Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
От Полтавы до Урала
Он принадлежал к знатному, но захудалому роду смоленских князей, давно потерявших титул. И с юных лет посвятил себя службе. Татищев участвовал в самых громких сражениях Северной войны, которая превратила Россию в империю. Брал штурмом Нарву, бился со шведами при Полтаве… Участвовал и в трагическом Прутском походе, когда наш первый император едва не угодил в турецкий плен.
В то время самодержца крайне интересовала география: он мечтал получить более-менее точные сведения о границах своей необозримой империи. Татищев получил задание составить географическое описание страны с соответствующими картами. Но Татищев не успел даже всерьез приступить к этим трудам, как его послали в Сибирь, управлять горными заводами. Там он начал собирать летописи, разнообразные исторические сведения, вступил в конфликт с могущественными заводчиками Демидовыми и выдвинул идею строительства будущего Екатеринбурга. Его до сих пор чтут и будут чтить как основателя многих городов и производств.
Но императору поднадоела активность своего выдвиженца. Он побаивался, как бы максималист Татищев не превратил Демидовых во врагов престола. Тогда энергичного управленца командировали в Швецию – изучать, как там поставлено горное дело. Потом – направили наводить порядок на монетном дворе.
Знаток прошлого
Он быстро заработал репутацию знатока истории. Императрица Анна Иоанновна предложила ему написать парадную биографию Петра. Но Татищев уклонился от этого многообещающего начинания. Он рассудил, что правдивая история нашего первого императора вряд ли понравится двору, а лгать ему не хотелось. По крайней мере, так он объяснял свой отказ.
Кстати, будучи безусловным сторонником Петра, он, в отличие от многих, не возвышал его за счет принижения предшественников. Ведь Василий Никитич начинал службу при дворе старшего (но немощного, негодного для государственных дел) брата Петра – Ивана Алексеевича. Ценил и их отца – царя Алексея Михайловича. Понимал, что Пётр начал вовсе не с нуля.
Его считают первым русским историком. Татищевская «История Российская» до сих пор вызывает яростные споры. Еще Николай Карамзин сомневался в достоверности летописных сводов, которыми пользовался Татищев. Считается, что многие из его источников по разным причинам не дошли ни до нас, ни до Карамзина. Зато Михайло Ломоносов доверял татищевской истории – и опирался на неё в своих сочинениях, посвященных прошлому русского народа.
И это аргумент в пользу нашего первого историка. При этом полностью исключать элемент мистификации в творчестве Татищева нельзя. Его История идеологична. Он отчасти восстанавливал, отчасти создавал прошлое великой державы.
Не только историк
Он ощущал себя, в первую очередь, не писателем, не историком, а государственным деятелем, который способен упорядочить русскую анархию.
Был ли он изящным стилистом? В то время русская литература только осваивала светские жанры. И в прозе дело шло туговато. Если сравнивать со старшими современниками, Татищев – крупнейший прозаик, публицист, мастер исследовательской прозы. Тяжеловесный слог, конечно, мешает в него вчитываться, но внимательный исследователь увидит в Татищеве предшественников таких разных мастеров русской прозы XVIII века, как остроумец Михаил Чулков и страдалец Александр Радищев.
В то же время в нем аукнулись и традиции словесности заповедного XVII века, когда почти каждая попытка самовыражения оборачивалась богословскими штудиями.
Одним из первых (и далеко не последним) в России Татищев обратился к жанру философских диалогов. Он создал «Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ», в котором один лишь кротко задает вопросы и иногда робко пытается спорить со своим собеседником, а второй (альтер эго Татищева) мудро и пространно отвечает. Речь там шла, конечно, не только о пользе наук и училищ.
Человек самолюбивый, Василий Никитич так высоко ценил свой житейский опыт, что
Некоторые его заметы имеет смысл запомнить:
«Частию вы правду сказали, что неученые и хвастуны наиболее чужестранных слов, да еще того скареднее, что весьма в иной силе, нежели оное слово на собственном языке, употребляют; иногда же не так говорят и пишут, как надлежит, чрез что силы слов тех ни сами, ни другой кто разсудить может, разве догадкою познает».
Как это похоже на нынешние времена. Наши современники увлекаются иностранной терминологией не менее рьяно и не более вдумчиво, чем русские дворяне начала XVIII века.
Ключевая тема того времени – размышления о соотношении разума, воли и чувств. Чем руководствоваться? Татищев в своем диалоге отдал дань этому спору:
«Ум и воля хотя суть главнейшия свойства человека, как выше сказал, но междо ими весьма различное состояние, ум бо яко царь властвует, а воля влечет на всякое хотение, из котораго человеку различныя благополучия и беды приключаются. Того ради нуждно человеку прилежать, чтоб ум над волею властвовал, и сию яко лошадь, служащую нашей пользе, а оный яко узду правящую употребляют».
Это не отвлеченное философствование, здесь немало личного. Наши первые литераторы XVIII века, как правило, всё соотносили с собственной биографией. Татищев судил о жизни сурово, как истый максималист. Его характер запечатлелся в этих рассуждениях вполне достоверно.
Диалог не появился в печати, но ходил в списках. Кстати, Татищеву удалось опубликовать лишь одну вещицу – «Сказание о звере мамонте», в остальном он, будучи заметным сановником, оставался автором непечатным.
А о мамонте он написал занимательно, по сибирским сказаниям и собственным изысканиям – и, кстати, первым в России: «По разным местам видел разные кости оного зверя, то есть зубья коренные, ребра, голени, позвонки и прочее, все гнилые, великостию не все равны, каковых костей как в России, так и в прочих европейских странах в земле достаточно находится, и почитает их простой народ за богатырские». Он мечтал найти полный скелет мамонта – и считал этих животных слонами, которые жили, в том числе, и на севере. Татищев сомневался – существуют ли мамонты в наше время – но не исключал своей встречи с таким зверем, ведь «случилось же мне от шведских знатных пленников слышать, что они оного зверя сами видели в ночи чрез реку плывущим».
Он охотно писал в морализаторском духе («Духовная моему сыну»), посвятил немало исследований географии и политике. Создавал замечательный толковый словарь – «Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской», разработанный до слова «ключник». А каким управленцем был! Перед ним трепетали, его боялись.
«Духовную…» Татищев писал в самые горькие дни жизни, находясь под следствием и под угрозой лишения всех чинов и наград, не исключая дворянского достоинства. Он, подобно князю Владимиру Мономаху, поучал своего сына.
Касался и самых пикантных вопросов: «Что до персоны супруги касается, то главные обстоятельства — лепота лица, возраст и веселость в компании, которую женам большую похвалу приносят, и тем много молодые прельщаются. Но как известно, что в краснейшем яблоке наиболее черви, а при лепоте женщин продерзости находятся, для того оное бывает не безопасно». Практического ума в этих наставлениях немало.
Учил он и премудростям царской службы: «Главное же повиновение собственно в том состоит, что ни от какой услуги, куда бы тебя ни определили, не отрицайся, и ни на что сам не называйся».
И, конечно, о многом рассуждал на собственном горьком опыте – не без мизантропии: «Великая есть опасность в делах гражданских если товарищ безсовестной, сребролюбивой и коварной или дурак, которого другие могут на многие тебе неправости навести. И для того тебе своих соседателей главных или подчиненных довольно надобно сначала искусить и состояние их совести познать, чтоб ты впредь нелегко мог обманут быть».
Старик, который постоянно занят
И всё-таки главным делом его жизни была история. Для её написания, по убеждениям Татищева, необходимо «много книг как своих, так иностранных читать», иметь «свободный смысл, к чему наука логики много пользует» и, наконец, владеть искусством риторики… Он успел рассказать о событиях русской истории вплоть до 1577 года. О более позднем времени он оставил лишь черновые записи – тоже весьма интересные.
После шестидесяти лет стал своенравен. Его последние годы омрачало непонимание современников, недооценивших татищевскую историю. Он стал держаться вызывающе.
Но работал, рук не покладая. О нем говорили: «Этот старик был замечателен своим сократическим видом, изнеженным телом, которое он много лет поддерживал великою умеренностью, и тем, что ум его постоянно был занят. Если он не пишет, не читает, не говорит о делах, то постоянно перекидывает кости из одной руки в другую».
К смерти он готовился основательно. Последние годы жил в подмосковном (не в пушкинском!) Болдине. Татищев умел целеустремленно созидать, умел и страдать. Он умел жить, умел и умирать. Скверно себя чувствуя, как-то в воскресенье он приехал в церковь, а после литургии вместе со священником отправился на кладбище. Позвал мастеровых, заставил их копать яму в фамильном склепе. Поглядел на свое будущее пристанище и попросил священника на следующий день заглянуть к нему и причастить. В тот же день Татищеву привезли награду – орден Александра Невского. Василий Никитич приказал вести его обратно, потому что он умирает. И действительно, на следующий день его не стало.
Замечательным исследователем татищевского наследия был историк Аполлон Кузьмин, показавший себя не только биографом, но – во многом – и единомышленником старинного собрата.
В наше время Татищева переиздают регулярно: сказывается всеобщий интерес к истории. Впрочем, не уверен, что при этом «птенца гнезда Петрова» внимательно читают. Но, пожалуй, из всех наших литераторов, чьи книги до сих пор выходят почтенными тиражами, Татищев – старейшина. Первый!
