Главная тайна литературы. Всеволод Крестовский

Текст: Андрей Цунский

• «Боже милостивый, сколько в мире тайн! Непроницаемая завеса тайн!»
• Венедикт Васильевич Ерофеев, «Москва-Петушки»

Сегодня мне хотелось бы попробовать хотя бы самому для себя отыскать ответ на странный вопрос: зачем читать плохого писателя, если знаешь, как отличить от него писателей хороших? Чем вообще важен писатель плохой? И почему его часто помнят?

Начнем, благословясь.

Похвала и хула от классиков

Не так давно одна очень умная и уважаемая мною дама совершенно справедливо заметила, что Федор Михайлович Достоевский редко о ком из коллег писал или даже просто говорил хорошо. Его дневники и письма содержат столько гадостей про других литераторов, что каждый сможет их найти без всякого труда – так что обойдемся без примеров. Но бывают и поразительные исключения:

Поручик В.В. Крестовский, 1880-е. Фото: wikipedia.org

«Видел Крестовского. Я его очень люблю». Ого. Волк в лесу сдох. Федор Михайлович любит живого собрата по перу. Впрочем, весь фокус сразу и раскрывается:

«Написал он одно стихотворение и с гордостию прочитал нам его. Мы все сказали ему, что это стихотворение ужасная гадость, так как между нами принято говорить правду. Что же? Нимало не обиделся. Милый, благородный мальчик! Он мне так нравится (всё более и более), что хочу, когда-нибудь, на попойке выпить с ним на ты». (из письма Ф.М. Достоевского к А.И. Шуберт 3 мая 1860 г.)

Молодым литераторам на заметку: если вы встречаете настоящего успешного писателя и он вас похвалил – дело дрянь. Продолжайте писать и добивайтесь, скажем, вот таких оценок:

• Витязь горестной фигуры,
• Достоевский, милый пыщ,
• На носу литературы
• Рдеешь ты, как новый прыщ.

Это привет Федору Михайловичу от Ивана Сергеевича.

«Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем – это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и в конце концов остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением перед государством, правительством и попами» - а это от Льва Николаевича, хотя цитата и не прямая.

К тому же похвала – это ведь дело минутное. А потом раз! – и вот вам еще один отзыв от того же Федора Михайловича:

«Наша консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули, Филоновы, Крестовский, поэт, с своей поэмой <...>, грязные в семействе Авсеенки и Крестовс<кие>...» – это из записной книжки 1875 года. И подлецом обозвал, и ароматом окрасил характерным. Но главное, и самое обидное – ни похвала, ни ругань великих и известных не значат, что сами вы пишете хорошо.

Классики и Крестовский в собственных интерьерах

Всеволода Крестовского иная буйная голова с восторгом хвалит и сходу вставляет в классики, сетует, что незаслуженно забыли великого литератора. По-моему, напрасно сетует. Во-первых, «чтоб все так вас забыли, как все вас помнят».

А насчет классика… Хотите, поиграем?

«Известие это застигло * в ее маленькой, небогатой, но со вкусом и чистотою убранной гостиной, где она, сидя в уголке дивана, одетая в простое шерстяное платье, занималась каким-то домашним рукоделием; а у ног ее, на ковре, играли двое хорошеньких детей. Мебель этой комнаты была обита простым ситцем; несколько фотографических портретов на стенах, несколько книг на столе, горшки с цветами на окнах да пианино против дверей составляли все ее убранство, на котором, однако, явно ложилась печать женской руки, отмеченная чистотой и простым изяществом вкуса».

Всеволод Владимирович Крестовский

«Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок».

«* хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать под шелковыми занавесами, а с другой — огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно-белыми, не смятыми, видимо, только что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко-зеленым одеялом, лежала знакомая * величественная фигура его отца, графа * …».

Ну и «на десерт»:

«В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма недешево; но на два кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею; впрочем, хозяин в продолжение нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя словами: «Не садитесь на эти кресла, они еще не готовы». В иной комнате и вовсе не было мебели, хотя и было говорено в первые дни после женитьбы: «Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату хоть на время поставить мебель». Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги».

Итак, описания интерьеров от Достоевского, Толстого, Гоголя и... Неужели вы сразу не поняли, где великие классики – и где Крестовский? Где сразу создается и настроение, и характер хозяев, и где – ничего?

Даже те читатели, которые провалили мой бесхитростный тест – люди не потерянные. Крестовский – потерян. Он очень много накатал, но так и не научился писать.

Сплошные тайны

В 1800 году парижская газета Journal des Débats Politiques et Littéraires («Газета политических и литературных дебатов») начала выпускать к основным полосам добавочные, а в 1803-м увеличила полосы в высоту в полтора раза. Добавленная внизу треть отделилась линией отрыва (белой полосой между текстами) и стала называться «фельетон».

― Надеюсь, вы меня помните. Аркадий Велюров. Куплеты, сатира и политический фельетон.

Да-да, и это тоже. Но фельетон – не только острая сатирическая статья, очерк или рассказ. Фельетонными бывали и пьесы, и даже романы. Начал подобную литературу вовсе не Александр Дюма (папа), как ошибочно думают многие. Одним из первых был сам великий Бальзак.

Через двадцать лет (ну, мы частенько не поспеваем за модой) фельетон прижился и в России, для начала в «Вестнике Европы».

С 19 июня 1842 года по 15 октября 1843-го в «Жюрналь де деба…» был опубликован в девяноста выпусках роман Эжена Сю «Парижские тайны» (Les Mystères de Paris). Успех – колоссальный. Среди конкурентов Сю – все тот же Бальзак, ревнивый Дюма под впечатлением от этого романа начинает писать своего «Графа Монте-Кристо», Сю повлиял на многих литераторов своего времени – но результат был различным. Несомненно изменились новые сочинения Диккенса, Гюго и вовсе многое позаимствовал и употребил на свой лад, переработав в «Отверженных». А уж читателями романа были все, от Карла Маркса и Эдгара По до…

«Если б я был не случайным фельетонистом, а присяжным, всегдашним, мне кажется, я бы пожелал обратиться в Эженя Сю, чтоб описывать петербургские тайны. Я страшный охотник до тайн. Я фантазёр, я мистик».

Опять Федор Михайлович! Вот уж кто знал городские тайны, и на криминально-детективной закваске поднял тесто для великих романов, украсивших мировую литературу.

А на читателей всех стран вскоре обрушились лавины «тайн». Эмиль Золя написал «Марсельские тайны». Карло Коллоди (тот самый, что порадовал нас приключениями Пиноккио) – «Флорентийские тайны», Йозеф Киш – «Тайны Будапешта», Август Брасс – «Берлинские тайны», Камилу Каштелу-Бранку – «Лиссабонские тайны», Суо де Варенн – «Брюссельские тайны». Всеволод Крестовский был оригинален хотя бы в названии – «Петербургские трущобы». На этом он с оригинальностью и покончил.

Криминальная закваска

В чем мы не можем отказать Крестовскому – в подлинности и точности знаний о темной стороне петербургской жизни. Современный читатель – а теперь еще и телезритель - знают, кто таков Иван Дмитриевич Путилин, первый начальник сыскной полиции Петербурга. Именно с ним был хорошо знаком Всеволод Крестовский, автор книги воспоминаний «Сорок лет среди грабителей и убийц». Часто по делам службы он переодевался чернорабочим, купцом, бродягой и даже нищим. Нередко в таких «карнавалах» участвовал его хороший приятель Всеволод Крестовский. Он сам приводил в воспоминаниях такой эпизод, подтолкнувший его к написанию самой известной его книги:

«Первая мысль ее явилась у меня в 1858 году. Натолкнул меня на нее случай. Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка; можно бы было без всякого ущерба и обойти его, но мне захотелось поглядеть, что это за переулченко, о котором я иногда слышал, но сам никогда не бывал и не видал, ибо ни проходить, ни проезжать по нем не случалось. …

«Господи! нашу девушку бьют!» — прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку. Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди?

Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия. Вырученная своими товарками окровавленная женщина с воем металась по низенькой, тесной комнате, наполненной людьми, плакала и произносила самые циничные ругательства, мешая их порою с французскими словами и фразами. Это обстоятельство меня заинтересовало.

«Она русская?» — спросил я одну женщину.

«А черт ее знает, — надо быть, русская». Как попала сюда, как дошла до такого состояния эта женщина? Очевидно, у нее было свое лучшее прошлое, иная сфера, иная жизнь. Что за причина, которая, наконец, довела ее до этого последнего из последних приютов?»

«Так, в притоне – благородная женщина! А оказалась она там, потому что…» Этот случай превратится в пару таких толстых книг, что просто позавидуешь работоспособности автора – не говоря о скорописи! Если, как однажды у меня вырвалось, изобретателем индийского кино и бразильских сериалов можно считать Кальдерона, то проработку жанра можно было доверить уже целой группе литераторов из разных стран, одним их которых конечно же был Крестовский.

Мысль о том, чтобы написать роман в духе Эжена Сю, подсказал Крестовскому его друг, литератор Николай Герасимович Помяловский, тоже большой знаток петербургского дна.

Роман печатался с продолжением в журнале «Отечественные записки» с 1864 по 1866 год под названием «Петербургские трущобы. Книга о сытых и голодных». Это было в то время, когда журналом еще руководил Андрей Александрович Краевский. Когда редактором станет Николай Алексеевич Некрасов, Крестовского там не окажется. Требования Некрасова к качеству публикуемых произведений будут неизмеримо выше.

Еще разок захромаем

Сказано еще в Древнем Риме: Omnis comparatio claudicat, то есть «Всякое сравнение хромает». Что ж – придется еще похромать.

Какого автора напоминает вам это повествование? Не стилистически (своего стиля Крестовский так и не выработал). Хочется невольно сравнить с очерками Владимира Алексеевича Гиляровского – но не получается.

Вот вам две сцены.

«- Караул! - прохрипел, задыхаясь, блаженный.

- Молчи, любезный, сейчас отпущу, - спокойно промолвил давивший и, сжав еще раз настолько, чтобы сразу ослабить грабителя, отнял от его шеи свою сильную руку.

Тот было ударился бежать, но чудной гость на первом же шагу опять схватил его за горло.

- Нет, мой друг, постой: бежать тебе от меня некуда да и незачем, а если побежишь или закричишь - сейчас же положу на месте.

Молодой человек был очень силен; хотя Фомушка, не говоря уже о Гречке, быть может, был и гораздо посильнее его, так что справиться с чудным гостем для него не считалось бы особенно мудрою задачею, но он безусловно покорился теперь его воле, потому, во-первых, что перед ним замертво лежал уже на земле его товарищ, а, во-вторых, это спокойствие, решимость и находчивость молодого человека в столь критическую минуту, и наконец эти загадочные появления и поступки его в трущобном мире - в глазах блаженного невольно окружили теперь его личность каким-то внушающим почтительность ореолом. Недаром же он у них и "чудным гостем" прозывался. "Черт его знает, может, это такая силища, что и десятерых на месте пришибет", - мелькнуло в ту же минуту в глазах блаженного, и он вполне покорно и безмолвно стал перед своим сокрушителем».

А вот дядя Гиляй:

«Я делал вид, что слушаю разговоры, а сам следил из-за чьей-то спины за «утюгами». Перешептываются, и глаза их бегают и прыгают по костюмам гостей: они делят заранее, кому и кого атаковать. Болдоха толкает в спину Безухого; тот боком, поднимаясь на носки, через плечи наклонившихся над столом, заглядывает на В. А. Симова, а сам подвигается вперед к лампе. Потом встал сзади тех, что навалились на стол со стороны нищенской перегородки со стоявшей вдоль нее широкой скамьей. Кое-кто стоит на ней коленами. Черная борода тихо подвигается над ними, болтаются желтые лопасти шапки. Там шумят и пьют водку. «Барин» со стаканом в руках что-то проповедует. А отдельно стоящие «утюги», видимо, волнуются и зыркают глазами. Только Болдоха исподлобья смотрит будто на пол и невозмутимо подкатывает внутрь длинные рукава рваного полушубка. Но центр внимания кучки и мой – Безухий, замерший в стойке над лампой, как собака над дичью. Все дело – в нем.

Если схватить и оттащить его – затеется борьба, в это время кто-нибудь из кучки успеет, пользуясь суматохой, погасить лампу, – и свалки не миновать. Единственный исход – бесшумно уничтожить гасителя Дылду, а Болдоху – словом ушибить. Безухий уперся пальцами откинутой правой руки в перегородку, чтобы удержать равновесие, потянувшись левой к лампе. Грудь открыта… шея вытянута… Так и замер в этой позе.

За столом галдеж. На В. А. Симова навалились с руганью. Кто за него, кто против. Он испуганно побледнел и съежился. Ванька Лошадь с безумными глазами бросился к столу, бешено замахнулся над головой В. А. Симова бутылкой. Я издали только успел рявкнуть:

– Лошадь, стой!

Но в этот же миг сверкнула белая рука в рваном рукаве, блеснул длинный холеный ноготь мизинца. Как сейчас я вижу это и как сейчас слышу среди этого буйства спокойное:

– Pardon! – Бутылка уже была в руках «барина». А под шум рука Дылды уже у лампы. Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. Он – ни звука.

– Затырсь! Если пикнешь, шапку сорву. Где ухо? Ни звука, а то…

Все это было делом одного момента. Мелькнули в памяти моя бродяжная жизнь, рыбинский кабак, словесные рифмованные «импровизации» бурлака Петли, замечательный эффект их, – и я мгновенно решил воспользоваться его методом».

Оба автора, что называется, «знают материал». Но если один просто излагает его, то второй добавляет сюда репортажную точность деталей, передает читателю и вкус, и запах и цвет, и психологию, и напряженность момента!

Крестовский – увы – так и не создал стиля. Гиляровский отказывается от словесного декора и любой «красивости» ради динамики, жесткости, стремительности текста. Один претендует на звание писателя. Второй – репортер. Не просто репортер – король русской журналистики, личность и в жизни, и на газетной полосе, и в книжной странице.

Дочитываем биографию

Крестовский родился через два года после смерти Пушкина. Когда началась публикация «Петербургских трущоб», ему было двадцать пять лет. Для серьезного прозаика – это только самое начало. Увы – продолжение состоялось самое скучное.

В. Крестовский в 1880 году. Фото: wikipedia.org

Ни в коем случае нельзя сказать, что он мало работал. Очень много! Фельетоны, стихи, критические заметки и статьи, физиологические очерки, либретто для оперы, даже двух, переводы из Анакреона, Горация, Сапфо, Гёте, Гейне, Шевченко... Журналы, журналы, журналы. «Заря», «Русский мир», «Нива», «Кругозор», «Всемирная иллюстрация». Но кто бы мог сказать «Это прекрасная цитата из Всеволода Крестовского, она поражает емкостью и умом»?

Писателя можно считать состоявшимся, если от него остается хотя бы несколько всем известных строк.

Говорят, что есть пара романсов на стихи Крестовского, которые пели и долго помнили.

• И холодные мертвые руки
• Так безумно, так страстно лобзал.

Невзыскательный слушатель (и тем более – слушательница) могли проронить под это слезу. Да ладно проронить – в три ручья рыдали. Но мода на романсы прошла, и в памяти людей остались только лучшие, настоящие образцы.

А поздняя проза…

«Двадцать месяцев в действующей армии», «Очерки кавалерийской жизни» – все это описания – но не авторские замыслы.

«Петербургские тайны» — сериал по мотивам романа «Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского. 1994. Фото: wikipedia.org

А «антинигилистические романы» «Панургово стадо», «Две силы» и трилогия состоящая из романов «Тьма Египетская», «Тамар Бендавид» и «Торжество Ваала», условно названная им же «Жид идет»… ну, кому интересно – пусть копается. Ищет смыслов. Я как-то брезгую. Не потому, что категорически не приемлю взглядов автора – мало ли чьих я взглядов не приемлю. Прежде всего – это очень плохо написано. Цитат не будет – книги эти легко найти через поисковый сервер.

Кстати, если вы смотрели сериал «Петербургские тайны» – Крестовского вы не знаете. Сценаристам пришлось все эти сопли с сахаром снабдить хэппи-эндом, переписать все на корню, облагородить, выбелить – так что салоны, спальни и гостиные получились куда лучше трущоб и кабаков.

Зачем же его читать?

Честно вам скажу – я не знаю. Может быть, и не нужно. Но ведь читал его Достоевский – и как бы ни отзывался о нем, а ведь что-то из этих самых «трущоб» запало ему в душу и юркнуло на перо. А читали его тогда все. И ругали, и чепухой называли – но ведь читали, и

Это подробная и детализированная хроника. Уже полезно. Но это не все.

Что происходит, когда бездарный автор пытается писать роман с «философией» или с «идеями»?

Пусть автор плохо пишет, но ведь может плохо пишущий человек быть при этом умным, многое понимать - и даже много предвидеть? Да. Но если он просто разработчик востребованных тем – то все чаще в его сочинениях голыми ребрами торчат прямо прописанные чужие идеи, целые главы заплетаются, как ноги у пьяного, с каждой страницей нарастает скука… Есть и еще причина – почему не почитать, как писать не нужно?

И добавлю под самый конец: мое мнение может не совпадать – в том числе и с вашим. Закройтесь от чужих мнений – и читайте. Вот Толстой – видите? А вот Достоевский. А вот Крестовский описывает тротуар. Это вы тоже видите. Хотите читать Шпильгагена? Читайте Шпильгагена. Хотите читать Эрделя? Читайте Эрделя.

Тем более что Интернет избавил вас от тщеты и эфемерности, иллюзорности бедствия смертной тоски неподалеку от сердца, которые раньше терзали вас от закрытия и до открытия читальных залов библиотек.