Текст: ГодЛитературы.РФ
24 октября в Демонстрационном зале московского ГУМа были подведены итоги очередного, четырнадцатого сезона российско-итальянской премии «Радуга», проводимой Ассоциацией «Познаём Евразию» и Литературным институтом им. Горького. Премия вручается четырем литераторам в возрасте от 18 до 35 лет: двум оригинальным авторам, русскому и итальянскому, и двум переводчикам между этими двумя языками.
Итальянским автором, удостоенным премии в этом году, стала 29-летняя уроженка калабрийской Козенцы, а ныне — сотрудница миланского книжного магазина Эмилия де Ранго. Ее рассказ (вошедший, как и рассказы других финалистов, в подготавливаемый ассоциацией ежегодный альманах) — своеобразное «зеленое» преломление постапокалиптической темы, замешанное на постхристианстве. И заканчивается он, разумеется, в Калабрии.
Эмилия де Ранго
СТО СОРОК ДЕВЯТЫЙ
Перевод с итальянского Екатерины Лобковой
В Лагере-149 животные, которые зимой не прятались в нору, умирали от холода.
Лисы и еноты спасались без труда, а вот ласкам приходилось туго — они не умели копать. Им приходилось укрываться в дуплах елей и надеяться, что мы не срубим выбранные ими деревья. Но мы всегда их срубали. Одна из матерей объяснила нам, что полые стволы — самые старые и лучше всего горят.
С того дня Магдалина начала вставать до побудки. Мы с Матфеем чувствовали, как остывает постель, когда она вылезает из-под одеяла, и следовали за ней без вопросов. Наша троица родилась с разницей в несколько часов. Событие не уникальное — в нашей жизни не было ничего уникального, — но все же нечастое. Оно означало, что между нами всегда будет связь.
Снег блестел в рассветных лучах, подсвечивавших пар от дыхания. Мы проходили мимо огорода и сараев с солнечными батареями. Ласки всегда лежали возле теплиц, вытянув хвосты и устремив носы к горам. Мне казалось, что это неплохая смерть. Если бы у меня был выбор, я бы тоже предпочел смотреть перед смертью на горы.
Магдалина хоронила их за рекой. Ей нравилось ходить по льду. Она верила, что вода, укрощенная холодом и неподвижная, подобно нам, шепчет ей что-то ободряющее. Работа была тяжелая. Мы отмеряли границы ям черенком лопаты, потому что окоченевшие тушки не сгибались. Земля тоже промерзала за ночь. Приходилось разжигать огонь, а потом копать под пятном пепла. Однажды мы спросили, почему Магдалина не хоронит ласок в общей могиле.
— Они прожили вместе всю свою жизнь, — ответила она. — Они заслужили побольше места хотя бы после смерти.
Нам нечего было возразить. Мы хорошо понимали это чувство.
У нас было сто сорок девять братьев и сестер и двадцать семь матерей. По вечерам я то и дело замечал кого-нибудь из них в зеркале, когда чистил зубы перед сном. Я никогда не оставался один надолго. Но я знал, что такое одиночество.
Каждый вечер мы собирались в общей комнате. Молились за наши души и придумывали истории. Над камином висела деревянная доска, на которой был вырезан девиз семьи: «Возлюби же Отца всем сердцем твоим, всем разумом твоим и всей силой твоей». Звучит как заповедь, но для нас это было правилом выживания.
Только у отца была своя комната. Мы считали уединение величайшей из привилегий, и он ее заслуживал. В конце концов, именно его заслугами наш лагерь был спасен во время Страшного Суда.
Об этом не любили говорить. Мы, дети, знали только то, что третья мать рассказывала в школе. Пандемия продлилась три с половиной года. Мы кивали, когда она объясняла про таяние ледников, загрязнение окружающей среды и дыру в озоновом слое, но не понимали, что это значит. Просто набор слов, похожий на проклятие.
Представить себе конец света было легче, когда мы подходили к старому бункеру. Он был утоплен в скалу, как будто упал с неба. Никому из нас не разрешалось туда входить. На двери было два замка, один снаружи, другой изнутри, и она напоминала пасть большого свирепого зверя. Пока я рос, отец всегда сидел в бункере или делал какие-то важные дела для общины. Только он имел право покидать лагерь. Целью его жизни было возрождение веры. Когда я спросил, во что они верят, одна из матерей улыбнулась:
— Когда-то нас называли христианами. Но не все веровали истинно. Не все выжили.
Я знал, что наш лагерь не единственный. Время от времени отец приносил что-нибудь извне.
Обычно вещи. На тринадцатый день рождения он подарил Матфею бензиновую зажигалку, а мне — швейцарский армейский нож. Магдалина в тот год получила первое боди для новорожденного. Но несколько раз из старого пикапа выходили девушки, и я знал, что они станут женами моих старших братьев.
Я не задумывался о том, что буду делать, когда стану взрослым. Целью нашей жизни было дорасти до тех лет, когда мы сможем иметь детей. Именно поэтому мужчины ценились выше, чем женщины.
Моя кровная мама, которая меня родила, часто просила помочь с курами. Мне нравилось сидеть с ней на соломе и счищать грязь с яиц. В эти минуты мне не приходилось прилагать усилия, чтобы привлечь ее внимание, а ей не нужно было прилагать усилия, чтобы казаться терпеливой.
— Не грусти. Тебе не придется себя ограничивать, — сказала она однажды. — У тебя будет столько жен, сколько ты захочешь.
А что, если я не захочу иметь жен? Это было единственным, что я хотел знать, но я так и не набрался смелости спросить.
Даже сейчас я не могу сказать, до какой степени матери чувствовали связь с нами и насколько хорошо они нас знали. В конце концов, они зачинали нас не просто так, а ради миссии. Но она, похоже, что-то поняла насчет меня.
— Моисей, ты знаешь, почему дьявол был низвергнут с небес? — спросила она. — Потому что он хотел заставить нас быть свободными.
Та зима, когда нам исполнилось восемнадцать, была самой холодной и яркой в моей жизни. Именно тогда в лагере все изменилось. Каждый день мы с Матфеем привозили в кузове пикапа дрова, а Магдалина с утра до вечера пряталась в шкафу. Она знала, что скоро ее отошлют куда-то. В прошлый раз уехала Марта, три месяца назад. Отец выменял за нее овощи и уголь.
Нужно было выяснить точную дату. Ничего не оставалось, как нарушить одно из правил и подслушать. Матфей решил за троих. Он дождался, когда первая мать войдет в бункер, и повел нас сквозь ночь. В бетоне была дыра, не больше замочной скважины. Как будто кто-то год за годом царапал стену ногтями. Я посмотрел на Матфея. Его глаза были того же цвета, что и наружный контур пламени на газовой плите, как раз перед тем, как оно разгорится и полыхнет белым.
— Пристроил Магдалину, — говорил отец. — Будет четвертой женой. За нее Лагерь-213 даст нам бензин и теленка.
— А что до Моисея…
— Он мой сын. Он вырос по моему образу и подобию.
Голова матери качнулась в темноте.
— Он не похож на других мальчиков. Ему нравится... иное.
Мне было все равно, что первая мать это поняла. Я мог думать только об одном — отец не должен узнать, что со мной что-то не так.
Ему было достаточно опустить взгляд. Он заметил бы дыру и понял бы, что я не такой, как он.
Однако отец жил подобно Богу: сотворив нас, он больше на нас не взирал.
В день, когда Магдалина умерла, мы с Матфеем вырыли могилу руками. Земля была такой твердой, что мы изранили пальцы, но не жаловались. Боль отвлекала нас от другого чувства, более темного и глубокого. Мы не знали, как его назвать, но давно уже приручили его во мраке собственных душ.
Магдалина спустилась на лед не в том месте и провалилась. Так сказала ее кровная мать, но мы знали правду. Мы каждое утро проходили этой дорогой с Магдалиной. Она всегда знала, где перейти реку. Прежде чем засыпать ее землей, мы положили ей в карманы семена из недозрелых шишек. Возможно, на месте могилы вырастет ель, и, возможно, когда-нибудь ласки залезут в ее дупло, прячась от холода.
Я так говорю, потому что не пробыл в лагере достаточно долго, чтобы увидеть это.
Через три недели после похорон Магдалины бункер загорелся. Никто не понял, как это произошло. Там не было ни камина, ни печи. Дверь с двумя замками удерживала пламя внутри — а с ним и отца. Крики были слышны на другом конце лагеря. Первыми прибежали матери, но ничего не сделали, потому что сделать нельзя было ничего. Одна за другой они попадали на колени, словно громом пораженные, и стали молиться. Не за отца, а за себя. Должно быть, свобода казалась им ужасной и пугающей.
Но было ясно, что вскоре один из старших братьев освободит нас от необходимости выбирать и от ответственности за выбор. Как всегда, Матфей был на шаг впереди меня. Из кармана, в котором обычно лежала зажигалка, он достал связку ключей. И бросил мне. Ключи были от пикапа. Я знал, что он не пойдет со мной. Тело Матфея принадлежало зиме, накрывшей лагерь. Мы стояли неподвижно, глядя друг на друга. Наверное, мы думали об одном и том же. И все же я не осмелился сделать шаг в его сторону, а Матфей не попрощался со мной. Он произнес всего три слова и повернулся ко мне спиной. Даже не стал ждать, пока я сяду в машину. Спустился по склону холма, как делал каждый день, но не пошел к дому. Он направлялся к лесу. Мы давно уже выучили, что грешникам не дается второго шанса. Ни Матфей, ни Магдалина не вернутся.
Но когда-то мы были троицей, и теперь один мог жить за всех.
Однако бывают ночи, когда мне хотелось бы, чтобы это был не я.
Я пишу эти строки, укрывшись под разрушенным куполом на мысу в южной части края, который когда-то назывался Калабрией. В такие дни ветер, завывающий в трещинах витражей, напоминает мне голос Матфея. «Не смотри назад. Не смотри назад». Я жду, когда закончится муссон, чтобы двинуться дальше. Снаружи животные пытаются укрыться от ветра. Порой они приближаются, но никогда не заходят. Они скорее умрут, чем войдут в эту дверь.
Я до сих пор не понял, зачем люди возводили церкви и строили алтари и почему не могли просто встать на колени и помолиться.
