Текст: Наталья Соколова
При жизни слава Батюшкова была негромкой?
Глеб Шульпяков: В конце десятых годов, после войны, после выхода книги — он стал очень известен. Вместе с Жуковским его даже причислили к лидерам так называемой «новой поэзии». О нем писали в очерках о современной поэзии, Николай Греч отвёл ему и Жуковскому целую главу в своей истории. Ему подражали. Да, потом было затишье. Но если вы посмотрите на количество исследований и вообще академический интерес к Батюшкову в двадцатом веке — он просто огромен. И ученых можно понять. В поэзии Батюшкова настолько сложно переплелись поэтические традиции и тенденции рубежа веков, что распутывать этот клубок, где все, как говорил Шатобриан, «сплетено, но ничего не спутано», чрезвычайно интересно. Его творчество — это путеводитель по временам и эпохам. Вот здесь слышно классицизм, а здесь чувствительность. А здесь, как в зерне, закодирован романтизм. В его стихах есть История со всеми вызовами того турбулентного времени. Есть Философия, без которой невозможно ответить на эти вызовы. Каким-то удивительным образом Батюшков всё это сплавил. Силой своего духа, силой гения.
Издательство вам предложило героя или вы сами выбрали его?
Глеб Шульпяков: Батюшков — моя любовь ещё с университета. На журфаке МГУ я услышал лекцию профессора Эдуарда Бабаева о Батюшкове. Он подарил мне живой образ этого поэта. Настоящий, а не какой-то книжный. Моя книга посвящена его памяти.
Где связь между вами, поэтом Глебом Шульпяковым, и поэтом Константином Батюшковым?
Глеб Шульпяков: Думаю, с Батюшковым перекликается поэтическое поколение, к которому я принадлежу. Нас когда-то называли «поколением тридцатилетних». Это первое поколение поэтов, сформировавшееся в условиях свободы. Свободного доступа к мировой культуре. Оно ни советское, ни антисоветское. Оно несоветское. Достаточно было отменить цензуру, и это поколение появилось. С Батюшковым его роднит ощущение двоемирия. Потому что мы выросли при советской власти, где были свои «идеалы». Потом «совок» рухнул и наступило время мечтаний. А мечта — ключевое понятие у Батюшкова. Думали, что теперь здесь всё будет по-другому. Но что? Точку опоры приходилось искать самому. Вот и в начале XIX века тоже рушились все опоры: эстетические, нравственные. Политические. Была война, Москву сожгли. Из носителя великой культуры Франция превратилась в страну-агрессора. Да и Россия воспользовалась своей победой совсем не так, как многие думали. На что было опереться? Только на себя. Этот «нерв» чувствуется в поэзии Батюшкова. Мне он понятен и близок.
«Батюшков не болен» — откуда такое провокативное название?
Глеб Шульпяков: Сначала я написал пьесу под названием «Батюшков не болен». Пьеса на двоих: поэт и его лечащий врач. Место действия в сумасшедшем доме. И только потом возникла идея написать книгу. «Не болен», потому что нам он интересен своей светлой частью. Как носитель поэтического гения, который будет перечёркнут болезнью. Но тем светлая часть ценнее. В книге приведены дневники доктора Дитриха, в которых Батюшков предстает другим — обезумевшим, часто отталкивающим человеком. Но ценить Батюшкова надо не в болезни. А за то, что он успел сделать, пока был свободным от неё.
Иногда кажется, что немецкий доктор Антон Дитрих — вымышленный персонаж.
Глеб Шульпяков: Да, меня поразило, что некоторые критики посчитали дневники вымыслом. Ведь они частично уже введены в научный оборот. Я просто дал себе труд расшифровать их полностью. И даже опубликовал в научном журнале. А в книге я использовал ту часть дневника, где речь идёт о возвращении Батюшкова из Германии в Россию. Записи доктора стали такими преамбулами к каждой части книги. Никакого вымысла в таком исследовании быть не может. Конечно, есть мои размышления, которые увязывают исторические события прошлого с событиями настоящего. Но если мы живём в нашей истории, иначе и быть не может.
Почему все-таки Батюшков — предтеча Пушкина? Откуда этот легкий слог, певучесть? Неужели от любимых Батюшковым итальянцев? Иногда стихи Пушкина и Батюшкова даже можно спутать.
Глеб Шульпяков: Можно, но это касается только раннего Александра Сергеевича. Тогда, в Лицее, его «настольным» поэтом был действительно Батюшков. И жанрово, и идейно, и стилистически он ему подражал. И дебютировал посланиями к любимому поэту. Да, принято считать, что итальянский язык облагородил, смягчил и по-новому «озвучил» русский стих Батюшкова. «Звуки итальянские, что за чудотворец этот Батюшков!» — прямо восклицает Пушкин. Он изучал итальянский в пансионе. Древних языков Батюшков не знал. Остаются французский и итальянский. И какое-то, может, врожденное языковое чутье. Хотя я думаю, что это идёт от характера, от мироощущения. От какой-то внутренней музыки. Природа гения складывается из множества обстоятельств.
Для Пушкина Батюшков — прежде всего эпикуреец? В послании к нему в 1814 году он называл его «Наш Парни российский» (речь о французском поэте XVIII века, авторе элегий Эваристе Парни. — Прим. «РГ»). Но ведь Батюшков гораздо глубже?
Глеб Шульпяков: Юный Пушкин и не мог воспринимать его в другом ключе. Эпикурейские мотивы Батюшкова звучат в его ранней, довоенной поэзии. Со временем его стихи меняются, но в глазах читателей он остается заложником этого образа. Мне кажется, Батюшков — один из первых экзистенциальных поэтов. Он ищет ответ на вопрос о месте современного человека в бытии, в истории. Моя книга не о безумии поэта. Как очень хорошо сказал критик, она «о безумии истории, которую вынужден обживать поэт». Мысль, как никогда для нас актуальная.
Архив одного из самых бездомных в нашей литературе поэтов хорошо сохранился или он разрознен и труднодоступен?
Глеб Шульпяков: По счастью, все, что написал Батюшков, сохранилось и опубликовано. И стихи, и проза. А его письма? Это же шедевры эпистолярного жанра. В одной из глав я просто разбираю одно его письмо. Как писались письма? Не так, как сейчас, конечно. Вот пришло письмо от Гнедича — в вологодскую глухомань, где сидит Батюшков. Для начала нужно живо представить, вообразить своего друга, чтобы поговорить с ним. Это особое удовольствие, поэтому он пишет письмо несколько дней. Даже переписывает. А Гнедич пишет ему редко. Он в Петербурге, у него много дел. И начинается диалог — такой воображаемый зум. Что касается, например, рисунков Батюшкова, то они разбросаны: что-то есть в Пушкинском доме, что-то в Музее Пушкина. В Публичной библиотеке я держал в руках его записочку Байрону, написанную, когда Константин Николаевич уже был не в себе. «Прошу вас, милорд, прислать мне учителя английскаго языка…» Пишет, что желает читать его сочинения в подлиннике. Адрес простой: «Лорду Байрону — в Англию». А Байрон к этому времени был в могиле.
Вы путешествовали по тем местам, где был Батюшков. Под Лейпцигом, где шли сражения Битвы народов, в которой участвовал поэт, в Пирне, под Дрезденом, где была клиника для сумасшедших, в которой он лечился. Были вы и в Даниловском, усадьбе деда поэта, где в 250 километрах от Вологды вдали от больших городов, сохранился единственный музей Батюшкова в России. Что вам это дало?
Глеб Шульпяков: Если брать поездки по России, то это, конечно, чувство отчаяния, что почти ничего не осталось. По счастью, в Даниловском сохранился родовой дом Батюшковых. Но сам Батюшков там бывал редко. Рядом с домом была большая церковь, где упокоились предки поэта. Ее нет, и могил нет. В вологодском Хантанове, где он жил подолгу, остался только пруд — ни дом, ни парк не сохранились.
А в Пирне, под Дрезденом, есть и небольшой корпус лечебницы, и парк, где гулял Батюшков, и кирха, куда он просил его отвести посмотреть, как молятся ему. В 1939 году нацисты там устроили центр эвтаназии. Сейчас это музей. Довольно мрачное место... Притом что внизу старинный городок и пейзаж тот же: Эльба, домики, кирха. То, что Батюшков видел в окно. Мне также удалось отыскать под Лейпцигом городочки, бывшие деревни, которые Батюшков упоминает в очерке памяти друга Ивана Петина. Это Госса и Рота. Места сражений Битвы народов. На кладбище при кирхе в Роте я обнаружил захоронение погибших в окрестностях того места. Доска с фамилиями. Где-то там лежит и Петин. Конечно, хотел бы поехать в Неаполь. Взобраться, как Батюшков, на Везувий. Посмотреть его глазами на Помпеи и Искью. Я там бывал, но давно. Хотелось бы увидеть Каменец-Подольский, но он находится на территории Украины. Хотелось бы побывать в Харидже — английском городочке, откуда Батюшков отплыл после войны на родину. Мечтаю побывать в «вольтеровском» замке Сирей, куда он паломничал во время военного похода по Франции.
Какая хорошая география у Батюшкова. Пушкин, как мы помним, за границей не побывал. Почему Батюшков разочаровался, когда наконец увидел Италию?
Глеб Шульпяков: Ожидания не совпали с тем, что он увидел. Он знал Италию по античной поэзии и Возрождению. А Рим в начале XIX века представлял собой довольно прозаическое зрелище. Руины, застроенные хаотично какими-то домишками. И люди, которые бродили там, никак не напоминали потомков Горация или Брута. Где все это? Прекрасные женщины, величественные императоры? сановники, которые нежились во дворцах? Время сжирает все — это поэтическое клише, но в Риме Батюшков почувствовал его убийственную реальность. Ни пейзажи, ни руины не могут воскресить жизнь, которая их наполняла. Батюшков для меня поэт ускользающего чуда жизни. Хрупкости её красоты, сиюминутности счастья. Поэтому в его стихах сплавлены и восторг бытия, и отчаяние.
В книге вы невероятно подробно воссоздаете атмосферу, окружение поэта, быт мелкопоместного дворянства, настроения светского общества до и после 1812 года — зачем вам это было нужно?
Глеб Шульпяков: Чем шире контекст, тем глубже понимание героя. Невозможно понять судьбу поэта без людей, которые его окружали, без поэтик, которые на него влияли, без литературных полемик того времени, без политики, без привязанностей, неприязни, дружб. Поэты золотого века состояли в диалоге с современными поэтами Европы, с древнегреческими и латинскими поэтами, с поэтами Возрождения. Такой была широта интеллектуального охвата. Таков был масштаб. И такая русская поэзия — подлинная. После революции эта традиция была почти полностью уничтожена. На свой страх и риск её поддерживали единицы — Ахматова, Пастернак. Хорошо бы современные поэты смотрели на русскую поэзию под этим углом зрения. И равнялись на задачи, которые ставили перед собой Жуковский и Батюшков, а не Есенин или Маяковский.
Неудачи поэта — по службе все ждет хорошего места, а его не дают, неудачи в любви — помолвка расторгнута, долги отца — имение под угрозой продажи. Все это не могло стать причиной болезни Батюшкова?
Глеб Шульпяков: Главная и единственная причина его болезни — это близкородственные браки. Это проклятье и их семейства, и многих мелкопоместных дворян, которые практиковали браки между родственниками. Кстати, официально запрещенные. Но это помогало сохранить капитал в семье. Батюшков это прекрасно знал. Безумие матери начиналось на его глазах. Что становится триггером? Это другой вопрос. До 30 лет никаких симптомов у него не было. Да, он был мнителен, самолюбив, обидчив. Но как все поэты. Его несчастная любовь дала больше в поэтическом смысле — так родились печальные и прекрасные элегии «каменецкого цикла». После войны спасала Италия. «Один Рим может вылечить навеки от суетности самолюбия», — писал он Оленину. Он сочиняет записки об итальянских древностях, переводит «Божественную комедию». Но через какое-то время, когда болезнь сделает ещё один шаг, он уничтожит всё, что напишет в Италии. С маниакальной настойчивостью он начинает заниматься своим здоровьем. Принимает лечебные ванны на Искье, потом в Теплице. Тогда не знали такого диагноза: шизофрения в форме мании преследования.
Называли болезнь меланхолией, душевной болезнью. Потом болезнь придвинулась ещё ближе. В ответ он совершает покушение на самоубийство. Но. Это не больной человек хотел себя убить. Это остатки здорового хотели убить себя, чтобы убить болезнь. Что довольно страшно сознавать, наверное. Когда ты понимаешь частью ещё неомрачённого сознания, что скоро болезнь сожрет тебя. И ты превратишься в обезьянку, на которую будут показывать пальцем. Ну а потом болезнь заполняет его полностью. Он уходит в её мир. Всю свою здоровую жизнь он был хилым — худенький, меньше Пушкина, его даже в армию не брали из-за роста. Часто болел, особенно после ранения. А после того, как сошел с ума, стал физически невероятно крепким. Поздней осенью раздетым подолгу сидел в саду, обливался холодной водой. Мог питаться сухарями и чаем с сахаром, хотя любил и вино. Думаю, когда все психозы выпущены на волю, человек становится физически крепче. Если бы не тиф в 1855 году, он бы прожил гораздо дольше.
