Дина Неверова. После бала

Автор: Дина Неверова, Санкт-Петербург

ПОСЛЕ БАЛА

Л. Н. Толстому

«А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем хоть что-нибудь в наших поступках?» — эту фразу Нина подчеркнула в рассказе Бунина в 16 лет. Сейчас ей было 36, подчеркнутых фраз и чужих мудрых мыслей стало больше, но ответов у нее не было. А вот Мануэль Родригес, учитель танцев из города Байя Бланка, ответ знал и повторял его всем желающим на каждом занятии танго:

— Estar! Estar presente!

И все, кто с ним танцевал или просто находился рядом, его понимали, даже если не знали испанского. Нине казалось, что она тоже понимает, но только пока звучит печальная музыка Ди Сарли, пока скрипка спорит с банданеонами, а сам Мануэль обнимает ее, объясняя тонкости «очо кортадо», ничего не говоря, одним лишь телом. Он вообще мало говорил, всем образом жизни доказывая, что слова лишь отдаляют от сути, и если есть, что сказать — об этом нужно потанцевать. И тогда в какой-то момент не будет никаких вопросов — случится танец, случится танго, и для этого нужно всего лишь estar, estar presente.

— Очень просто! Si? — говорил Мануэль на каждом занятии и в каждом шаге, каждом движении рук, повороте головы, осанке, в том, как он сжимал тонкие длинные пальцы, обхватывая ладонь партнерши — во всем звучал утвердительный, ясный ответ, и зачем все делается на свете было абсолютно понятно. Нина улавливала этот ответ и в других людях, которые приходили к Мануэлю — и в маленькой Лидочке, которая меняла наряды каждое занятие, и все они плохо на ней сидели, отказываясь скрывать старческую кожу на голых руках, шее, чрезмерно открытой плоской груди, но как только раздавались первые звуки «El Adios», обычная Лидочка куда-то исчезала, а из нелепой кружевной пены вдруг вырастала дивной красоты женщина, откликающаяся на каждое движение партнера, точно пламя свечи на малейшее дуновение ветра. Партнеры у Лидочки всегда были разные, и с одними пламя свечи едва колебалось, вытягиваясь тонким язычком, повторяя контуры фитиля, а с другими огонь разгорался до предельных возможностей свечи, опаляя всех присутствующих той самой ясностью замысла жизни. Слышался ответ и в Борисе, слышался еще до того, как его великанское тело возникало на танцполе, Нина улавливала вибрацию осознанности в каждом его шаге, когда он еще только поднимался в зал по мраморной лестнице особняка на улице Чайковского. Эти ноги и привели Нину к Мануэлю, она хорошо помнила тот осенний день — шел второй год карантина, почти все люди в метро были в одинаковых голубых масках, небесный цвет заливал человеческие лица, подчеркивая пустоту, которую отражали уставшие глаза большинства пассажиров, некоторые люди были в цветных дизайнерских масках, и именно они почему-то особенно раздражали Нину, и она старалась не поднимать головы и смотрела на черную бесконечность ботинок, слегка разбавленную коричневыми и рыжими пятнами сапог. По тому, как обувь вела себя, Нина пыталась догадаться, какая маска у ее владельца, в тот октябрьский день она угадывала безошибочно, пока не появились красные кроссовки Бориса. Он стоял к ней спиной, она видела только красные задники кроссовок на белоснежной подошве — слишком чистые, подумала Нина, значит, в какой-нибудь вычурной маске, стала искать отражение мужчины в окне, но поезд вдруг остановился, и красные кроссовки понесли владельца к выходу — мягкость и какая-то звериная точность движений незнакомца захватили все внимание Нины, и неожиданно для себя она выскочила следом. Эскалатор на «Чернышевской» длинный, Нина всегда скучала, пока он тащился наверх, но сейчас казалось, что железная лента взбесилась и мчит ее с невиданной скоростью, пытаясь нагнать незнакомца в красных кроссовках. Каждая ступень пыталась удержать эти быстрые ноги в привычной и мирной позе, но они неслись, едва касаясь поверхности, и что-то скрежетало и пробуждалось в змеиных недрах эскалатора, отзываясь на каждое прикосновение — быстро, быстро, медленно — пятка, пятка, носок, что-то забытое, но очень важное было в этом первобытном ритме, и чем дольше она прислушивалась к нему и всматривалась в красные пятна, прожигающие серое месиво сонных пассажиров, тем яснее понимала, что это вовсе не эскалатор несет незнакомца наверх, это он заставляет таинственные шестеренки механизма крутиться. На выходе из метро сидели старушки с вялыми астрами и георгинами, мужчина остановился и купил у каждой по цветочку, и, казалось, что это не старушки продают цветы, а это им только что вручили по сказочному букету — какая-то сила наполняла мир вокруг этого великана иными смыслами. Фонари на Фурштатской улице, по которой красные кроссовки несли своего хозяина, горели ровным, теплым огнем, подсвечивая золотые короны лип особенным, ясным светом, опавшая листва расстилалась перед ним тихим ковром, а младенец в синем конверте, которого только что вынесли из пузатого родильного дома на углу, вдруг посмотрел на Нину взрослыми глазами, и она увидела в них ответ, увидела, но не успела поймать. А потом она увидела себя в зеркале — старый футляр серого пальто уже не казался жалким, уже не держал так цепко и грубо, и строгое зеркало белоснежного вестибюля вдруг отразило то время, когда вопросы обещали приключение, и мраморная лестница впереди обещала приключение, и красные кроссовки остановились:

— Борис. К Мануэлю?

— Я просто шла за вами.

Борис улыбнулся и распахнул перед Ниной дверь.

А навстречу уже плыл невысокий мужчина в черных брюках, черном жилете, белой рубашке, ворот которой был расстегнут и обнажал смуглую длинную шею — шея была настолько длинной, что ее владелец напоминал сказочного лебедя. Мужчина так уверенно двигался к Нине, разрезая хаос пространства на ровные, понятные части, так легок и пружинист был его шаг, так строен и тонок был весь его силуэт, что Нина не поверила глубоким морщинам на лице мужчины, не поверила старческому холоду руки. Рукопожатие мужчины было крепким, а черные глаза юными, и Нине захотелось не только зайти, но и остаться в этой комнате с высокими потолками, молочная нежность которых обещала что-то чистое, светлое, и почему-то утраченное ею.

— Si! ¬— сказал мужчина. ¬— Очень просто! Мужчина ведет, женщина следует. Si! Меня зовут Мануэль, и я буду учить вас танго.

И Нина доверилась этому маленькому мужчине, каждый шаг которого заставлял землю крутиться. Она ходила на занятия почти каждый день, и хотя у нее не было партнера — училась быстро. Георгины у метро сменились корзинами яблок, а потом лотками с лохматыми варежками, гирляндами шерстяных колготок и носков — никакие опасности не могли отменить русского календаря земных забот и потребностей петербуржцев. Карантин разогнал по домам все бюро переводов, где Нина работала последние десять лет, и неожиданная свобода от пыльного офиса и успехи, которые Нина делала на занятиях Мануэля, пьянили, каждый день она просыпалась в ожидании чуда. И хотя дубовые двери танцевального клуба, где работал Мануэль, тоже были заклеены устрашающими картинками о ковиде, стоило этим дверям раскрыться и принять Нину в теплоту маленькой прихожей, где уже стояла живая елка, гремела живая музыка, как чувство чуда укреплялось в ней, и хотелось жить — жить ярко, жить громко. Она ходила на все милонги и мастер-классы в клубе и научилась перемещаться по всем залам без очков, которых не замечала в обычной жизни, но здесь они ей почему-то мешали, и дело было даже не в том, что она их стеснялась, просто этот новый мир, который обещал ответы на все вопросы, казался ей надежнее, пока был расплывчат, пока сами ответы мерцали в полумраке комнат, а вопросы растворялись в музыке, и то, что мешало в быту, помогало в танце — не имея возможности доверять зрению, Нина вынуждена была доверять партнерам — объятья становились искренними, чужие руки — близкими, непонятные движения — понятными. Мануэль хвалил Нину и настойчиво звал на рождественский бал.

— Но ведь я так мало умею. И бал? Почему-то сложно поверить сейчас в настоящий бал. Это как-то пугает.

Что именно пугает, Нина не могла объяснить не только Мануэлю, но и себе.

А Мануэль не понимал ее тревоги и лишь улыбался, и повторял:

— Estar! Estar presente! Все просто.

И Нина опять поверила этой волшебной формуле и стала готовиться к новогодней неделе танго.

Русские люди любят Новый год и Рождество особенной любовью, это какая-то необъяснимая смесь чистой веры в чудо, добро, справедливость, и дикой жажды праздника, разгула, безнаказанной вакханалии. И чем сложнее времена, тем сильнее эта любовь, острее ожидание. Весь декабрь путь от квартиры Нины до клуба на улице Чайковского напоминал одну большую гирлянду — сверкала праздничным льдом Нева, сиял и дрожал над девственным снегом реки Литейный мост, мигали разноцветные шары светофоров, и бенгальскими огнями вспыхивали на троллейбусных проводах шальные искры, и в каждом гудке автомобиля, визге тормозов, шорохе шин Нина слышала не только музыку праздника, но и обещание какого-то волшебства, подтверждение того, что она идет туда, куда надо.

30 декабря Нина сняла очки раньше времени и несколько раз прошла мимо нужной двери, когда же оказалась внутри — потерялась окончательно — в запахах, звуках, прикосновениях. Привычный мир куда-то исчез, рассыпался, и Нина видела себя внутри этого мира как бы со стороны — вот она переодевается в маленькой раздевалке, стены которой увешаны фотографиями великих тангеро, все люди на картинках куда-то летят в танце, движутся, отчего кажется, что куда-то летит и движется и сама комнатка, и Нина начинает чувствовать это движение и в себе, и выходит в главную залу наполненная этим полетом. А там в полумраке вспыхивают и гаснут новогодние фонарики, мерцают в стеклянных чашах живые свечи, в старинном камине трещат настоящие дрова, и волнуется над гибнущим деревом живой огонь, и над всем этим гремит все понимающая, все объясняющая мелодия танго.

Бал, настоящий бал! Женщины во всех оттенках красного, мужчины в черном — таков дресс-код на сегодня, Нина тоже в красном — струится по ногам длинная атласная юбка, перехваченная на поясе широко лентой — и какая это была радость выбирать для нее ткань и строго говорить портнихе, что длина должна быть такой, чтобы точно доходить до щиколоток сзади, но чуть прикрывать колени спереди! И хвост, ткани должно хватить на богатый хвост! И вот Нина сидит на краешке кресла и, подчиняясь правилам игры, таким же древним и незыблемым, как сама музыка, ищет взглядом партнера, которому готова подарить первую танду вечера. И не успевает алый атлас успокоится у ее ног, как она уже встает — приглашена! И быстрый поток ронды жадно втягивает ее и партнера в круговерть танца — пятка, пятка, носок, быстро, быстро, медленно — один танец за другим, Нина щурит глаза, но не успевает толком разглядеть мужчину, который так ловко вел ее — танда закончилась, мужчина уходит, оставляя за собой запах виски и старого пиджака. «Не он! Но это ведь первый танец!» — и Нина опять прилежно ждет на краешке плюшевого кресла, дрожит в руках кружевной веер, блуждает взгляд по размытым лицам таинственных незнакомцев, кто-то из них наверняка здесь для нее, и не только знает сам, но сможет объяснить ей, зачем все делается на свете. Вот к Нине подходит крупный мужчина, все в нем широко, солидно, глыбообразно, движения тяжелые, крепкие и с каждым шагом набирающие силу — точно кусок скалы сорвался и летит по склону горы, сначала медленно, потом быстрее и вот уже ничто не может его остановить — он перед Ниной, отказать невозможно — раздавит. Однажды она видела камнепад на склоне Эльбруса, когда ходила в поход — ничто не предвещало опасности, светило солнце, из базового лагеря иногда долетала веселая песня, ее группа отдыхала на скалах Пастухова, одной из промежуточных точек по дороге к вершине. Вокруг мирно дремали гигантские валуны — от них веяло древностью, вечностью, покоем, Нина пила чай из пластиковой кружки, смотрела сквозь дымок, который вился над горлышком термоса, на застывшую жизнь вокруг и думала о том, о чем думала всегда в минуты душевной тишины — зачем она тут сидит? Зачем она вообще? Задавать эти вопросы людям, которые яркими кляксами расползлись по белоснежному склону, было бесполезно, и она говорила с горой — горы и камни умеют не только слушать, но и отвечать. В тот раз ответ был точно злая, несправедливая пощечина уставшей матери ноющему ребенку — один из валунов в ста метрах от группы вдруг дрогнул, Нина смотрела на него сквозь запотевшие очки и не поверила этому трепету, этому глубинному колебанию, да это было просто невозможно — ей показалось, что скала размером с грузовик шелохнулась. И Нина продолжала смотреть недоверчивыми глазами — чем больше движения было в камне, тем больше цепенела Нина, немыслимый, темный ужас сковал ее — вялое, ленивое дрожание снежной пыли над камнем полыхнуло вдруг белой вспышкой и глыба покатилась вниз, увлекая за собой все, что было на пути — исчезла далекая музыка, разговоры альпинистов, Нина слышала только тишину, которую яростно топтал каменный зверь. Каким-то чудом никто не пострадал, только чьи-то палки еще долго скользили по склону с жалобным, недоумевающим звоном, и кто-то невидимый кричал: «Камни! Камни!». Никогда еще Нина не испытывала такого бесконтрольного, первобытного страха, но было в нем что-то воскрешающее, дающее импульс к жизни. Именно поэтому она так легко кивнула и пошла с мужчиной-скалой танцевать — в нем была земная сила, открытость, он катился с ней вместе по паркету с неотвратимой целеустремленностью, ей нравилась эта внятность намерений, и не только Нина, но и вся ронда подчинилась ритму, который он задавал, не подчинилась одна лишь музыка — и сначала от его грубых движений закапризничала скрипка, затем заволновалось фортепьяно, и под ноги посыпалась барабанная дробь, каменный мужчина толкал ее, точно тележку в супермаркете, не слушал дыхания мелодии, не попадал в такт, не ждал согласия Нины, и честность горы, которую она в нем увидела, оказалась ложной. Нина задыхалась в его объятьях, но помня уроки Мануэля — искала причину в себе, пока не начала спотыкаться на каждом повороте и не зацепила каблуком девушку в соседней паре. Авария устроила переполох — вся цепочка танцующих развалилась, диджей включил французский шансон, обозначая перерыв, Нина вылетела из зала в бешенстве. У стойки бара люди пили шампанское и ели фрукты с той же естественностью, с которой до этого танцевали — казалось, что в комнату особняка на улице Чайковской залетел рой диковинных бабочек — они легко порхали вокруг бара, шевелили усиками, общались — никто не заметил ужасной катастрофы (а Нине она казалась чудовищной), один лишь Мануэль видел ее состояние, но в глазах учителя Нина увидела не сочувствие, а недоумение.

— Я же говорила, что мне еще рано, я еще ничего не умею…

— Ты умеешь достаточно. Но танго нельзя выучить, в танце нужно БЫТЬ, присутствовать, estar! Ты почему-то все время стараешься быть удобной партнеру, из-за этого тебя самой нет в танце. Мужчина ведет, а женщина следует, но это не значит, что нужно отсутствовать, понимаешь? Мужчина не может вести то, чего нет, — Мануэль говорил это все по-русски, иногда вставляя испанские слова, Нина знала испанский, но ничего не понимала, точнее, не могла заставить себя понять то, о чем он говорил. И говоря все это, он не смотрел на нее, как будто ее действительно не было. Чья-то рука протянула ей бокал шампанского, она выпила, но ничего не почувствовала — жидкость была абсолютно безвкусной, Нина налила себе еще бокал, выпила ¬— ничего, никакого вкуса. Она смотрела на говорящую голову Мануэля и уже не только не понимала слов, но и не могла разобрать, что это за язык? Только смысл сказанного оседал в ней тяжелыми камнями — «тебя нет, тебя нет, тебя нет». И Нина вспомнила, что такая история уже была, да, такое бывает, что человек исчезает. Может быть, она как Грегор Замза просто превратилась в жука? И поэтому ее перестал видеть Мануэль, который был бабочкой? Эта мысль показалась ей настолько разумной, что она успокоилась, кивнула говорящей голове Мануэля и пошла в зал — нужно найти зеркало! Но в зале было уже темно — догорел огонь в камине, погасли свечи, чуть мерцали новогодние фонарики на елке, Нина почти ничего не видела без очков, но она помнила, что зеркало точно было в прихожей, там, где стояла елка. Она выставила обе руки вперед и медленно пошла на мерцающий огонь, добралась до елки и стала ощупывать стены — шершавая, шершавая, гладкая. Зеркало! Но в этой гладкости ничего не отражалось, кроме темноты.

— Меня нет! Нет! — Нина сказала это тихо, потом громче, а потом закричала, — НЕТ!

— Нет? Но ведь я даже не успел пригласить вас, а вы мне уже отказываете? — сказал мужской голос, и ее распахнутые руки легли на мужские плечи. Загорелся свет. Зеркало в золотистой раме было именно там, где она и ожидала, и в нем отражался мужчина — светловолосый, сероглазый, не слишком молодой и не слишком старый, он обнимал женщину — темноволосую, темноглазую, не слишком молодую и не слишком старую. Его алая рубашка была такого же оттенка, как ее юбка.

— Мы отлично смотримся, потанцуем?

Нина продолжала изучать отражение в зеркале — мужчина, женщина, никаких насекомых. Надо надеть очки.

— Мне нужно найти очки, а то голова кружится и…

— Не нужно, ¬— мужчина склонился над нею, — пусть голова кружится!

И он повел ее в зал, и она пошла. И они танцевали — танго, милонга, вальс — танец за танцем, бокал за бокалом, Нина не чувствовала ног, но, кажется, перед ней наконец-то был идеальный мужчина, который знал ответы на все вопросы, он шептал ей на ухо эти вселенские тайны таким понятным, горячим голосом — и она не смела разрушить это волшебное чувство и терпела свою глупую усталость. А потом он предложил проводить ее домой, и знакомая улица уткнулась в Литейный мост раньше времени, а хотелось длить это путешествие и ехать, ехать… В машине было тепло, за окнами в медовом свете фонарей мелькали снежинки, продолжая их недавний танец, и Нина вязла в этой нектарной неге. Дворники ползали по стеклу, точно усы огромной бабочки. Да, хорошо понимать, что ты бабочка, а не жук. Жуки, конечно, тоже полезные насекомые, и пчелы… Прямо перед машиной ползла такая пчела — огромная, неповоротливая, Нина стала всматриваться в нее, вдруг это оса? Ос она не любила. Надо надеть очки. Но она не успела этого сделать, какой-то странный визг налетел откуда-то сзади, что-то крякало и гудело где-то за спиной, и стало выдавливать из Нины музыку, которая еще звучала у нее в голове, пока не осталось ничего, кроме визга. Машина вильнула в сторону, визг пронесся мимо левого крыла, разбух в какого-то серого клеща и замер перед ними. Они остановились. По центру Литейного моста стояла серебристая машина, блестящая, как новая елочная игрушка, а справа от нее лежал велосипед, по которому неуклюже ползала толстая пчела, оказавшаяся курьером яндекс-доставки. Из машины вышли два высоких парня и стали лупить ногами велосипед — движения были ленивые, неточные, иногда они попадали по сумке велосипедиста, иногда по нему самому. Из сумки выкатились мандарины и яблоки, и мост стал похож на праздничный новогодний стол.

— Придурок. Не мог уступить дорогу! — сказал мужчина, с которым она провела лучший вечер в жизни, и стал снимать происходящее на телефон.

Нина нашла очки и смотрела в лобовое стекло машины, точно на экран телевизора — в реальность сцены на мосту невозможно было поверить. Но голос слева комментировал происходящее и продолжал снимать.

— Они же его покалечат, остановите это!

Мужчина повернулся к ней и стал снимать на телефон ее.

— Вам совсем не идут очки, — глаз телефона приблизился к ней, и Нина вдруг увидела свое отражение в его зеркальной пустоте — это же она, Нина. А это рука человека, который недавно обнимал ее. А за окном мост, по которому она двадцать лет ходит домой. И там сейчас избивают человека. И подчиняясь какой-то странной силе, Нина вдруг схватила пакет с танцевальной одеждой и шарахнула им и по руке, которая недавно обнимала ее, и по телефону.

Вышла. Под ногами хлюпал мокрый снег, Нина двигалась легко, точно ледокол по Неве. Люди на мосту замерли. Нина шла прямо на них — пятка, пятка, носок, алый атлас юбки торчал из пакета, и точно факел трепетал на ветру. К ее ногам прикатилось яблоко, выпавшее из сумки велосипедиста. Она наклонилась, чтобы поднять его, а когда выпрямилась — серебристая машина уже почти исчезла на другой стороне моста. Нина помогла велосипедисту подняться, вернула ему яблоко и пошла по мосту вперед ¬— слева, как обычно, смотрел грустные сны крейсер, и зачем-то блестела игла Петропавловки, зачем-то несла в бесконечность замерзшие воды Нева, и мосты зачем-то тянулись к ее берегам, а Нина шла, оставляя за собой ровную дорожку следов, пятка, пятка, носок: я есть.