Чтобы понять, что к чему, настоятельно рекомендуем прочитать первую часть наших диалогов:
Текст: Елена Нещерет*
... – На самом деле, мне как читателю тоже обидно. Хотелось, чтобы выиграл триллер.
– Час от часу не легче.
– Да. “Комната” Виталия Михайлова. По атмосфере вообще похоже на хорошее авторское кино. Что-то между Хичкоком и Триером. Там подросток гоняется за неуловимым монстром, крадущим детей и генерирующим странные пространства. Клаустрофобская штука, на максимум выкручивает страх читателя перед неведомым, которое может выпрыгнуть из любой запертой двери. У героя при этом странное заболевание: он запоминает с огромной точностью всё, кроме имён. Поэтому имена в книге показаны набором вертикальных черт: |||||.
– Чертовщина какая-то.
– Зато увлекательная и по-хорошему сложная! За героем интересно следить, хотя мир книги – что правда, то правда – действительно предельно неуютный.
– А как вообще со спросом на сложные книги?
– Отлично. Пелевина вон читают, Иванова тоже. Но и эскапистская литература сильно поднялась. Это уже историческая закономерность: чем тревожнее за окном, тем глубже люди прячутся в литературу. Расцвет эпического фэнтези пришёлся на голодные годы после Второй мировой.
– Ладно. А если вот лично я не хочу прятаться, что вы мне посоветуете?
– Большой и сложный роман о семье одного сибирского чиновника. У него ворованные миллионы, два сына – один художник, другой идиот – любовница со страстью к астрологии, особняк с безвкусной росписью и что-то типа ангела смерти на хвосте.
– Да что они все под Пелевина косят-то?!
– Не сказала бы. Это скорее что-то между Булгаковым и Фолкнером. Там много о природе памяти, времени, творчестве. И язык такой, будто он случайно увидел себя в зеркале и теперь сохнет от голода, любуясь каждым тропом.
– И почему не этой книге дали премию?
– Потому что этой книге – кстати, написал Игорь Белодед, а называется “Разъятия” – уютнее всего было бы в салонах модернистов где-нибудь в ранних двадцатых прошлого века. “Лицей”, конечно, появился в семнадцатом году, да не в том.
В книжный вваливается компания смешливых юношей. На футболках – дерзкие надписи, рюкзаки увешаны значками. Пытаются сложить самокат так, чтобы он не валялся на проходе.
– А вот скажите, – начинает один. Его товарищи хихикают. – Какую самую безумную книжку вы можете предложить? Мне надо другу подарить, чтобы смешно было.
– Тридцатилетнему анимешнику во время затяжной пьянки явился очень привлекательный японский авианосец.
– Чего-о?
– “Жестокий февраль” Бориса Пономарёва.
– По названию как будто что-то историческое. Или провокационное.
– Да, действительно, это больше всего похоже на популяризаторскую книжку по истории Дальнего Востока. В духе блогов с набором интересных исторических фактов. Но авианосец-тян там серьёзно есть. Правда, главный герой, на мой взгляд, совершенно унылый. Если бы он хоть немного меньше клял судьбу…
– Ничего, у моего друга есть самоирония.
– А сами ничего не хотели бы почитать?
– Хочу, пожалуй. Что-нибудь про шутки сознания, типа “Загадочной истории Бенджамина Баттона”. Или, ещё лучше, “Бойцовского клуба”.
– Писатель ложится в психушку, чтобы написать книгу о писателе в психушке – как насчет такого? Это Рагим Джафаров, “Его последние дни”.
– А что за писатель, новый какой-то?
– Да вот финалист премии “Лицей”. С третьей своей книгой попал в финал.
– А что до этого писал?
– Историю про магазинчик исполнения желаний, типа “Книжной лавки Блэка” – тоже с хозяином, который оттачивает остроумие об посетителей. И вторую книгу – про малыша-пятилетку, в голове которого живёт контр-адмирал имперского межпланетного флота.
– Фантастика?
– Нет, популярная психология, упакованная в динамичный сюжет. Если употреблять вместе с каким-нибудь хорошим учебником, может помочь вообразить невообразимое и подготовиться к реальным случаям человеческого безумия. Ну или просто развлечёт.
– А что писатель в дурке, действительно сошёл с ума?
– Нет, это было бы слишком просто. Не стоило бы тратить буквы, не говоря уж о деревьях. Это текст о связи восприятия с творчеством. Алхимическая лаборатория в разрезе. Ну и заодно размышление о том, зачем вообще творцу, который выше толпы и обыденности, нужны читатели и критики.
Девица в ярком макияже с грохотом спотыкается о самокат.
– И-извините, у вас есть какой-нибудь магический реализм? Лучше всего какая-нибудь русская хтонь.
– Придумают слов каких-то… – чуть слышно ворчит мужчина от полки с интеллектуальной прозой.
– Мне, короче, нужно что-то ближе к Некрасовой, чем к Борхесу.
– То есть рассказы подойдут?
– Вполне.
– Тогда возьмите вот эту.
– “Юркие люди”, Анна Лужбина. – Девица задумчиво вертит книгу в руках. – Это про славянскую нечисть, да?
– Не-а. Скорее про людей, с которыми случилось необъяснимое. Люди разные, но между ними есть одно общее: незащищённость. Юная мать-одиночка, мальчик-сирота, бродяга со смутно-бандитским прошлым, старый бомж, девочка, растущая на восточном базаре без присмотра. Необъяснимое тянется к незащищённым сильнее.
– Понятно. Травмы…
– Нет же! Неустроенность и незащищённость не всегда связаны с травмой. Чаще – с другим образом мышления. Ты как будто лишний пазл. Не улавливаешь общепонятных связей, зато умеешь устанавливать свои. Магия как сеть необычных связей и соответствий.
– Интересно, а куда делись все антиутопии? – вклинивается юноша, поднимая самокат. На его чёрной футболке красуется надпись: “Моя любимая белая футболка”. – Как я школу заканчивал, они были везде, а теперь вообще ничего, кроме Оруэлла. Кругом магреализм и ретеллинги, получается. Сказки снова в моде.
– Конечно, да, но всё-таки кистепёрые рыбы вымерли не совсем…То есть антиутопии продолжают потихоньку писать. Вот как раз молодой автор с антиутопическим сборником. Анна Шипилова, “Скоро Москва”. Похоже на “Любовь, смерть и роботы”, только на современном отечественном материале. Даже локации и мотивы кое-где совпадают, но, пожалуй, меньше развлекательности, больше “социалочки”: новый магнат не может увезти свою семью из шахт со зверскими условиями, потому что боится за репутацию; сумасшедший дед-сталинист душит внучку, свалка ест посёлок.
– Ужасы нашего городка, как говорится, – подаёт голос мужчина, всё ещё не оторвавшийся от “интеллектуальной” полки.
– Интересно, когда кончается антиутопия и начинаются ужасы? В какой момент? – Девица лениво листает Оруэлла с картинками.
– В момент, когда перестаёшь видеть свет в конце тоннеля, – говорит “интеллектуальный” мужчина. Он пробирается к кассе со стопкой из книг Сорокина и Елизарова. – Подожду года три, а лучше десять, пока это всё станет проверенным, появится нормальная критика… Да хоть отзывы на “Лабиринте” накопятся, а то непонятно, где искать нормальное экспертное мнение.
"Всё это фантазии", – устало думаю я, стоя в очереди в булочную. Героям Хохлова в утро их любви заветренная выпечка из “Вольчека” говорила о полноте бытия, а моё несовершенство пока принимает только свежую. Непонятно, когда на самом деле будут напечатаны все книги из шорт-листа. И где. Ещё, поди, окажутся недоступны скромному несетевому магазину. Бумажная книга – вообще предмет роскоши.
Пора возвращаться в Средневековье и переписывать от руки, как монахи в скрипториях.
Что бы из списка “Лицея” мне хотелось, с огромным трудом переписав и иллюминировав, собрать в конволют?
Немногое.
Четыре рассказа Лужбиной: “Мотылёк”, “Зона покоя Укок”, “Она” и “Бат”.
Два рассказа Шипиловой: “Всё вернётся” и “Послушная девочка”.
Всю “Комнату” Михайлова: это будет дольше всего, но как же хорошо там можно поместить пугающие миниатюры!
Вот и всё, пожалуй. Потому что в скриптории, как известно, холодно, пальцы болят, а братия уже допивают пиво.
* Елена Нещерет - выпускница Яснополянской школы критики, старший продавец книжного магазина "Во весь голос" (Санкт-Петербург)
