«И время развёртывается мной…» Два поэтических сборника 2024 года

Текст: Борис Кутенков

Тамара Жукова. Т-ра Ж-ва

• Предисловие Владимира Коркунова. — М.: POETICA, 2024. — 36 с.

Если слово не вылезет из воды

Первое, что отмечаешь при чтении небольшой дебютной книги Тамары Жуковой, — это редкостная степень свободы в слове, которая переходит в свободу управления миром. Кажется, в этом лирическом универсуме сама поэзия становится пространством исполнения желаний, стирая границу между собой и реальностью:

• у меня есть
• тайная сеть ночной Москвы
• телефон заряжают мне айзербаджанцы
• тихо ему напевая
• как самой первой своей жене
• чеченцы несут мои чемоданы
• таджик на крыле носа моём
• находит звезду стоящую над его домом
• и стекло забрызганной шаурмой витрины
• тает сахарной коркой под пальцами
• <…>

Частый у Жуковой синтаксический метод, где «если…» используется в качестве импульса для непредсказуемости, приводит на ум две расхожие формулы — о «вглядывании в бездну» и о «трупе врага» — и оказывается в равной степени далёк от них. Как своеобразная полемика с этими формулами — пантеистское «если долго смотреть на деревья можно даже увидеть / их прозрачные души долбимые мёртвым дятлом». Владимир Коркунов верно пишет в предисловии к книге, что «объектив текстов [Тамары Жуковой] настроен на человека, на скрытое — внутри себя и/или его. Отсюда нарратив, но и одновременно диалог; все тексты Тамары — будто фрагменты метамонолога/метаразговора с множеством адресантов, только она обращается не в сторону письма <почтового или e-mail-а>, а в стихи». (Я добавил бы — и на скрытое в неодушевлённом, как в этом фрагменте про деревья…) Все эти фрагменты метамонолога делают книгу молодого поэта — акт минимализма и строгости к себе, бережно отобранные 15 текстов — удивительно целостной на уровне сборки.

В первом же стихотворении — коротком, из четырёх строк — сказано многое: оно воспринимается как своеобразный эпиграф, введение в лирический мир. Здесь — и разрешение всему быть, признание имманентности мира на уровне всецелого существования, и приращение смысла — цветаевский жест индивидуализации по отношению к этой имманентности:

• птица пой цвети цветок
• ной сустав и строй ковчег
• а со мной присутствуй Бог
• человечься человек

Лёгкий вкусовой сбой слышится на уровне работы с фразеологией — всё-таки Ноев ковчег не очень сочетается с ноющим суставом, да и само повеление «ныть» чьему-либо суставу далеко от логики, при всём понимании её особой работы внутри поэтического текста. Однако это не отменяет обаяния строк, самодостаточных и в признании сущего, и в надстройке над этим собственной позиции.

Тамара Жукова любопытно индивидуализирует и мотив мёртвости живого. Мне часто вспоминаются слова из детектива Джона Ле Карре из его детектива «Убийство по-джентльменски» о «поэте, который купался в студёных родниках, чтобы контрастом, холодом пробудить самоощущение, подтвердить себе своё существование. Можно бы сказать, что такой пасынок мироздания должен подставлять себя палящему солнцу, чтобы увидеть свою тень и ощутить, что жив…». Эти слова всплыли в памяти и при чтении стихотворения про «мёртвые ткани», где говорится про укалывание себя булавкой и неотзывчивость. Но знакомые ощущения переходят в совершенно неожиданное — превращаются в вышивание магического узора:

• <…>
• мёртвые ткани сколько ни тыкай
• не ощущали сталь
• и я покромсав их решила выткать
• зелёный узор листа
• и к каждой весне за окном ветвятся
• отмершие ткани бедра
• <…>

Само ощущение власти над словом меняет этот мир, заставляет его покачиваться в такт велению поэтессы:

• воспоминание — поднимается снег назад
• интерес — лёд бедро зимы покачивает вперёд

Как и в случае с «суставом», метафора «бедро зимы» ощущается физиологически — как импульсивное движение мира, придающее совершенно плотский, вещественно вербализуемый ореол движению словесной ткани.

Тамара Жукова. Фото из социальных сетей

Фольклорная заклинательность, трансформирующая характерные для Жуковой причинно-следственные связи, способная вывести слово от любой первопричины («если…») к совершенно неожиданному следствию, присутствует в книге настойчивым сюжетом. В неназванном цикле («я подхожу к стене…», «я подхожу к ручью…», «и я к ясеню подхожу…») отношения героини с неодушевлёнными предметами превращаются в цепочку взаимозависимостей, в которой неверие ручья ведёт к тому, что и «время развёртывается мной / и море впервые впадает в реку моей слезой / и невозможной водой для питья / пенюсь солёной я». Здесь можно увидеть мотив эстетизации любовной неудачи, когда самый, возможно, мудрый и правильный способ обращения с ней — развернуть время в стихотворении по своему лирическому усмотрению, не учитывающему хронотопа реального времени, бытовой логики. Но и сам юношеский мотив, при котором время способно «развернуться мной», при котором «я» — сюжетный центр мира — придаёт стихам обаяние. Цветаева слышится здесь в форсированной позиции лирического «я»: её «все должны сгореть на моём огне» откликается у Жуковой эксплицитной аллюзией:

• и кто спалит спавшего в моей печи?

В то же время не стоит сводить книгу только к подобному эгоцентризму и к лирической заклинательности как средству его воплощения. Сборник в этом смысле интересно построен — композиционно он эволюционирует от стихийности желания и непредсказуемой власти над словом и реальностью к пониманию внутренних ограничений. И в упомянутом цикле, и в следующих далее текстах появляются вполне зрелые ноты смирения и обычного человеческого бессилия перед всевластием времени и человека. Наверное, именно этот контраст и создаёт в книге столь сильное напряжение между магическим и человеческим.

• в общем как-то его использовать энивей
• смириться

В финальном стихотворении книги этот зазор выражен ещё более горестно — и сдержанная интонация обретает явный перевес в сторону человеческого.

• и чего я могу сказать
• если слово не вылезет из воды
• и не пойдёт
• что я могу сказать
• если оно не развернётся
• и по воде не пойдёт
• что я могу сказать
• если пока говорю
• собирается дождь из рыб над Гондурасом

Поэзия всевластна, но человек не всесилен, — такой формулой можно было бы обозначить лирическую экзистенцию в этой небольшой книжке.

Лирика Тамары Жуковой ещё в стадии work in progress (намеренно избегаю таких клише, как «стадия формирования»: верно заметил Олег Юрьев, что поэт есть существо, «постоянно находящееся в состоянии создания поэтики. Это как-то и от бывшего поэта — т. е. от того, кто никогда не находился в состоянии создания поэтики, пользовался готовой или вообще не пользовался никакой, а также от того, кто этот процесс завершил и живет с процентов». Но этот поэт «уже нашёл своё, свою персональную суперспособность, свою роль во взаимодействии со словом», по точному слову Марии Мельниковой на «Полёте разборов». Найдена своя тема, есть и её стихийное, образно богатое воплощение. Будем ждать новых богатств речи — или уже изменения поэтики на 180 градусов (новые тексты Тамары в социальных сетях уже позволяют судить об этом изменении). Сейчас это движение непредсказуемо — но непредсказуемость правильного, стихийного свойства есть и в текстах Тамары Жуковой.

И это главное.

Анна Мамаенко. Солнце контрабандистов

• Предисловие Вадима Месяца. — М.: Русский Гулливер ; Центр современной литературы, 2024. — 176 с. — Поэтическая серия

Моление Маршаку

В отличие от книги Тамары Жуковой, сборник Анны Мамаенко масштабен (176 страниц), неровен в отношении удач — что неизбежно для книги такого объёма — и, кажется, самим объёмом соответствует эпическому размаху, заданному в большинстве стихотворений.

При чтении этой книги возникает странное чувство — что речь Мамаенко своим интонационным простором располагает к говорению о чём угодно и на каких угодно масштабах текста. Простор дыхания оказывается самодостаточен — и даже более значим, нежели отдельная эстетическая удача или неудача.

Вот — перед нами «военная» интонация, напоминающая о поэмах 30-х годов (Сельвинский, Луговской), скрещивающая их наследие с эстетикой рок-баллады — и уводящая в потенциальную бесконечность этого говорения:

• В этом мире нет ничего чужого — есть только твоё и тебе.
• В тот миг, когда понимаешь это, гром раздаётся с небес.
• И кто-то снимает телефонную трубку, и приказывает: «В расход!» Поэтому запад всегда обречён. Но утром солнце взойдёт.
• Восток — дело тонкое, тоньше него не может быть ничего.
• Он жизнь разрезает красною бритвой на до и после того.

Вот — та же трансформация военной темы, в которой одновременно трансформируются ноты Твардовского («Я убит подо Ржевом…») и Блока («причастный тайнам, плакал ребёнок»). Парадоксальным образом, обезличиваясь и остраняясь, то, что могло бы у другого поэта превратиться просто в набор лирических клише — с неловкой попыткой перенять сюжеты классиков — у Мамаенко претворяется в индивидуальный «я-сюжет». И вновь — просторная речь, для которой, кажется, дыхание — только повод; тяга которой к бесконечности органична. Это не забалтывание, не логорея; поэт держит форму и произносит самое важное даже в самых многословных вещах.

• Я был убит в бою последнем… Несостоявшемся бою.
• До дня победы оставалось, как до угаснувшей звезды.
• Со дна меня смотрели рыбы сквозь ледяную чешую,
• и глухо в руки листопада ложились спелые плоды.
• Из глаз моих струились змеи и становились на часах,
• каких-то полночей нездешних пересекая лабиринт.
• А где-то плакавший ребёнок ещё ни слова не писал.
• Как страшное напоминанье, я становился перед ним.

Если Тамара Жукова, по замечанию Владимира Коркунова, видит скрытое в человеке, «внутри себя и/или его» (как я добавил выше — и в явлениях окружающего мира), то эпический масштаб Анны Мамаенко позволяет говорить за всё человечество. Нередко бросая ему упрёк — как в одной из сильнейших вещей книги — «Успение»: «О своём небинарном внегендерном феминизме / расскажи, давай, старой шпалоукладчице бабе Мане». Упрёк оказывается далёким от бытовой логики, но важным в качестве текстопорождающего импульса. Баллада — натуралистичной, узнаваемой, резко самобытной в своей детализации («высокие груди её, как знамёна Победы, выцвели и обвисли»):

• Но, куда ни глянь, — повсюду её работа,
• из победного мая в ласковый сокращающая расстоянье.
• И одни на всех, как Победа, её ворота.
• Грязные руки.
• Остывающее дыханье.

Анне Мамаенко интересны другие — но и своё присутствие героиня отмечает метким штрихом. Любопытно, что этот неэгоцентрический жест становится приёмом — ненастойчивым, нефорсированным, естественным, как естественно всё в этой книге. Промельком скромного соприсутствия и лёгкого исчезновения, где возникает герой — «неладно сшитый и плохо скроенный», не чуждый самоиронии:

• Дядя лил водку в пиво, как будто иссохли жабры.
• Ворочая плавниками, себе заправлял постель.
• После его историй я думала — стрёмно быть храбрым,
• когда приговор тебе вынес колумбийский наркокартель.
• Рыба учует цель.

Но лирического героя как такового в «Солнце контрабандистов», пожалуй, нет: есть его взволнованный голос, порой бросающий нам упрёк за неувиденность непознанного, как в том стихотворении про шпалоукладчицу. В другом тексте: «И никто не замечает, как Медведица большая / мягким-мягким тихим шагом шествует над головой». Мамаенко и замечает, и описывает; а что упрекает — то следствие размаха и взволнованности. Сама же тяга к преобладанию Другого и других — осмысленное и важное следствие работы с лироэпосом.

Анна Мамаенко. Фото из социальных сетей

Стихи Мамаенко выглядят микросюжетами внутри большого и цельного прозаического нарратива, подчёркивая это сближение, — «пока не написана повесть, и главный герой не стар». Что-то подобное я наблюдал у переставшей, увы, писать стихи Лены Элтанг, которая (в книгах «О чём пировать», «камчатка полночь») играючи вкрапляла реалии своей прозы, героев в стихи, акцентировала внимание на пограничности этих территорий внутри неделимого авторского мира. В то же время само упоминание «повести», «главного героя» обрисовывает контур жанрово двупланового нарратива Мамаенко; дополнительно подсказывает нам её, прозы, значение как плодотворного и эстетически оправданного источника.

Особый жанр здесь — альтернативная история, где есть и новая «версия» исторических событий, и тревожащий, тёмный космизм, и естественно выведенный герой. Всё это напоминает работу Полины Барсковой на тесном стыке лирики и историософии. Отмечу здесь два текста Мамаенко: первый — «…ad astra», в которой главный герой, Константин Циолковский, — и «мудрый воздушный змей», и «льнущий к слуховой трубе», «словно мальчик, что ищет в ракушке шорох далёких волн». Второй — «Ангел ЧК», растущий из городской легенды, по-особому читаемый в нынешнем историческом контексте. Легенда вновь претворяется на контрасте с «я-героем» внутри неё — присутствующим одновременно в двух мирах, в коммунальном коридоре тридцатых и в больничной очереди.

• Ангел ЧК вознесётся с добычей в железных когтях.
• И тени с красными звёздами слетятся со всех сторон,
• когда в раздевалке запутаюсь в штанинах и рукавах,
• хватаясь, как за соломинку, за выключенный айфон.
• По ходу молясь до сведенья скул
• Самуилу Яковлевичу Маршаку.

К этой книге определённо стоит присмотреться. А ещё — не пропустите декламацию Анны Мамаенко — действительно потрясающую, способную усилить впечатление от стихов. Я был свидетелем этой декламации не так давно в Ростове и Таганроге; после таких выступлений всегда проникаешься лёгким подозрением — а не обманывает сила сила чтения, не вводит ли в самогипноз. Хочется сверить часы — и отстранённо воспринять один лишь поэтический текст. Выдержит ли проверку зрением?

К счастью, в «Солнце контрабандистов» он вполне оправдал ожидания.