Текст: Андрей Цунский
Школьная программа чем-то похожа на Меркаторскую проекцию. Она искажает даже имя своего создателя. В обыденной жизни он был Gheert Cremer – Герт Кремер, голландец как голландец. А вот в науке был он уже Gerardus Mercator, и это он создал картинку мира. Не картину – это штука посерьезнее, хотя и к ней он приложил руку – а картинку, на которой Африка имеет форму кобуры, а страны чем севернее, тем больше. А вот вам для наглядности другая картинка – на которой не Россия становится меньше, а восстанавливается справедливость для Африки, чьи черты и размеры несколько искажены в нашем представлении привычными картами.
Место Чернышевского в сознании наших современников
Многие школьники оказались в заблуждении: будто бы Николай Гаврилович Чернышевский родился позже всех классиков, стал самым передовым и революционным и как-то так сжал свою литературную деятельность, что она вся уместилась в несколько страничек и минут. В глазах нынешних старичков вроде меня жил он где-то перед самой революцией, но гораздо позже Пушкина, Достоевского и Толстого, родился в качестве внебрачного сына Веры Засулич от Карла Маркса где-то в поезде на некрасовской «Железной дороге», а принимали роды Базаров со скальпелем и Раскольников с топором. Отличники считали, что его главный роман написан в соавторстве Лениным и Чубайсом и называется «Да что ты будешь делать?!», а в эротических главах он спал с какой-то Верою Павловною.
Сейчас о Чернышевском предпочитают не знать вообще ничего. И читать нужно долго, и давно это было, да и высказываться о нем и о его книге нынче как-то… неуютно. Могут не так понять. А то и оштрафуют глядишь.
Не знаю, как кому – а мне за Чернышевского обидно по нескольким причинам. Главная из них заключается в том, что глядя на истерики и визги людей вполне образованных, всегда понимаешь – читан Чернышевский ими или нет. Не читал, как вы догадались, никто, кроме учительниц и училок, и результат в этих случаях очень разный.
Начнем с начала?
Николай Гаврилович Чернышевский родился 24 июля 1828 года, и соответственно, когда умер Пушкин, ему было десять лет, а когда умер Лермонтов – четырнадцать. Тургенев старше Чернышевского на десять лет, Некрасов на семь, Достоевский – всего на шесть, а Толстой и вовсе моложе на месяц. Так его жизнь расположена в биографиях других классиков и посреди XIX века.
«Угадай мелодию»
Можем поиграть в такую игру – я привожу вам цитату, а вы по-честному, не лазая в гугл, отвечаете, кто бы такое мог написать.
Мелодия первая:
«Милостивый государь Николай Гаврилович! Вчера вышел 1-й номер моего журнала. Я вас очень прошу внимательно прочесть его и сказать о нем искренно и серьезно ваше мнение в «Современнике». Я имел несчастье писать повести, и публика, не читая, будет говорить: «Да... детство очень мило, но журнал?..» А журнал и всё дело составляют для меня всё».
Мелодия вторая:
«Долгом считаю заметить, что с Чернышевским я говорил искренно и вполне верил, как верю и теперь, что он не был "солидарен" с этими разбрасывателями. Мне показалось, что Николаю Гавриловичу не неприятно было мое посещение; через несколько дней он подтвердил это, заехав ко мне сам. Он просидел у меня с час, и, признаюсь, я редко встречал более мягкого и радушного человека, так что тогда же подивился некоторым отзывам о его характере, будто бы жестком и необщительном».
Мелодия третья:
«Чернышевский обычная змея, а он — очковая».
Мелодия четвертая
«Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Пред этой заслугой меркнут все его ошибки, к тому же виноват в них не столько он, сколько неразвитость общественных отношений его времени».
А пятую мелодию вы если не знаете – то уж угадаете наверняка.
- Не говори: "Забыл он осторожность!
- Он будет сам судьбы своей виной!.."
- Не хуже нас он видит невозможность
- Служить добру, не жертвуя собой.
- Но любит он возвышенней и шире,
- В его душе нет помыслов мирских.
- "Жить для себя возможно только в мире,
- Но умереть возможно для других!"
Ну и кто же это написал?
Да что же тут делается?!
Без всякой иронии
19 мая 1864 года, 8 утра. Место действия – Мытнинская площадь в Санкт-Петербурге. Нет, она не на Петроградской стороне. Она между четвёртой и пятой Советскими улицами, которым до сих пор не вернули их человеческое название: «Рождественские», сразу за Мытнинской улицей. Там торчит из круглой клумбы невыразительный бетонный пенек. На этом месте Чернышевского казнили первый раз – гражданской казнью. А рядом Овсянниковский сад. Он довольно долго – с 1952 года – назывался садом Чернышевского. Его быстренько переименовали. А с «пенька» исчезла бронзовая доска, на которой было написано, зачем он тут и что символизирует. Так Чернышевского казнили на этом месте еще раз. Исчезла в 2002 году. В 2019-м ее тоже не было. Интересно, как сейчас.
Сюда арестованного Чернышевского привели под конвоем жандармов. Процедура должна была максимально унизить Чернышевского, и показать всем собравшимся – «Вот что бывает с тем, кто читает и пишет, чего не надо! Прав захотели, конституций? Честных и открытых судов? Вот что у нас бывает за такие желания!»
В знак лишения Чернышевского всех прав и дворянства над его головой сломали шпагу. Владимир Набоков так описал это жандармское шоу:
«Покамест чиновник читал уже известный ему приговор, Чернышевский нахохленно озирался, перебирал бородку, поправлял очки и несколько раз сплюнул. Когда чтец, запнувшись, едва выговорил «сацалических идей», Чернышевский улыбнулся и тут же, кого-то узнав в толпе, кивнул, кашлянул, переступил: из-под пальто черные панталоны гармониками падали на калоши. Близко стоявшие видели на его груди продолговатую дощечку с надписью белой краской: «государственный преступ» (последний слог не вышел). По окончании чтения палачи опустили его на колени; старший наотмашь скинул фуражку с его длинных, назад зачесанных, светло-русых волос. Суженное книзу лицо с большим, лоснящимся лбом, было теперь опущено, и с треском над ним преломили плохо подпиленную шпагу. Затем взяли его руки, казавшиеся необычайно белыми и слабыми, в черные цепи, прикрепленные к столбу: так он должен был простоять четверть часа. Дождь пошел сильнее: палач поднял и нахлобучил ему на голову фуражку, — и неспешно, с трудом, — цепи мешали, — Чернышевский поправил ее. Слева, за забором, виднелись леса строившегося дома; с той стороны рабочие полезли на забор, было слышно ерзанье сапог, взлезли, повисли и поругивали преступника издалека. Шел дождь; старший палач посматривал на серебряные часы. Чернышевский чуть поворачивал руками, не поднимая глаз. Вдруг из толпы чистой публики полетели букеты. Жандармы, прыгая, пытались перехватить их на лету. Взрывались на воздухе розы; мгновениями можно было наблюдать редкую комбинацию: городовой в венке. Стриженые дамы в черных бурнусах метали сирень. Между тем Чернышевского поспешно высвободили из цепей и мертвое тело повезли прочь. Нет, — описка: увы, он был жив, он был даже весел! Студенты бежали подле кареты, с криками: «Прощай, Чернышевский! До свиданья!» Он высовывался из окна, смеялся, грозил пальцем наиболее рьяным бегунам».
А вот как описал это утро Владимир Галактионович Короленко, у которого перед Набоковым было изрядное преимущество: он там был.
«Это пасмурное утро с мелким петербургским дождиком, черный помост с цепями на позорном столбе, фигура бледного человека, протирающего очки, чтобы взглянуть глазами философа на мир, как он представляется с эшафота. Затем узкое кольцо интеллигентных единомышленников, сжатое между цепью жандармов и полиции с одной стороны и враждебно настроенным народом — с другой, и букеты, невинные символы сочувственного исповедничества. Да, это настоящий символ судеб и роли русской интеллигенции в тот период нашей общественности».
Слова благодарности безвестному чиновнику
Знаете ли вы, что вполне могли не прочитать роман Чернышевского?
3 февраля 1863 года Николай Алексеевич Некрасов ходил из угла в угол по своей комнате (ее вы можете посетить, адрес: Литейный проспект, дом 36). В ужасном состоянии он так пробродит еще пять дней. 26 января он получил из Петропавловской крепости рукопись, которая прошла все муки цензуры — сперва в Следственной комиссии с ней ознакомился чиновник особых поручений III отделения Каменский, после него цензор Санкт-Петербургского цензурного комитета Бекетов. Как Некрасову удалось протащить рукопись через цензоров – мы вряд ли узнаем, хотя известно, что ему часто удавалось даже невозможное. Кто бы мог подумать, что вечером его будет занимать один вопрос: «Что же делать?»
Роман осталось только напечатать. Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, в двух шагах, у самого Невского проспекта. Дальнейшее описано в дневнике Авдотьи a.k.a. Chère Eudoxie Панаевой.
«Не прошло четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением своего лица.
— Со мной случилось большое несчастье, - сказал он взволнованным голосом, - я обронил рукопись!
Можно было потеряться от такого несчастья, потому что черновой рукописи не имелось: Чернышевский всегда писал начисто, да если бы у него и имелась черновая, то какие продолжительные хлопоты предстояли, чтобы добыть ее!
Некрасов в отчаянии воскликнул:
— И черт понес меня сегодня выехать в дрожках, а не в карете!.. И сколько лет прежде я на ваньках возил массу рукописей в разные типографии, и никогда листочка не терял, а тут близехонько, и не мог довести толстую рукопись!
Некрасов так был взволнован, что не мог обедать, был то мрачен и молчалив, то вдруг начинал говорить о трагической участи рукописи, представляя себе, как какой-нибудь безграмотный мужичок поднял ее и немедленно продал за гривенник в мелочную лавку, где в ее листы завертывают покупателям сальные свечи, селедки, или какая-нибудь кухарка будет растапливать ею плиту и т. п.
На другое утро объявление было напечатано в "Полицейских Ведомостях", и Некрасов страшно волновался, что никто не является с рукописью в редакцию.
… лакей пришел сказать мне, что какой-то господин спрашивает редактора. Я поспешила выйти в переднюю и увидала пожилого худощавого господина, очень бедно одетого, с отрепанным портфелем под мышкой. Можно было безошибочно определить, что он принадлежит к классу мелкого чиновничества. Я его спросила — не рукопись ли он принес?
— Да-с... по объявлению... желаю видеть-с самого г. редактора, — конфузливо отвечал он.
Явился Некрасов и впопыхах, не снимая верхнего платья, вошел в комнату и спросил чиновника:
— Где рукопись?
Чиновник переконфузился и, запинаясь, отвечал:
— Дома-с... я пришел только... Некрасов перебил его:
— Скорей поезжайте за ней, скорей!
Чиновник торопливо вышел из комнаты. Я заметила Некрасову, что, может быть, у такого бедняка нет денег на извозчика. Некрасов вернул его и, вынув из бокового кармана пачку крупных ассигнаций, сунул ему в руку 50 рублей, говоря: - Ради бога, скорей поезжайте за рукописью!
…
Лицо Некрасова просияло, когда он увидал рукопись в руках вошедшего чиновника. Он отдал ему деньги, взял рукопись и стал пересматривать, в целости ли она.
Надо было видеть лицо чиновника, когда в его дрожащей руке очутилась такая сумма денег, — вероятно, в первый раз. Он задыхался от радостного волнения и блаженно улыбался; но, однако, торопливо возвратил 50 рублей Некрасову, проговорив:
— Это-с, что вы мне дали прежде. Некрасов и позабыл об этих 50 рублях.
— Оставьте их у себя, пожалуйста! — отвечал Некрасов. — Есть у вас дети?
— Много-с!
— Так это им от меня на игрушки.
— Господи, господи! Думал ли я, поднимая с мостовой рукопись, что через нее мне будет такое счастье! - проговорил чиновник и стал благодарить Некрасова, который ему отвечал:
— И я вас благодарю за доставление мне рукописи. Если бедный чиновник был счастлив, то Некрасов, конечно, не менее его».
Ах, Авдотья Яковлевна, как же так! Неужели вы так и не записали, не запомнили, не сохранили фамилию этого человека? Увы.
А пока молодежь по старинной русской традиции ждет, что новый удивительный человек напишет роман. В двадцатом веке было их много, и вполне можно было бы объединить их под общим названием «Что вы наделали». Век двадцать первый добавит новой остроты, и о чем-то придется написать «Ничего не поделаешь». Но делать что-то нам все равно придется. Например, перечитать для начала Чернышевского.
