Элегический гид по предместьям мысли

Текст: Иван Родионов

Алексей Макушинский. «Предместья мысли. Философическая прогулка» — М.: Эксмо, 2020

Макушинскому удалось странное - написать лирический нон-фикшн, в котором нашлось место и философии, и очеркам о великих людях и великом месте, и, наконец, рассказу о времени и о себе.

Рассказчик гуляет по предместьям французской столицы, и в этой прогулке его попеременно сопровождают попутчики. Одни - реальные (случайные знакомые). Другие приходят к нему из глубин памяти. Наконец, третьи - известные люди, так или иначе связанные с Парижем - Бердяев, Камю, Рильке, Цветаева, Лев Шестов и другие - выходят к автору из мест, так или иначе связанных с их судьбой - и мы продолжаем прогулку уже с ними.

Вывеска на улице Паскаля становится мостиком от Бердяева к Шестову, а там меняется география, приходят Рильке, Роден, Шарль Пеги - и всё это происходит так плавно и закольцовано, что Париж становится бесконечным, а предместья мысли рассказчика - нескончаемой Вавилонской библиотекой.

"Давно не видел я ничего прекраснее, совершеннее, гармоничнее, но и таинственнее этого лабиринта (не зря поколения учёных и не-учёных, ортодоксов и эзотериков бьются над разгадкою его тайны", - пишет Алексей Макушинский о лабиринте в соборе Шартра. Во многом эти слова применимы и к самой книге: это бесконечный лабиринт отражений.

Великие люди становятся для рассказчика коллективным Вергилием, а он, в свою очередь, становится им для читателя.

Философия и культурология с географией.

Автор задерживает наш взгляд на мелочах - будь то фантик на полу кафе или "цветущая не-сакура", чтобы развить любую деталь до мысли, порой совершенно неожиданной.

Размышления о свободе и революции, о творчестве и эстетике - и всё это становится уместным в конкретном месте и в конкретной компании. А вот времени в книге нет совершенно, оно побеждено окончательно и бесповоротно - побеждено силой человеческого духа.

Парижский перрон с удаляющейся (куда?) электричкой сливается в мыслях автора с таким же перроном в затерянном в памяти Мичуринце, и всё это ощущение свободы (которой был верен один из "героев" книги, Николай Бердяев) становится и иллюзорным, и абсолютным одновременно.

К слову, именно "Предместья мысли", думается, мог бы читать в своём номере герой Сенчина из "Дождя в Париже" - ибо это лучший способ познать великий город, ни разу в нём не побывав.

Поскольку в ней нет времени, нет в ней и динамики, классических законов построения сюжета, фабульных каруселей - думается, всё это в планы автора и не входило. Точки, узлы, от которых отталкивается мысль автора - да, этого предостаточно:

"Деревья и башни мира являются мне впервые. Я никогда их прежде не видел. Я вижу их и вижу молчание за ними, пустоту за ними, небытие, из которого они возникают. Они могут быть, потому что за ними ничего нет. Фигурки, фигуры, фигурищи в моей картине мира важны не меньше, чем фон. Но и фон не менее важен, чем фигуры, даже фигурищи. Я свободен, потому что есть этот фон небытия. Этот фон небытия и есть свобода".

Именно эта абсолютная свобода парадоксальным образом может помешать потенциальному читателю книги. Если рассказчик свободен, то читатель - особенно в философском и в метафизическом смысле - далеко не всегда может этим похвастаться. И оттого мысль автора периодически упорхает так далеко, что полностью оценить её не представляется возможным; свобода "Предместьев мысли" во многом (к счастью ли, к сожалению?) - это и свобода от читательских чаяний.

И, следует отметить, всё вышесказанное сочетается отчего-то не с отрешенным тоном философа, как того можно было ожидать, а с какой-то меланхолической, элегической нотой, пронизывающей всё повествование. Приходит аналогия со стихами Тютчева: вроде бы многое из головы, но при этом звучит неожиданно щемяще:

«Художник, иными словами, стремится строить Царство Божие, а получается «всего лишь» симфония, «всего лишь» роман. Художник мечтает о прорыве к «иному миру», а произведение оказывается частью «этого мира», «объективированного мира», неподлинного, неправильного. Художник взмывает вверх, а произведение застывает, костенеет, и каменеет, и падает обратно в здешнюю, призрачную реальность. Художник грезит о создании иного бытия, а создаёт только символы. Символы указывают на это «иное бытие», этот задний мир, намекают на него, отсылают к нему, но сами, конечно, им не являются, им не становятся… И так далее, и так далее, из книги в книгу, из статьи в статью, целую долгую жизнь».

Заметим мимоходом: у поэта, прозаика, эссеиста и литературоведа Макушинского на данный момент – четыре романа, несколько сборников эссе и стихов, множество научных публикаций…

Метафизическая и одновременно реальная прогулка в компании вдумчивого и несколько меланхоличного автора удивительным образом подсвечивается нынешними реалиями. Пандемия, как и недавние трагические события во Франции, лишний раз подчёркивает тот факт, что всякое путешествие в конечном счёте - это путешествие внутрь себя.

И "Предместья мысли" именно об этом.