Текст: Велвл Чернин, историк еврейской литературы
Рисунок Владислава Цапа (газета "Биробиджанская звезда")
Текст предоставлен в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с издательским домом "Биробиджан" (Биробиджан)
Эта вышедшая в 1947 году повесть Казакевича - одно из самых честных произведений о Великой Отечественной войне. На идише она называлось «Грине шотнс», а на русском «Звезда». Это автоперевод или писатель работал над двумя книгами одновременно?
Творчество Эммануила Казакевича хронологически делится на два четко очерченных не только в языковом, но и в жанровом и тематическом отношении. Первый из них: идиш, поэзия, Биробиджан. Второй – русский, проза, война.
Переходным звеном между двумя периодами послужила повесть, вышедшая в свет в 1947 году практически одновременно в двух языковых версиях. По-русски она была названа «Звезда», а на идише – “Grine shotns” («Зеленые тени»). Тематически и жанрово она целиком принадлежит второму периоду его творчества и знаменует его начало, однако в языковом отношении – наличием авторского еврейского варианта повести – связана с первым периодом.
Как первоначально была написана эта повесть? Является ли ее еврейский текст, вышедший в свет несколько позже русского, автопереводом? Возможен ли обратный вариант, при котором исходным текстом был еврейский? – У меня нет ответов на эти вопросы.
Представляется возможным и некий промежуточный вариант, при котором в процессе работы над повестью Казакевич так или иначе пользовался обоими языками. Несомненно одно: на момент написания повести «Звезда» / «Зеленые тени» он воспринимал себя в качестве еврейского в языковом смысле писателя.
Инерция творчества на родном языке, на котором он получил образование, вошел в литературу и добился определенного признания, подталкивала его продолжать писать именно на идише. Языковая же стихия событий, ставших сюжетной основой его первой повести, была, безусловно, русской, однако в творчестве на русском языке он был по сути новичком. Во время войны Эммануил Казакевич практически не писал. Единственным опубликованным им за эти годы художественным произведением стало стихотворение “Vi dos shvatsapl” («Как зеницу ока»), вошедшее в коллективный сборник “Farn heymland, in shlakht” («За Родину, в бой!»). В своих «Этюдах о еврейских писателях» Хаим Бейдер с печалью констатирует: «Это были последние еврейские стихи Эммануила Казакевича – после войны он перешел на прозу и стал известным русским писателем…»
Период молчания, разделяющий два периода творчества Казакевича, стал периодом кардинальной смены его идейной, жанровой и языковой ориентации.
В статье, посвященной 90-летию со дня рождения писателя, Бернгард Рубен описывает этот период следующим образом: «Так случилось, что профессиональный литератор не только не стал писать в те годы о войне, но даже покинул военную газету, чтобы сражаться самолично. Но он верил, что настанет такой день, когда все виденное и пережитое выльется в его книгу. И этот его путь тоже был нелегким, сопровождался отходом от стихов, полным переходом с еврейского языка на русский, в среду которого его всецело погрузила война, обретением собственной интонации в прозе».
Целиком разделяя мнение Бернгарда Рубена относительно роли фронтового опыта Эммануила Казакевича в его переходе от поэзии к прозе, нельзя столь однозначно согласиться, что и переход к творчеству на русском языке был вызван тем же фронтовым опытом. На фронте были и многие другие еврейские писатели, однако и после войны они остались именно еврейскими писателями. Фронтовая тематика сама по себе также не служит объяснением смены языка творчества. В качестве примера можно привести известного советского еврейского прозаика Ихила Фаликмана (1911–1977), ранняя биография которого во многом сходна с биографией Казакевича. Как и Казакевич, он родился на Украине, приехал в Биробиджан и начал там свою литературную деятельность. Как и Казакевич, он прошел всю войну. Как и Казакевич, все основные свои послевоенные произведения Фаликман посвятил войне. Однако в отличие от Эммануила Казакевича, Ихил Фаликман продолжал писать только на идише до конца жизни.
Русскоязычному читателю Казакевич известен именно как русский прозаик, автор таких пользовавшихся в свое время широчайшей популярностью произведений, как роман «Весна на Одере», повести «Звезда» (его единственного прозаического произведения, имевшего версию на идише, о чем русскоязычный читатель, как правило, не знал), «Двое в степи», «Сердце друга», «Синяя тетрадь» и др., писатель, ставший одним из символов «хрущевской оттепели» в советской литературе. В отличие от еврейских писателей XIX – начала ХХ века, многие из которых использовали в качестве языков своего творчества как идиш, так и русский,
Казакевич в своих русскоязычных произведениях не воспринимался и не воспринимается в качестве русско-еврейского писателя. Прямой преемственности между старой русско-еврейской литературой и русскоязычным творчеством Казакевича не было и не могло быть.
В этом контексте уместно процитировать крупнейшего специалиста по истории русско-еврейской литературы Шимона Маркиша: «Русско-еврейская литература прошлого была удушена и прекратила свое существование в канун Второй мировой войны. Казнь Исаака Бабеля в 1940 году можно считать символом и знамением конца».
Начало же национального возрождения советского еврейства и связанное с ним формирование новой русскоязычной еврейской литературы пришло уже после смерти Казакевича. Его русскоязычное творчество пришлось на конец 1940-х – начало 1960-х годов, а по справедливому замечанию Шимона Маркиша, «еврейской литературы на русском языке в рассматриваемый период не было даже в самиздатовской форме, не говоря уже о печатной».
Однако несправедливо было бы относить уход Казакевича из еврейской литературы лишь на счет конъюнктурных соображений, значение которых в конце 1940-х гг. не могло не быть ощутимым.
Более существенным представляется то обстоятельство, что
в военный период творческого молчания он словно перерос свою прежнюю роль молодого поэта, пишущего на языке одного из национальных меньшинств СССР, и стал одним из ведущих творцов центрального потока советской литературы, создающего свои произведения на языке империи – русском.
В этом отношении Казакевича можно сравнить с другим советским прозаиком «фронтового поколения», также пришедшим в литературу на своем родном языке, но затем ставшим органичной частью центрального потока советской литературы – белорусом Василем Быковым.
Перейдя на русский язык, Эммануил Казакевич не ушел от еврейства ни в личном, ни в творческом смысле. Идиш был и навсегда остался его родным языком. В его русских произведениях встречаются еврейские образы. В его архиве остались фрагменты незавершенной повести на русском языке «Крик о помощи» о еврейском гетто, а после ХХ съезда КПСС, ознаменовавшего начало «оттепели», он время от времени, как и ряд других еврейских советских писателей, публиковал статьи и рецензии на идише в еврейских периодических изданиях Польши (с 1948 до середины 1961 г. в СССР не было литературных изданий на этом языке). Однако первый период его творчества, период, когда он писал только на идише, а центральной темой его произведений был Биробиджан, безвозвратно закончился. Этот период творчества Эммануила Казакевича практически совершенно неизвестен его русскоязычным читателям и почитателям.
Повесть «Звезда» впервые была опубликована в январском номере журнала «Знамя» за 1947 год. В том же году повесть вышла отдельными изданиями в «Библиотеке «Огонька», в издательствах «Московский рабочий» и в серии «Библиотека солдата и матроса» Воениздата.
На идише («Грине шотнс») повесть вышла в двух номерах газеты «Эйникайт» за апрель 1947 года. В книжной форме еврейская версия увидела свет дважды – в московском издательстве «Дер эмес» (1947) и варшавском «Идиш бух» (1954).
Оригинальный материал: «Биробиджанская звезда»
