу.
Когда я сообщила о своих намерениях бабе Маше - Тимуркиной бабушке (которая на самом деле не Маша вовсе, а Маниба, но все без исключения зовут ее Машей), она очень серьезно посмотрела на меня и сказала, как всегда, немного нараспев:
- Ну раз так, надо тебе татарский учить.
И мы начали учить. Она указывала тонкой смуглой рукой на разные предметы, называя их порой непроизносимо сложными словами, а я покорно повторяла все, что могла повторить. Быстрее всех запомнились самые вкусные слова: «ипи» - хлеб и «как» - пастила.
В магазин за «ипи» мы бегали с Тимуриком вдвоем с одной авоськой, зажимая в кулаках одинаковые, немного шершавые бумажки рублей. С трудом одолев высокие ступеньки, мы оказывались в прохладном зале магазина. Уже с порога становилось понятно, привезли хлеб или нет: высокие золотистые, еще горячие буханки с хрустящей корочкой и пышным ноздреватым мякишем манили к себе волшебным ароматом. Тимурик подсаживал меня, и я тянулась за тяжелыми теплыми кирпичами.
Гордые своей взрослостью и самостоятельностью, выходили мы из магазина с двумя увесистыми буханками, а дома оказывались - только с одной.
В июле на склонах прогретых летним зноем холмов созревала лесная земляника. И всё вокруг - и дыхание леса, и ветер, и вода в ледяных ручьях - становилось земляничным. Ее аромат поселялся в наших корзинах, на липких порозовевших пальцах, на губах и щеках. И тогда баба Маша принималась готовить долгожданную пастилу: на огромных деревянных досках раскладывала она ярко-красную земляничную массу и ставила на солнце, а потом осторожно сворачивала полупрозрачный рубиновый лист в тугую трубочку - и «как» готов!
Как же вкусно, баба Маша! Как же вкусно!
Каждый день, пока мы, потные и серые от пыли, носились по дворам, наши бабушки пили чай. Сидя у бабы Маши - татарский: свежезаваренный крепкий-крепкий черный с молоком, у моей - с мятой, смородиновым листом, чабрецом и душицей, которую она упорно называла "матрешкой". Убегая за пределы поселка, мы с Тимуриком собирали розовато-сиреневые цветы у подножия известковых холмов, а бабушка, не слишком убедительно пожурив нас за долгие отлучки, сушила пучки на кухне. И весь дом наполнялся душистым ароматом матрешки, оставался зимовать и только по весне улетал куда-то через открытую форточку на кухне.
Бабушки пили чай, русский - с татарской земляничной пастилой или татарский - с русским земляничным вареньем, а мы время от времени стучали в низкие окошки одной из кухонь:
- Бабуль, дай воды!
И чья-нибудь бабушка, включив воду на полную, так что она с грохотом ударялась в эмалированный квадрат раковины, разлетаясь в стороны мелкими брызгами, наливала в белую жестяную кружку ледяной подземной воды. И пока один из нас пил, второй, жадно сглатывая, нетерпеливо перетаптывался на месте.
- Ну оставь мне! Все не пей!
И мы пили поровну из этой кружки, словно больше она не наполнится.
Следом за водой через окошко к нам выплывали то кусок сладкого пирога, испеченного бабой Машей по бабушкиному рецепту, или татарские беляши, которые моя бабушка делала лучше всех во дворе. Почти не жуя, мы глотали их и бежали дальше - не важно куда, лишь бы вдвоем. А потом, когда темнота, словно тяжелое бархатное покрывало, падала на землю, из двух ярко освещенных окон слышались голоса:
- Маша, домой!
- Тимурик! Где ты?
Эти голоса были слышны за тридевять земель. Как бы далеко, высоко или глубоко мы ни забирались, они всюду нас настигали, и мы мчались по темным остывающим улицам на их зов.
Как бы я хотела сейчас бежать за Тимуриком к тем родным окнам и кричать в ответ:
- Можно мы еще немножко погуляем?
Наши бабушки умерли в один год. Мы хоронили их по разные стороны кладбищенской дороги. Мою - слева, среди крестов и красных потухших звездочек, Тимуркину - справа, среди полумесяцев. Впервые они разъехались и поселились на разных улицах этого тихого города. Непривычно и тоскливо им, наверное, быть так далеко друг от друга, ведь всю жизнь они прожили рядом.
С тех пор как бабушек не стало, приезжать на лето стало не к кому, и с Тимуриком мы больше не виделись. Неудержимо быстро полетело время, и скоро мы окончательно потерялись, забылись фамилии, адреса. Но в памяти остались запах кабинки переговорного пункта, Тимуркино «Мася, масина!», раскосые глаза бабы Маши в лучиках морщинок и ее вкусные слова.
«Ипи» - это хлеб.
Я ничего не забыла.
ПАРТНЕРЫ КОНКУРСА
