Текст: Василий Авченко
Становясь военкорами, советские литераторы получали не только офицерские звания, но и боевое оружие. Может быть, поэтому сложно или даже невозможно провести грань между журналистом и бойцом, между прозой «окопной» и военкорской.
Аркадия Гайдара – корреспондента «Комсомолки», ставшего пулемётчиком партизанского отряда, – убили в октябре 1941-го. В 1942-м погибли военкор Евгений Петров, пулемётчик и поэт Николай Майоров, поэт и военкор Всеволод Багрицкий, поэт и разведчик Павел Коган. В 1943-м - поэт, командир миномётного взвода Михаил Кульчицкий…
Корреспонденты «Правды» и «Красной звезды» писатели Сергей Диковский и Борис Левин пали ещё на Финской – 6 января 1940 года под Суомуссалми, попав в окружение с частями 44-й стрелковой дивизии. Евгений Долматовский потом написал:
- …Мороз был трескуч, и огонь был гневен.
- Ужели мы встретиться не должны,
- Серёжа Диковский и Боря Левин,
- В шесть часов вечера после войны?
Точно так же, в один день, 19 сентября 1941 года погибли корреспонденты «Красной звезды» 36-летний Борис Лапин и 38-летний Захар Хацревин – полузабытые ныне писатели-журналисты, которые и «в миру», и на войне писали вместе. Они вошли в число самых первых литературных потерь Великой Отечественной.
Уроженец Москвы, Лапин в 1924 году окончил Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. Изучал языки, путешествовал в Каракумы, на Памир, на Чукотку, в Японию… Его журналистский метод (или образ жизни?) состоял в том, чтобы находиться не снаружи, а внутри: устроиться в археологическую партию, поработать геодезистом, штурманским практикантом на пароходе загранплавания, сотрудником колымской пушной фактории, переписчиком статуправления… Пусть ненадолго – на сезон, на рейс, – но всё-таки это совсем другой, не репортёрский уровень погружения в материал; забытая ныне сильнейшая школа очеркистики. «Он превратил свою жизнь в практический университет. Познания его были разнообразны. Он никогда не щеголял ими… Так, случайно открылось однажды, что он, между прочим, обучался в авиашколе и получил звание лётчика-наблюдателя», – вспоминал о Лапине писатель, драматург Лев Славин. Илья Эренбург, на дочери которого Лапин женился, писал о зяте: «С виду он походил на скромного молодого доцента, на человека сугубо книжного, а в действительности колесил по миру, охотно меняя письменный стол на палубу, юрту, барак пограничника».
В «Тихоокеанском дневнике» Лапина (1929) – описание раннесоветского Владивостока, моря и морской работы, Чукотки. Пишет он прямо, без умолчаний, свойственных более поздним временам: «На «Улангае» неимоверно много тараканов… Дальневосточная контора Совторгфлота не очень заботится о своих пассажирах». На мысе Дежнёва Лапин описал пьянство среди эскимосов: «Завоз спирта в туземные районы Дальнего Севера запрещён постановлением ВЦИКа. Однако сбыт спирта туземцам слишком выгоден, и на каждом совторгфлотском пароходе находятся люди, нарушающие закон. Есть профессиональные спиртовозы, русские и китайцы, втирающиеся на работу в камбуз, в машинное отделение, в пароходную отгрузочную команду…». Пьянство – ещё цветочки: «За восемьдесят-сто лет, в которые белые люди посещают берега этой земли, чукчи приучены отдавать своих дочерей белым. Возникла своего рода проституция. Чукчи отвозят своих женщин прямо на борт приходящих кораблей, рассчитывая получить от матросов подарки». Истый полиглот, Лапин составляет русско-чукотский словарь:
Описывает одного из последних айнов – представителя древнего народа, некогда жившего на японских островах, в низовьях Амура, на Сахалине, Курилах…
В повести Лапина «Подвиг» (1933) описана Корея, с начала ХХ века оккупированная Японией, и мнимый подвиг японского лётчика Аратоки, попавшего в плен к корейским партизанам и, по нелепой случайности, в герои. И Япония, и Корея в нашей литературе тогда не были представлены почти никак, и остаётся только удивляться глубине владения материалом. В лапинском рассказе «Витька» изображено второе поколение маньчжурских белоэмигрантов, потерявших Родину: «Витька не имел никакого представления о России, он никогда не видал русской зимы, русских деревень и русского народа… Он запомнил, что масленицей называют неделю, когда в садах распускаются мелкие китайские розы, а уличные торговцы носят по дворам жареный миндаль и прошлогодние дыни».
Для Лапина характерен синтез жанров: внутри одного произведения у него могут сосуществовать стихи, документы, проза, публицистика, научный трактат… Эренбург говорил, что он хотел «стереть грань между сухим протоколом и поэзией». Сам Лапин с одинаковым интересом зачитывался немецкими романтиками и английскими экономистами, филологией и ботаникой.
С 1932 года Лапин много писал в соавторстве с Захаром Хацревиным – уроженцем Витебска, выпускником Института восточных языков по специальности «иранистика», автором сборника рассказов «Тегеран». Вместе они написали ряд книг: «Сталинабадский архив», «Америка граничит с нами», «Дальневосточные рассказы»…
Последний из названных сборников (1935) – широчайшее географическое, историческое и тематическое поле, почти никем тогда не вспаханное. Тут и барон Унгерн, и белогвардейцы-«монголёры», и гражданская война в Китае, и агрессия Японии против Монголии и того же Китая, и наркотрафик на таджикско-афганской границе (ровно те места, где происходит действие романа Владимира Медведева «Заххок»). А вот – советский остров Большой Диомид в Беринговом проливе, отделённый от американского Малого Диомида всего-то четырьмя километрами солёной воды, но и целыми сутками, поскольку между островами проведена линия перемены дат; не единственное ли появление этого сверхдальнего востока страны в нашей литературе?
Лапин и Хацревин вошли в число 36 авторов коллективной книги о стройке Беломорканала, вышедшей в 1934 году под редакцией Максима Горького, Леопольда Авербаха и начальника Белбалтлага Семёна Фирина.
В 1939-м оба - маленький, щуплый Лапин и высокий, с виду крепкий, но очень нездоровый Хацревин – попросились военкорами на Халхин-Гол, где разгорелся конфликт между властями Маньчжоу-го (фактически –Японии) и Монголией. Его пришлось гасить 57-му Особому корпусу РККА под командованием будущего маршала Георгия Жукова. «Хацревин мужественно преодолевал свою физическую хрупкость, свои сердечные обмирания, свои эпилептические припадки… У Лапина от невзгод фронтовой жизни открылся старый рубец на спине, откуда всё время сочилась кровь. Он больше всего боялся, чтобы редактор не заметил этого и не откомандировал его с фронта», - писал Лев Славин, ещё один военкор той «необъявленной войны» в Монголии.
Так же, вдвоём, Лапин и Хацревин отправились на войну и в 1941-м. Их первый фронтовой очерк вышел в «Красной звезде» 8 июля. «На военной дороге», «Пленные», «Лесная армия», «Народные ополченцы», «Лейтенант Зобненков», «Киев в эти дни»… Читая эти репортажи сегодня, невольно обращаешь внимание на то, насколько тщательно они выполнены, словно сидели авторы дома или в редакции, а не перемещались по фронтовым дорогам, не сидели в окопах под обстрелом:
«Хлопья чёрной сажи, подхваченные ветром, оседали на траве, медленно крутясь в воздухе… Мы остановились на окраине села среди разбитых домов и рыжих от огня яблонь. Несколько испуганных собак, собравшись в стаю, молча сидели возле плетня, не двигаясь с места. После непрерывно длившегося в течение суток гула дальнобойных орудий полчаса назад наступила необычная, смущающая тишина… Грязь, намешанная долгим ливнем, просыхала на солнце. Над полями и лесом клубился сизый пар. Штаб воинской части расположился в роще, возле сожжённой фашистами школы… Подъехала полевая кухня, приветствуемая неизменными остротами бойцов: «Зенитка с кашей. Тревога, ребята!». И только теперь по одному, по два начали появляться немногие оставшиеся в селе жители… Первой подошла Анна К., пожилая женщина. Остановившись невдалеке, она напряжённо всматривалась в бойцов. В руке она держала большой щербатый булыжник.
– Свои, – тихо сказал красноармеец в широкой шинели. – Бросай камень, тётка!».
О дне 19 сентября 1941 года Эренбург вспоминал так: «Лапин и Хацревин вместе с армией ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя. Немцы окружили наши части. Некоторым удалось выйти из окружения. От них мы потом узнали про судьбу Лапина и Хацревина. Нельзя было терять ни минуты, а Хацревин лежал – у него был очередной припадок. Лапин не захотел оставить друга… «Скорей! Немцы близко!» — сказал ему один корреспондент. Борис Матвеевич ответил: «У меня револьвер…» Это последние его слова, которые до меня дошли». Лев Славин: «Офицер, который видел их последним, рассказывал: на охапках сена при дороге лежал Хацревин. Он был окровавлен. Лапин склонился над ним, в солдатской шинели, сутулый, с винтовкой за спиной. Они пререкались. Хацревин требовал, чтобы Лапин уходил без него. Лапин отвечал, скрывая нежность и грусть под маской раздражённости: «Ну, ладно, хватит говорить глупости, я вас не оставлю». Из воспоминаний главного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга: «При выходе… из киевского котла он (Хацревин. – Ред.) окончательно выбился из сил: задыхался от кашля, горлом хлынула кровь. Идти самостоятельно уже не мог – его несли на плащ-палатке. Какой-то полковник с танкистскими петлицами приказал Лапину отнести Хацревина в лес, где «должен быть врач», а самому вернуться и продолжать попытки выйти из окружения. Лапин ответил на это…:
— Я не могу, я не имею права оставить его…
В ноябре мне принесли проект приказа об исключении Лапина и Хацревина из списков личного состава «Красной звезды» как пропавших без вести. На чудо я уже не надеялся, но, щадя Илью Григорьевича Эренбурга и его дочь Ирину – жену Лапина, подписал такой приказ лишь в феврале сорок второго года».
На исходе своего последнего лета Лапин, Хацревин и военкор «Известий» Михаил Сувинский (погибнет той же осенью) написали песню, оказавшуюся пророческой:
- Погиб репортёр в многодневном бою.
- От Буга в пути к Приднепровью
- Послал перед смертью в газету свою
- Статью, обагрённую кровью…
