Текст: Нина Веселова (Кострома)
Во всякой литературной эпохе есть авторы звучные, востребованные – и такие, что обречены показаться миру во всей полноте лишь по прошествии времени. Ко вторым, без сомнения, можно отнести поэта и переводчика Владимира Леоновича. Нынешним летом было не слишком шумно отмечено его 90-летие. Вечера памяти прошли на костромской земле – в областном центре и в Кологривском районе, где автор родился и упокоился, а также в Москве в музее Марины Цветаевой. И главным на этих встречах было представление первого наиболее полного, объемом 600 страниц, сборника его стихов под названием «На смерть мы не имеем права».
Вопреки вынесенному в заголовок книги утверждению, на тире между двумя датами обречен каждый. И в случае с Леоновичем они выглядят как 1933–2014. Из биографий следует, что он окончил филологический факультет МГУ, при жизни успел увидеть свои поэтические сборники «Во имя» (1971), «Нижняя Дебря» (1983), «Время твоё» (1986), «Явь» (1993), «Хозяин и гость» (2000), «Сто стихотворений» (2013), «Деревянная грамота» (2014). Был и остается одним из лучших переводчиков грузинской поэзии. Огромную работу проделал в Комиссии по творческому наследию репрессированных писателей России. Лауреат Горьковской литературной премии (2010), экологической премии «Водлозёрье».
Несмотря на перечисленное, имя Владимира Леоновича отсутствует, например, в изданном в 2000 году биографическом словаре «Русские писатели XX века». Что же стоит за относительной безвестностью поэта?
Родился Владимир Николаевич в Костроме, но малым ребенком был увезен в Москву. Нащупывая свой путь, понюхал одесской мореходки и задался вопросом: «Ну, одна кругосветка, другая, третья. А где же моя Россия?»
Он рано начал искать ее, не столичную, а провинциальную. Сказывались корни: в роду его было костромское сельское духовенство и земские врачи, отличавшиеся неспешностью и чутким отношением к внутреннему миру человека.
В угоду матери он поступил в Институт иностранных языков, но сбежал, не видя себя дипломатом. Из армии его списали из-за порока сердца. Противясь клейму инвалида, приучил себя нырять в прорубь. В поисках настоящего мужского дела уехал в Сибирь. Работал на строительстве Красноярской железной дороги, был сотрудником газеты «Металлургстрой» Новокузнецкого металлургического комбината.
В журналистике Леонович не задержался: проштрафился тем, что выразил свое скептическое отношение к мыслям Хрущева об искусстве. Да еще в открытую защищал гонимых авторов, высказываясь о якобы пророческой миссии поэта в обществе. Уже тогда, в юные годы, он сознавал, что профессия писателя означает служение, а не услужливость. Он и из Союза писателей демонстративно вышел, когда узнал о «единодушной голгофе для Пастернака» со стороны коллег.
Сердечной отдушиной стала для Леоновича Грузия, поэты которой умели извлекать словом небесные звуки. Он занялся вольными переводами их творчества и стал певцом страны черно-белых гор навсегда, ощутив глубинное родство всех честных трудолюбивых людей. Особенно явной эта схожесть стала после того, как ему довелось поработать в одной из школ в глубинке Костромской области и тесно пообщаться с сельскими жителями.
Открывая деревенским детям мир великой русской литературы, он и сам всё более проникался ее глубинными токами. Уже в начале творческого пути Владимир Леонович выбрал девиз «Ни дня без Пушкина». Позднее признавался: «Переживаю сильное влияние Некрасова». Не случайно в перестроечные годы это воздействие вылилось у него в строки о жажде справедливости:
- ...и встанет горла поперёк
- у нищих отнятый кусок.
В сорокалетнем возрасте Леонович утверждал, что творцы «обязаны уговорить мир быть лучше». Эту веру в созидательную роль слова поэт сохранил до конца жизни. Он мечтал преобразить не просто отдельных людей, но целую Кострому, создав там Дом, где бы люди причащались «великой и живой Литературе». Он планировал в годы перемен выпускать серьезный журнал, чтобы «связать Кострому со всей пишущей Россией».
Чиновники не дали. Не раз столкнувшись с подобным, он с горечью констатировал: «Выводится порода особей с потушенными рефлексами общественной совести и чести. Одного бьют – остальные рукоплещут...»
И уже не странным показалось ему обнаруженное в себе «противление крови холопству и рабству, растворенному в нашем быту», когда он узнал, что его родословная одним из корней восходит к Мицкевичам. Несправедливость, бездушие, жестокость к другим он ощущал как относящиеся к нему самому.
«Я разный, я всякий: с плотником я плотник, с рыбаком – рыбак, со спортсменом – спортсмен, с инвалидом – инвалид...»
Это умение прочувствовать каждого выражалось и в его общественной позиции. «Он не за красных и не за белых, не в стане патриотов и не в стане либералов, он на своих баррикадах и руководствуется исключительно совестью, долгом и эстетическим чутьем», – так характеризовали Леоновича близко его знавшие.
А жизнь то и дело подбрасывала факты, после которых он, как «последний идиот», был «приговорен к разладу», потому что «к одной стене прибиты две памятных доски: убийца и убитый», потому что
- в демократической ночи,
- гремя костьми, встают в регалиях
- заслуженные палачи,
- досадуя, что оболгали их.
Из-за неразрешимости подобных противоречий во весь рост вставал вопрос,
которым свойственно задаваться истинным русским интеллигентам: «Что по силам человеку в дурных, грозных, калечащих его обстоятельствах?»
Леонович ответил на него: «А я взял из Библии и перевел Исайю – две строки: “или спасешься спасая, или погибнешь губя”. Я спокоен. Я оперся на Исайю».
В этом священном покое ему удалось сделать одно из главных дел своей жизни: вместе с Виталием Шенталинским составить и опубликовать книгу «За что?!», представившую творчество реабилитированных писателей-каторжан, деньги на издание которой дал А. Солженицын.
Навсегда пронзенный темой репрессий, он совершил на карельской земле маленький подвиг: на погосте деревни Пелусозеро воздвиг часовню во имя Рождества Богородицы, посвятив ее всем «НЕПОГРЕБЁННЫМ – потонувшим, сгоревшим, безвестно пропавшим в окаянные лагерные и военные годы».
В то время ему было уже под шестьдесят.
«За труды по обустройству и спасению одной карельской деревни (гати, мосты, крыши, печи, постройка дома и часовни) получил я экологическую премию «Водлозёрье». Иначе, чем через собственный крестьянский пот, не узнать меру вандализма, опустыневшего родину. Горжусь этой премией, как Нобелевкой!» – хвастался он.
В поэме «Четверик» Леонович видит эту часовню, как «деревне покойной свечу в головах...» И все-таки, называя себя «крестьянином последнего призыва» и помогая в умирающей деревне немощным старухам управляться по хозяйству, он испытывает непреходящее удовольствие от физической работы. Он приходит к выводу, что «усталость от этого труда» есть «огромная нравственная наука, которую не дают университеты... Когда в поте лица человек работает... уходят мелкие вещи, они перестают тебя волновать, но остаются контуры и суть вещей крупных... возникает неприятие всяких мёртвых дел».
Главным живым делом стало для поэта спасение сельской России, колыбели и языка нашего, и искусства, и нравственности. Она была «кровь моя и смысл славянский». И на вопрос «кто же землю мою разорил?» отвечал Леонович однозначно: «Уж верно не тот, кто ломил от зари до зари».
Самостоятельно обдумывая, как избежать неизбежного, он писал:
«Нужен сейчас какой-то НЭП, чтобы угнетенные городом крестьянские дети... возвращались и затевали бы крепкие хозяйства...»
А когда одолевали сомнения по поводу кажущихся спасительными путей, то нисходила вдруг с небес надежда: «Во что-нибудь да просочится чистая основа – как Пушкин, например, во всех нас».
Не видя смысла в баррикадах, поэт еще крепче сжимал в руках свои верные инструменты – перо и топор. Он жил с постоянным чувством невыполненного долга: «меня гнетет – несделанное дело, преследует – несказанное слово». Он остро чувствовал свое отчуждение от литературной братии, от застолий, где «веселятся и пьют на чужое», всё чаще подступала к душе «нравственная тошнота» при известиях о дележе литературных активов. «Уже не смешно и не страшно, а – жалко, что время кончается мусорно так».
Неудивительно, что Владимир Леонович в конце концов вернулся к родовым корням, в кологривские края. Свой выбор он обосновывал просто:
«На фоне грандиозной утраты – …планомерного и осознанного уничтожения деревянной России, самодельной родины своей, – особенно дорог каждый случай непокорства общему гибельному движению».
Сердцем чуя неизбежность тяжелых перемен, он, тем не менее, в переломные годы говорил журналистам, что «лапки поднимать не надо»... потому что «наш народ наделен огромной духовной силой. Ее не видно и не слышно, но она в каждом таится».
Ясно, что в этом своем «непоколебимом народничестве» он был глубоко непонятен тем, кто в силу специализации никогда не работал руками и не знал трудового пота. В его строках оживал совершенно иной, неведомый мир, пугающий устоявшееся и благополучное литературное сообщество. И потому неудивительно, что Леонович получал в ответ «садизм замалчивания»: его не упоминали в обзорах, не цитировали, придерживали выпуск книг.
Критик Валентин Курбатов сравнил однажды стезю этого поэта с монашеским подвигом, поставив его на недостижимую в мирской жизни нравственную высоту. А кто-то посчитал, что, предпочтя деревенское одиночество, Леонович сам себе усложнил путь к читателю. Но ему важнее было находиться в согласии со своей совестью и принципами, нежели оказаться на стремнине. Он понимал, что времена меняются и честное слово обязательно будет востребовано, пусть и с запозданием.
И разве можно усомниться в прозорливости писателя, который задолго до сегодняшних событий писал о том, как важно «доказывать идиотам политики, что славянам границ не надо, вражды не надо, что наша свобода имеет главным основанием христианское добро» и как нужно «обнять ныне враждующие (враждуемые!) страны и любовь к ним внушить всем, кто расположен ее принять».
Памятные дни в честь 90-летия поэта, прошедшие в Кологриве, Костроме и Москве, показали, насколько актуальны сегодня его строки, насколько нужны людям. И благодаря представленному на встречах сборнику «На смерть мы не имеем права» начинается пусть запоздалое, но истинное прочтение Леоновича. Титанический труд по подготовке этой книги лежал на Алле Калмыковой, поэте, редакторе, много лет тесно общавшейся с автором. Вместе со вдовой Владимира Леоновича Викторией Нерсесян она стала и создателем Дома поэта в селе Илешево, который теперь каждое лето в начале июля оживает на неделю в ожидании гостей. И среди прочих строк звучат в нем слова о нашей Родине:
- Вся ты в яблоках
- как я в облаках –
- искушения не осилю,
- мне до святости не домучиться.
- Господа, хоронить Россию
- не получится.
