Десять книг на десять дней (и еще пять)

Текст: Михаил Визель

Среди традиционного в конце декабря "давайте уж после праздников" есть нечто, что имеет смысл сделать прямо во время праздников: ознакомиться с художественными и гуманитарными новинками. Вот десять из них — по одной на каждый календарный день каникул. И еще пять — не новинок, но, на взгляд вашего обозревателя, крайне любопытных и даже своевременных сочинений. На всякий случай.

1. "Юность" № 13/2023

Новогоднюю подборку мы на сей раз хотим начать не с книги, а с журнала. Точнее, альманаха. Обновляющийся под чутким руководством многостаночных Сергея Шаргунова и Татьяны Соловьевой журнал "Юность" тоже решил выпустить внеплановый тринадцатый новогодний номер — заказав тринадцати "топовым" современным прозаикам (из круга "Альпины.Прозы" и Редакции Елены Шубиной) написать рассказ или эссе на тему исполнения желаний. Прозаики, к которым присовокупили под обложкой альманаха поэтессу и критикессу, очень разные — по возрасту и по стилистике. Стремительная танцующая "на краю" проза Аси Володиной соседствует здесь с настоящей рождественской сказкой Рагима Джафарова, а ироничный автопортрет Евгения Водолазкина — с романтизированным мемуаром Григория Служителя, в конце которого он неожиданно объявляет себя автором совсем другого романа, не того, за который мы его любим. Объединяет их тема. И, конечно, ощущение новогоднего праздника — когда действительно становится чуть легче поверить в исполнение желаний.

2. Иэн Макьюэн. "Упражнения"

Пер. с англ. Олега Алякринского

М.: Эксмо, Inspiria, 2024. - 544 с.

От 37-летнего поэта уходит жена; они вроде не ругались, не скандалили, просто однажды утром он находит вместо жены в постели прощальную записку. Исчезая, она оставляет в доме всё — включая их семимесячного сына. И таким образом главный герой оказывается не только под неприятным, но естественным в такой ситуации подозрением в убийстве собственной жены (вдруг сам закопал и сам заявление написал?!), но в противоестественном положении отца-одиночки грудного младенца. С уходом за ним он справляется, но не может справиться с недоумением — что же и когда пошло не так?! В попытке ответить на этот вопрос он вспоминает прошлое — и, на радость дедушке Фрейду, возвращается мыслями к ключевому эпизоду своего раннего отрочества — как учительница фортепиано за несколько лет их совместного времяпровождения в истинно английской частной школе-пансионе перешла от разучивания нот к куда более осязаемым урокам (оригинальное название романа — Lessons). А вокруг — май 1986 года, в Англию ползет радиоактивное облако из Чернобыля, perestroyka Советов, похоже, захлебнулась, но Мэгги Тэтчер по-прежнему несгибаема.

Герой — погодка самого автора, 1948-49, у них много общего (хотя роман и не прямо автобиографичен), и Иэн Макьюэн, букеровский лауреат, профессор, почетный член и т.д., под видом семейной драмы предлагает читателю очередную раздумчивую историю своего поколения — поколения радостных бумеров, давшего Великобритании и всему миру, например, плеяду рок-звезд первой величины вроде Дэвида Боуи, а теперь подводящего итоги. Вышел роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный. У Пушкина следующая строка — "отрада девушки невинной, столетней тетушки моей". Надо признать, что чопорную тетушку пушкинского времени некоторые пассажи Макьюэна могли бы фраппировать; но современные "столетние тетушки" — такие же бумерши; в молодости оне и не такое видывали.

3. Хироми Каваками. "Люди тут у нас"

Перевод с японск. Елены Байбиковой

СПб.: Поляндрия No Age, 2023. - 127 с.

От традиционного по форме огромного европейского романа — к другой традиционной форме, японской: тонкому, во всех смыслах, изящному сборнику миниатюр. В котором в 26 коротких сюрреалистических притчах описывается (как бы описывается?) жизнь обычного (как бы обычного?) пригорода супермегаполиса Токио. И по прочтении которого понимаешь смысл удачно подобранного на русском языке названия. В нем не даром как бы чудится незавершенная фраза: "Люди тут у нас... разные встречаются". С разными необычными свойствами. Да и не только люди. 26 коротких рассказов — как 26 кусочков мозаики. Но не пазл, который можно сложить только одним правильным способом, а именно мозаики, которую каждый волен сложить и истолковать по-своему.

4. Мршавко Штапич. "Устойчивое развитие"

М.: Городец, 2024. - 384 с. (Во весь голос)

Артём Ляшенко, теперь уже не слишком усердно прячущийся под экзотическим "сербским" псевдонимом, привлек внимание в позапрошлом году отчетливо автобиографической книгой "Плейлист волонтера", в которой чуть ли не впервые в отечественной литературе изнутри описывается такое распространившееся явление, как добровольные спасательские отряды — причем описывается безо всякого романтизма. Новый роман Мршавко Штапича посвящен еще одной закрытой корпорации — "пярщикам", то есть пиар-специалистам, готовым оказывать свои специфические услуги кому угодно и где угодно — лишь бы платили нормально, причем налом. Кажется, что тема уже отработана сполна — и действительно, попадая в эту паучиную банку, герой, которого, представьте, зовут Михаил Штапич (так же, как героя сериала по первой книге), признается, что не впервые оказывается в истории, "будто порожденной воображением Виктора Олеговича Пелевина". Но есть два отличия. Во-первых, орудует Михаил Штапич не в девяностые а в двадцатые — и тут даже нет нужды говорить "почувствуйте разницу". А во-вторых, всё, что он ни делает — он делает во имя любви! Да, да! Жгучей, всеохватывающей любви. Ему во что бы то ни стало надо собрать денег на поездку с любимой в Париж и Лиссабон. А любви не только все возрасты покорны, но и все средства хороши — разве что кроме уголовных. Но "пярщик" не только следует кодексу чести настоящего мужчины, но и, как и его отдаленный предшественник Остап Бендер, чтит уголовный кодекс.

5. Штефани фор Шульте. "Мальчик с чёрным петухом"

Пер. с нем. Татьяны Набатниковой

Астана: Фолиант, 2024. - 224 с.

Новинки немецкой литературы пользуются в России куда меньшим вниманием, чем новинки немецкого автопрома, и обстоятельства исправлению этого дисбаланса не способствуют; тем ценнее усилия казахстанских русскоязычных издателей познакомить нас с ними. Небольшой роман, зрелый дебют фор Шульте — это, формально, средневековый детектив. По дороге в город прямо на глазах у матери загадочный черный рыцарь украл ребенка; сыщик-дилетант, не по летам наблюдательный мальчик Мартин поставил себе задачу найти его — и действительно находит, решив заодно давно мучившую его страшную загадку собственного раннего детства. Но главное здесь — не расследование, которого, собственно, почти нет, а мрачная (в прямом смысле — все время описывается затянутое тучами небо, накрапывающий дождь и грязь под ногами) атмосфера некоего условного Средневековья, которое с таким же успехом можно посчитать и временем Семилетней, Тридцатилетней, и даже Первой мировой войны. Причем с отчетливым привкусом мистики — достаточно сказать про самого этого ручного петуха, живущего, как уверяет авторша, с мальчиком добрые десять лет, а в последний год подающего ему человеческим голосом ценные советы. У мальчика просто галлюцинации от постоянной скверной еды и переутомления или этот петух — действительно чёрт? Описания же замков, рыцарей, шутов, герцогинь и т.д. напоминают скорее фэнтезийное Средневековье, как у Пола Верхувена в фильме "Плоть и кровь" (кстати, там главного героя тоже зовут Мартин) — только как бы вычерченное на гравюрной доске резким гротесковым пером Дюрера. И своеобычный перевод Татьяны Набатниковой, от которого со средней благонравной редактрисой центрового московского издательства, вероятно, случились бы корчи, только усиливает это впечатление.

6. Владимир Сорокин. "Наследие"

М.: АСТ, Corpus, 2023. - 352 c.

Новый роман Сорокина формально замыкает трилогию о добром докторе в пост-пост-апокалиптической России, начатую повестью «Метель» и продолженную романом «Доктор Гарин», но фактически являет собой компендиум всего творчества живого классика Владимира Георгиевича Сорокина — на что, собственно, прозрачно намекает само название. Как уже остроумно заметил один мой ближневосточный коллега, первая часть «Наследия» — это настоящий паноптикум концептуалистских ужасов и мерзостей раннего Сорокина, средняя часть величественна и эпична, как «ледяная трилогия», а последняя — это уже приличествующий классику постмодернизма метароман. В котором описывается, как, собственно, были созданы части первая и вторая — под пером (если здесь применимо это выражение) советского писателя новейшего времени, покойно и удобно живущего в комфортном доме с женой и многочисленной прислугой. И творящего отнюдь не литературу, а milklit, oтносящийся к литературе нашей так, как наши смартфоны относятся к первым аппаратам Белла со звоночком и телефонными барышнями.

При этом, конечно, Сорокин, подобно своему герою-писателю, мастеру пластать творог (не спрашивайте, лучше прочитайте), продолжает показывать высший литературный пилотаж.

Про одного сочинителя, нынче неудобосказуемого, при его появлении, теперь уже свыше 20 лет назад, счастливо заметили, что в его жанровых романах вкусно пахнет классической русской литературой. И вот так же в романе «Наследие» ощущается вкус и запах русской литературы века XX. «Наследие» всё прошито ее цитатами, интонациями, даже героями — от купринского "Гранатового браслета" и фадеевского «Разгрома», герои которого, кстати, партизанят примерно в тех же местах, что и у Сорокина, до Мамлеева; а про одного упомянутого в писательском разговоре «покинувшего нас Виктора» невольно думается, что это сам Виктор Олегович Пелевин. Кому-то такой вкус может нравиться, кому-то нет, но тут уже, как говорят подкованные герои третьей части, de gustibus non est disputandum.

7. Захар Прилепин. "Собаки и другие люди"

М.: АСТ, 2023. - 256 с.

Захар Прилепин последние несколько лет очень старался, чтобы о нем говорили не как о писателе, а как о комбатанте и о политике. Обошлось ему это очень дорого, почти фатально — и по-человечески, и по-писательски: он едва не погиб, наехав на заложенную специально для него мину, а его произведения оказались словно в некотором критическом вакууме. Но на церемонии "Большой книги" в начале декабря он не просто появился (заметно прихрамывая), заняв свое место среди 15 финалистов, но и победил в народном голосовании. Как бы демонстрируя: он по-прежнему входит в число самых узнаваемых и популярных сочинителей на русском языке — что, кстати, не все финалисты БК могут про себя сказать.

Об этом же говорит и новая книга Прилепина, вышедшая стартовым тиражом 15 тыс. экз.

Хотя посвящена она "Памяти Саши «Злого» Шубина, ангела нашей семьи" — того самого, который погиб при взрыве мины, предназначавшейся для самого Прилепина, в ней нет ни слова о политике и Донбассе; а только о любви к братьям нашим меньшим, которых рассказчик, как герой другой его книги Есенин, "никогда не бил по голове", а всегда относился с полным уважением и описывает с невымученной теплотой и незаемной, прямо-таки какой-то индейской проницательностью. Кое-кто из этих меньших братьев весьма брутален с виду: громадный сенбернар Шмель (его не допустили на выставку, потому что он на 30 см превышает стандарты породы!), тигровый алабай Тигл, тибетский мастиф Кержак. Но и они, если верить рассказчику, нежнейшей души существа, преисполненные радости жизни без какой-либо агрессии. Шмель в первое же деревенское Рождество семьи Прилепиных умудряется обойти всех соседей, и не просто наесться от пуза во всех дворах, но и подружить всех живущих наособицу жителей, от отставного прокурора, имевшего основания опасаться за свою жизнь, до местного алкоголика. Это, кстати, немного сближает книгу Прилепина с другой недавней книгой про городскую собаку в деревне — "Лада или Радость" вовсе на него не похожего Тимура Кибирова, где тоже собачка Лада восстанавливает связи между людьми в глухой деревне.

Леонид Юзефович, написавший на эту книгу развернутый отзыв, прочитал ее как "довольно мрачную — ну, пусть печальную — натурфилософскую прозу, предназначенную отнюдь не для подросткового чтения. Она — о краткости жизни и о ценности всякого ее мгновения. Собачий век короче нашего, но для любви это не имеет значения: «Живое существо не поверяется календарем, счет идет на минуты счастья, что ты испытал рядом с ним»". Согласимся с Леонидом Абрамовичем.

8. Катя Морозова. "Амальгама"

СПб.: Jaromír Hladík press, 2023. - 96 c.

Катя Морозова только дебютирует как прозаик, что вполне приличествует ее летам, но уже известна в литературной тусовке среде двумя смелыми и даже дерзкими поступками. Во-первых, не имея папы-олигарха ощутимой финансовой поддержки, затеяла издавать изысканнейший литературный журнал "Носорог" — и с 2015 года исправно выпустила уже 18 полноценных номеров, не говоря о сопутствующих активностях, ответив попутно на вопрос: "Почему, собственно, Носорог?" — потому что упрямый и упорный. И во-вторых, тем, что сумела осуществить мечту многих русских интеллектуалов со времен Бродского, если не Вяземского — уехала жить в Венецию.

Оба эти обстоятельства нашли прямейшее отражение в ее дебютной книге прозы. Она изысканна до элитарности, и, конечно, действие ее разворачивается в уникальном городе на воде.

В нее включены пять произведений: жанр первого, "Венецианки", обозначен как "кводлибет" (старинный музыкальный темин, примерно соответствующий современному "попурри"); за ним следуют четыре рассказа, два из которых объединены, и замыкает книжку собрание набросков "Снег и камень", чей жанр обозначен как "Заметки к состояниям".

Стоит также отметить, что много внимания в книге уделяется стихии воды и вообще жидкостям, связанным с деторождением — от зачатия до собственно родов, включая разные состояния беременности, о коих и речь. Что, разумеется, тоже отражает личный опыт авторки (здесь это словечко особенно уместно) и с чем ее можно поздравить — и по-человечески, и литературно: этот опыт позволяет ей "твердо стоять на земле" — хотя в данном случае, в Венеции, это тоже звучит изысканной шуткой.

9. Вадим Левенталь. "Фотография из Неаполя"

СПб.: Литературная матрица, 2024. - 256 с.

Вадим Левенталь, представленный и поставленный некогда Виктором Топоровым в качестве ответсека премии "Нацбест", дебютировал как прозаик ровно десять лет назад удачным романом "Маша Регина" и продолжил в 2015 году сборником рассказов — после чего надолго занялся другими делами. В первую очередь — составлением весьма радикальной серии современной русской прозы "Полка Вадима Левенталя".

И вот теперь он, можно сказать, возвращается в качестве прозаика. Но книга его прозы — заглавная повесть, которую условно можно отнести к "линии Кундеры ("повесть — историософское эссе") и восемь небольших рассказов, объединенных в два цикла — на удивление, можно даже сказать, демонстративно традиционны. Никакого радикализма, отличавшего "Книжную полку Вадима Левенталя". Разве только неожиданное (и амбивалентное — не то похвалил, не то подтрунил) упоминание коллеги-писателя — "Не бойтесь, я не Дима Данилов, каждый день описывать не буду".

Впрочем, заглавная повесть радикальна в другом отношении. Старая фотография из южного приморского города провоцирует писателя из северного приморского города на бесконечную цепь рекурсий и расходящихся графов. Вы знали, что двоюродная сестра одного из руководителей неаполитанского отделения компартии Италии в 1930-е годы, выходца из России (родители бежали от погромов) Александра Видгорчика, Роза Раиза, она же Ривка Бурштейн — оперная суперзвезда, напарница Карузо, первая исполнительница партии Турандот? Разумеется, нет; надо ли оно вам? В том мире, который выстраивает автор, мире, можно сказать, радикального педантства и тотальной рекурсии, — видимо, да.

Остается добавить, что название нового издательства, отделившегося от "Лимбус-Пресс", в котором вышла книга, — это название давнишнего, самого удачного редакторского проекта Левенталя. Так что, можно сказать, его книжная полка продолжается и даже разрослась.

10. Анна Старобинец. "Серебряный Ашолотль"

М.: Строки, 2023. - 240 с.

За Анной Старобинец закрепилось звание "королевы русского хоррора" и "Стивена Кинга в юбке", что глупо и неприлично не только потому, что в пресловутой юбке Анна ходит не чаще любой другой современной женщины, но и потому, что за 18 лет, прошедших со времени выхода ее дебютного сборника "Переходный возраст", действительно дававшего повод к подобным определениям, она много и плодотворно работала в разных жанрах и медиа — а самым успешным ее проектом вообще стал мультиплатформенный детский "Зверский детектив". Но в этом сборнике семи рассказов, также мультиплатформенном (выходит одновременно на бумаге, в цифре, в аудио) Анна не то чтобы возвращается к истокам, но продолжает линию, намеченную тем самым "Переходным возрастом": необычное в обычном, ужас, не обязательно мистический, нарастающий исподволь не "однажды в далекой галактике" и не приносимый на лапах гигантских годзилл, а в самом обыденном антураже, среди самых обычных людей. Переживающих, заметим, вместе с Анной и вместе со всеми, кто читает и пишет по-русски, необычные времена. Но это уже другая тема.

11. Хаим-Нахман Бялик. "Легенды о царях Давиде и Шломо"

Пер. с иврита Михаила Липкина

Иллюстрации Нахума Гутмана

М.: Книжники, 2023. - 512 с.

Узкая полоска суши вдоль восточного берега Средиземного моря, на которой расположено государство Израиль, увы, снова привлекает пристальное внимание. И для того, чтобы понять, что же там происходит и почему происходит, все инструменты важны. В том числе исторические. Давид и Шломо этой книги — это, понятное дело, библейские Давид и Соломон. А вот Хаим-Нахман Бялик, взявшийся на свой лад пересказать (и дополнить) посвященные им страницы Ветхого Завета — отнюдь не популяризатор в духе "Библии для малышей", а крупнейший ивритский поэт времени возрождения этого языка, которого для краткости называют просто "еврейским Пушкиным". И, подобно Пушкину пушкинскому, пересказ современным языком древних сказаний был для него не уступкой конъюнктуре, а частью эстетической и даже этической программы. Но, разумеется, и собственный оригинальный художественный дар в карман не спрячешь. Особенно это заметно в последней из легенд, которую уже, очевидно, ни в каких священных книгах не сыщешь — "Повесть о Рыцаре Лука и Рыцаре Чеснока", или, как гласит подзаголовок, "байка народная в рифмах нашего языка" — и виртуозно переведенная Михаилом Липкиным в рифмах уже нашего языка.

12. Павел Чичагов. "Записки". Том I, II

Пер. с франц. Н. А. Егоровой, вступ. ст., коммент. В. М. Безотосного

М.: Кучково поле, 2023. - 766 с., 686 с.

Павел Васильевич Чичагов — золотой мальчик российского императорского флота, сын адмирала, сам ставший адмиралом в 32 года, первый морской министр, споривший c царями, сажаемый ими в Петропавловку и осыпаемый их милостями, в одночасье лишился всего в 1812 году, когда, вопреки ожиданиям, не смог совершить привычного русского чуда — в условиях лютой зимы и полевой неразберихи не сумел остановить на переправе у Березины вдесятеро превосходящие его силы лучшего полководца Европы — Наполеона. Что дало повод к тяжким упрекам и злым шуткам, самой остроумной и беспощадной из которых стала басня Крылова "Кот и щука". Кто ж не помнит ее начала: "Беда, коль пироги начнет печи сапожник..." — то есть "не лезь, адмирал, в сухопутную армию!".

Куда менее известно, что уже в 1814 году оскорбленный шутками и подозрениями в измене член Государственного совета, ближайший приближенный царя уехал из России фактически в эмиграцию — и больше в нее не вернулся до самой смерти в 1849 году. Там-то, во Франции, Италии и Англии, он писал свои записки — причем начал их с 1726 года, с рассказов о полярных экспедициях своего отца, и довел до 1812 года — который, разумеется, больше всего его и мучил.

Неудивительно, что писал он "спустя рукава" — то есть не думая об их проходимости через цензуру и не скупясь на крайне нелестные характеристики царей, от Петра до Николая, и героев, того же Кутузова, представленного Крыловым в виде хитрого проворного кота, в противоположность нелепой щуке-Чичагову. Удивительно, что второй том его записок, где, собственно, и описывается война 1812 года, только сейчас впервые опубликован. Это не беллетристика на основе реальных документов — это и есть реальные документы. Понятно, что их автор субъективен и вообще более привычен к шпаге, чем к перу — но тем его записки интереснее. Как и письма адмирала и к нему от разных адресантов — Н. П. Румянцева, М. И. Кутузова, А. И. Чернышева, Р. Вильсона, С. Р. Воронцова.

13. Екатерина Бакунина. "Тело"

М.: SOYAPRESS, 2024. - 76 с.

Еще одна носительница громкой дворянской фамилии и эмигрантка. Только жившая и писавшая ровно на век позже разобиженного адмирала. Екатерину Бакунину (1889—1976) трудно назвать "типичной барышней" — до революции она успела метнуться в Америку, поработать там чуть ли не разнорабочим, вернуться, выучиться на юриста и даже поработать присяжным поверенным. Но, конечно, эти молодые эскапады не идут ни в какое сравнение с испытаниями эмиграции. При этом больше всего угнетала Екатерину Васильевну даже не нужда и резкая социальная деградация, а невозможность заниматься сочинительством — в том числе и из-за нужд женского тела, более и уязвимого, и требовательного, чем мужское. Об этом она писала стихи, шокировавшие своей откровенностью, об этом ее небольшой роман, опубликованный в 1933 году.

Его героиня во многом похожа на авторшу, но все-таки не идентична ей. Она тоже живет в Париже, ее муж, бывший оперный певец, теперь неудачливый таксист, а сама она вынуждена с утра до вечера вышивать кружева, чтобы семья могла выжить. И при этом сама ведет все домашнее хозяйство. Чего ради она вообще живет? Ради дочери? Но 16-летняя дочь-лицеистка, как и все подростки, ни в грош не ставит мать и ее усилия. Ради мужа? Он ей давно опротивел. И героиня то ли вспоминает, то ли выдумывает страстные романы то с военным доктором, то с вообще неизвестным английским моряком. И все время рассуждает, рассуждает о своем некрасивом стареющем женском теле — чьи горести наложились на горести выбитой из привычной жизни эмигрантской души.

"Тело" можно назвать феминистской версией "Распада атома" Иванова — только все-таки появившейся пятью годами раньше — и возвращающейся гораздо позже. Видимо, его время наконец пришло — подтверждением чему служит и послесловие Оксаны Васякиной, где та рассуждает о феминизме и автофикшне. Еще одна прямая параллель с дискурсами почти столетней давности.

14. Фридрих Горенштейн. "Летит себе аэроплан"

М.: Книжники, 2024. - 288 с.

Эта книга, снабженная подзаголовком "Свободная фантазия по мотивам жизни и творчества Марка Шагала", была создана изначально как киносценарий — но "не срослось", как не срасталось большинство "серьезных" кинопроектов на русском языке в 90-е годы, когда выяснилось, что теперь можно всё, но ни на что нет денег. Тогда автор беллетризовал его — и получилось то, что раньше называли "литературным сценарием", а сейчас "кинороманом". В чем нет ничего плохого, когда этот роман такого мастера, как Фридрих Горенштейн. Кому, как не ему, писать о Шагале! Не только потому, что оба — выходцы из эмблематично-еврейских мест Российской империи (Витебск и Бердичев) и уехали из СССР, чтобы закончить свои дни в Западной Европе (Париж и Берлин), но в первую очередь потому, что писатель Горенштейн обладал особой оптикой — которая позволяла ему разглядеть картины Шагала по-своему. "Как ни сладок культ великомученичества, хасидская вульгарная радость возвращает нас к тем счастливым временам, когда человек еще не был обременен психологией и способен был к мироощущениям птиц и животных. Не эти ли потерянные мироощущения воссоздает пестрое прямолинейное творчество Шагала?"

15. Бенни Линделауф. "Большие истории для маленького солдата"

иллюстратор: Людвиг Волбеда

перевод с нидерландского: Екатерина Асоян, Ирина Лейченко, Ирина Михайлова

М.: Самокат, 2024. - 288 с.

Многозначительная и многоуровневая притча, формально — детская, по факту — такая, которую каждый возраст, начиная со среднешкольного, прочитает по-своему и найдет в ней что-то свое. Как в "Маленьком принце", "Тиме Талере" или, с другой стороны, "Татарской пустыне". Здесь тоже посреди пустыни стоит Часовой, который должен пропустить или не пропустить пятерых братьев, которые приходят к нему по очереди, последовательно вызываемые на войну повесткой. У них нет даров, способных раскрыть его сердце и ворота, но они рассказывают истории — весьма необычные и даже жестокие — о вкусе особых мясных пирогов, о девочке, которой пришлось притворяться марионеткой, и тому подобные. Которые сплетаются в одну метаисторию. Заставляющую задуматься о войне и мире — ни больше, ни меньше. И о том, что каждый из нас способен, каждый на своем посту, сделать для того и другого.