Текст: Михаил Зильев

В демонстрационном зале московского ГУМа, где ежегодно в начале мая собираются представители московского литературного сообщества, чтобы узнать имена финалистов "Большой книги", в середине октября собрались представители московского итальянистского сообщества, чтобы узнать имена победителей очередного, 15-го по счету, сезона русско-итальянской литературно-переводческой молодежной премии "Радуга", вдохновленной главой московского представительства банка "Интеза" Антонио Фàллико и проводимой возглавляемой им ассоциацией "Познаём Евразию" в сотрудничестве с Литературным институтом им. Горького, преподаватель которого, руководитель семинара перевода итальянской литературы Анна Ямпольская, ведет премию.

Премия вручается в четырех "перекрестных" номинациях: двум писателям, русскому и итальянскому, в возрасте от 18 до 35 лет (премия - €5000); и двум переводчикам, с русского на итальянский и с итальянского на русский, в том же возрастном диапазоне (премия - €2500).

В этом году по решению двух жюри, русского и итальянского, они оказались распределены следующим образом.

• Российский победитель в номинации «Молодой писатель» - Марго Гритт, рассказ «Секретик»;
• Итальянский победитель в номинации «Молодой писатель» - Матильда Бальбони, рассказ «Красные машинки»;
• Российский победитель в номинации «Молодой переводчик» - Екатерина Лобкова за перевод рассказа «Красные машинки» Матильды Бальбони;
• Итальянский победитель в номинации «Молодой переводчик» - Джованни Полицци за перевод рассказа «Глаза Модильяни и уши ван Гога» Иветты Меликян.

Выступая на церемонии (по зуму), посол Италии в России Алексей Парамонов напомнил: когда блокируются официальные связи, продолжают действовать тропы народной дипломатии. Глава "Мосфильма" (и старый друг Антонио Фаллико) Карен Шахназаров заявил: "Я всю жизнь посвятил кино, но для меня литература первична. Хорошее кино появляется там, где есть хорошая литература". Глава АСПИР (и некогда - лауреат "Радуги") Сергей Шаргунов выразил надежду "увидеть блок итальянских авторов - победителей «Радуги»" в журнале "Юность", главным редактором которого он является. А в начале декабря - увидеть их живьем на международном писательском форуме в Москве. Ректор Литинститута, член жюри Алексей Варламов напомнил, "замыкая" речи предшествующих ему ораторов, что знаменитый "Курьер" был изначально повестью - опубликованной как раз в "Юности". "Мы любим читать молодых авторов и благодаря этому узнать, что волнует молодёжь в двух странах. Оказывается, волнуют общие проблемы" - заявил ректор-писатель.

Другой член жюри, мастер Литинститута Андрей Геласимов: подошел к вопросу со своей стороны: "У меня есть опыт художественного перевода, - заявил он, - и для меня всегда было самоё сложное - избегать соблазна улучшить оригинал. Надеюсь, эти упрямые девушки справятся с таким соблазном".

Под "упрямыми девушками" подразумевались русские участницы; с итальянской же стороны победил "упрямый юноша" - преподаватель итальянского языка из Праги Полицци. С разрешения оргкомитета премии мы републикуем из ежегодного альманаха русский рассказ Иветты Меликян и его итальянский перевод.

Иветта Меликян

«Глаза Модильяни и уши ван Гога»

Фото: Страничка "Вконтакте" Иветты Меликян

Мой отец пишет стихи, больше он ничего не делает. Он один из величайших неизвестных поэтов мира.

Кинофильм «В горах мое сердце»

***

В Талдомском районе полно журавлей, болот, оленей, земляничных полян и всего один поселок Вербилки. В свою очередь, в Вербилках всего один Яша, а у Яши всего одна жена Фая. Нас с Яшей, нынче девяностодвухлетним, долго не знакомили — в двухтысячном году, когда он приехал навестить кисловодских родственников, я еще не умела разговаривать. Мы познакомились в Витебске через десять лет, на похоронах моей прабабушки, Яшиной родной сестры. Тогда скопление людей напоминало черную дыру, эта беспросветная пучина безжалостно засасывала всякого, оказавшегося рядом (таково свойство скорби). Лишь один Яша не был черным мавром, он пришел на похороны в красном пиджаке, синих брюках и желтом галстуке. «Яша, почему вы такой разноцветный и не траурный?» — тут же спросили его. «Ну смотрите, если взять синюю краску и смешать с желтой и красной, получится черный», — тут же ответствовал Яша. После похорон, как и полагается в Витебске, он схватил Фаю за талию и полетел над городом. Говорят, в тот день горожан мучили кошмары — всю ночь чьи-то всхлипы проникали в сны. Яша плакал по сестре. Второй раз мы встретились с ним через целых семь лет после похорон. Сезонная аллергия, вызванная буйством кавказского разнотравья, погнала меня в стерильное Подмосковье, к деду. «Там будет полегче», — сказал моей маме врач. И был отчасти прав. Аллергия вышла на Савеловском вокзале, и на каком-то километре, подъезжая к Вербилкам, на ее место села акклиматизация. Вербилки — поселок городского типа, по сравнению с обычными городами — аскетичная келья монаха. Ничего лишнего. Убранство поселка красил лишь фарфоровый завод «Гарднер», где и работал когда-то Яша художником. В любой день поселок пребывал в летаргическом состоянии. Ему снились жирные лоси, чешущие свои рога об коряги, шубы из мха, охотники и браконьеры с собаками, толстозадые бабы и их худощавые мужья, волнующие гравий колесами велосипедов, флегматичная река Якоть, позеленевшая от однообразия собственной жизни. Ему, несомненно, снился и Яша с Фаей, и я снилась ему тоже, но не так часто. Первый раз я появилась во сне поселка летом, в две тысячи десятом году. Стояла засуха, из леса выползали гадюки, горели торфяные болота. Из-за смены климата мне нездоровилось, и две недели я пролежала дома, рассматривая все его углы и стены. А стен в этом доме было ровно шестнадцать, и только две из них не были заняты картинами. На одной из свободных стен была книжная полка, а у другой стоял шкаф, где хранился тонкокожий фарфор. Все тарелки и кружки этого сервиза были с браком. В конце каждой смены Яша выискивал на «бракованных полках» завода особенно неказистые изделия, чтобы на выходных нарисовать на них свои узоры. Кривые носики чайников и волнистые края чашек покрывались лиловыми грушами и воображаемыми пейзажами с единорогами, пардусами и грифонами.

Под моей кроватью валялся этюдник на курьих ножках (дед расписал их на манер сказки). Когда они ссорились с Фаей, Яша уезжал на дачу с этим этюдником и писал маслом лесные пейзажи. Но однажды после ссоры он приехал с портретом жены. На картине, стилем похожей на Пиросмани, пышнотелая Фая в наряде боттичелевской Хариты пускает бумажные самолетики, они превращаются в бомбардировщики и палят по деду, при этом сама Фая норовит улететь, а дед, изрешеченный выстрелами, держит ее за мизинец. На картине держать Фаю ему помогают два гуся — Геродот и Эсмеральда (питомцы Яши и Фаи, которых они держат вместо сторожевых псов). Тем летом злобная Эсмеральда укусила меня за ногу. В наказание гусю Яша купил на базаре ее сородича и приготовил на глазах у провинившегося. Эсмеральда истошно вопила. После была написана картина, где в сине-зеленом небе летают сваренные гуси...

Чего только не было в жизни у Яши. Головокружительной карьеры художника, например, не было, денег и холстов в нужном количестве тоже. Когда Яше исполнилось тринадцать лет, за два года до войны, государство отправило его учиться в художественное ремесленное училище города Дулево, разлучив его со всей семьей на долгие годы. Оттуда его распределили на фарфоровый завод Вербилок, где он и проработал всю свою жизнь. Но в свободное от работы время художник, как у Мандельштама, изображал глубокий обморок сирени и недомалевывал вуали. Фая говорила, что у Яши глаза Модильяни и уши Ван Гога. Из всех его написанных работ моя любимая — «Кентавры, пасущие стадо овец». Сейчас Яша пишет исключительно портреты друзей и родственников, которые все чаще превращаются в часть надгробной плиты. Но к автопортрету он еще не приступал. В свое время он питал мертвое хладнокровие к своим выставкам, а из-за нежелания расставаться с фантасмагорией своих картин, не вступил в Союз художников. Когда я лежала дома с температурой, он читал мне стихи, перепечатанные когда-то в советском самиздате на тонких, просвечивающих с двух сторон листочках с покосившимися строчками. Задокументировать, забальзамировать, а после, во время ненастий и бурь, — воскресить одним движением мысли, как дрожащий голос деда тихо напевал: «Был домик в три окошка, в такой раскрашен цвет, что даже в спектре солнца...».

…в ту ночь огонь, как дикий зверь, набросился на лес. В газетах потом напишут — «Опилки… лесничество… халатное отношение к…». Но тогда в пятистах метрах от дома трещали заборы, ломались как спички многолетние деревья. В лесу был сарай, а в нем наша собака Рада. Дед бросился в горящий лес один, а прибежал со скулящим охотничьем псом, поджавшим свой лохматый хвост. Фая заварила чай, приласкала дрожащую Раду. Мы сидели вчетвером на кухне, пили душистый смородиновый лист и старались не смотреть на пожар. Все тогда казалось мне дурным сном, моя лихорадка никак не проходила, и дед гладил меня по горячему лбу своей холодной тонкой ладонью.

— Это из-за меня загорелось? — спросила тогда я спросонья. И Фая заулыбалась. Была глубокая светлая ночь. Яша читал рассказ малоизвестного писателя из того же самиздата (если перевернуть книгу, то были уже не стихи, а проза). Писатель рассказывал об Александре Македонском. Будто он не умер в тридцать два года, а просто упал с лошади, повредил память и был взят в плен, а затем и продан вавилонянами в рабство. Однако через много лет, будучи глубоким стариком, он случайно увидел монету со своим профилем, и только тогда память вернулась к нему. С тех пор уже немощный и старый Александр ходил вдоль береговой линии и пытался выведать у торговцев, что стало с Гефестионом, его верным полководцем, но над ним все только смеялись.

На следующее утро лес еще тлел, он тлел и через утро, и всю неделю после. Яша проснулся рано и, прихватив с собой все свои лесные пейзажи, вышел из дома, не разбудив даже чуткого пса. Пока все спали, он молча выставил у дымящихся развалин свои пейзажи, вместо мольбертов были автомобильные шины, лавочки. Он рисовал этот лес половину своей жизни. Все его тропы, все покосившиеся незаконные гаражи и хибары, ограждения с курами и петухами, трухлявые, но живописные пни. Все, что сгорело за одну ночь, но осталось в памяти и на холстах. Никто из односельчан не верил, что Яша настоящий художник, но тем же вечером почти у каждого дома висела его картина.

В сентябре я приехала домой и сказала маме, что хочу учиться живописи.

— Неужели, пример деда тебя ничему не научил, — ответила мне она, — хочешь, как Яша, жить в богом забытой деревне и захламлять дом картинами?

Изображение, созданное ChatGPT по запросу "Кентавры, пасущие стадо овец"

GLI OCCHI DI MODIGLIANI E LE ORECCHIE DI VAN GOGH

Mio padre scrive poesie, non fa nient’altro. È uno dei più grandi poeti sconosciuti al mondo.

Dal film "Il mio cuore negli altipiani"

***

Фото: dantepraga.cz

Il distretto di Taldom è pieno di gru, paludi, cervi, campi di fragoline e una sola cittadina, Verbilki. A sua volta, a Verbilki c’è un solo Jaša, e Jaša ha una sola moglie, Faja. Io e Jaša, oggi novantaduenne, non ci siamo potuti conoscere per molto tempo; nel Duemila, quando è venuto a visitare i suoi parenti di Kislovodsk, non sapevo ancora parlare. Ci siamo rincontrati dieci anni dopo al funerale della mia bisnonna, la sorella di Jaša. Allora, quell’ammasso di persone assomigliava a un buco nero, quest’oscura voragine risucchiava senza pietà chiunque si trovasse nelle vicinanze (questa è la natura del dolore). Soltanto Jaša non era nero come un moro, ma si era presentato al funerale con una giacca rossa, dei pantaloni blu e una cravatta gialla. «Jaša, perché è vestito così colorato e non a lutto?» gli chiedevano. «Beh, guardi, se prendiamo il colore blu e lo mescoliamo con il giallo e il ross o verrà fuori il nero» rispondeva prontamente Jaša. Dopo il funerale, così come si usa a Vitebsk, prese Faja per la vita e volò sopra la città. Si dice che quel giorno i cittadini ebbero gli incubi; per tutta la notte i gemiti di qualcuno si insinuavano nei loro sogni. Jaša piangeva per sua sorella. Ci incontrammo una seconda volta sette anni dopo il funerale. L’allergia stagionale, causata dal tripudio di erbe caucasiche, mi aveva spinto nella sterile Podmoskov’e, dal nonno. «Lì andrà meglio», disse il medico a mia madre. E in parte aveva ragione. Alla stazione di Savelovskij l’allergia era sparita, mentre da qualche parte in prossimità di Verbilki, aveva preso il suo posto l’acclimatazione. Verbilki è un insediamento di tipo urbano, rispetto alle comuni città sembra una cella ascetica di un monaco. Non c’è nulla di superfluo. Soltanto la fabbrica di porcellane “Gardner”, dove Jaša in passato aveva lavorato come artista, decora il paesaggio della cittadina. Il paese è perennemente in uno stato letargico. Sogna alci grasse che grattano le corna contro i tronchi, tappeti di muschio, cacciatori e bracconieri con i cani, donne dal sedere grosso e i loro mariti gracili che smuovono la ghiaia con le ruote delle biciclette e il flemmatico fiume Jakot’ che diventa verde a causa della monotonia della sua stessa vita. Senza dubbio sogna Jaša e Faja, e sogna anche me, ma non così spesso. La prima volta che sono apparsa nei sogni della cittadina è stato d’estate, nel duemiladieci. Era un periodo di siccità, le vipere strisciavano fuori dal bosco, le torbiere bruciavano. Il cambiamento delle condizioni climatiche non giovava alla mia salute e per quindici giorni sono rimasta a casa ad esaminare tutti i suoi angoli e le sue pareti. Di pareti nella casa ce n’erano esattamente sedici, e solo su due non erano appesi quadri. Su una delle pareti libere c’era una libreria, mentre sull’altra un armadio in cui erano conservate porcellane molto fini. Tutti i piatti e i bicchieri di questo servizio erano difettosi. Alla fine di ogni turno Jaša sceglieva tra gli “scaffali degli scarti” della fabbrica dei prodotti particolarmente bruttini da decorare nel fine settimana. I beccucci storti delle teiere e i bordi ondulati delle tazze erano ricoperti di pere lilla e di paesaggi immaginari con unicorni, pardi e grifoni.

Sotto al mio letto c’era un cavalletto su zampe di gallina (mio nonno le aveva dipinte alla maniera delle fiabe). Quando lui e Faja litigavano, Jaša andava nella casa di campagna con questo cavalletto e dipingeva a olio paesaggi boschivi. Ma un giorno, dopo un litigio, era tornato a casa con un ritratto della moglie. Nel quadro, in uno stile simile a quello di Pirosmani, la paffuta Faja, vestita come una Grazia di Botticelli, lancia aeroplani di carta che si trasformano in bombardieri e sparano sul nonno, mentre Faja stessa cerca di volare via e il nonno, crivellato di colpi, la tiene per il mignolo. Nel dipinto viene aiutato a tenere Faja da due oche: Erodoto ed Esmeralda (gli animali domestici che Jaša e Faja hanno al posto di cani da guardia). Quell’estate la feroce Esmeralda mi morse ad una gamba.Come punizione per l’oca, Jaša comprò alla fiera un esemplare della stessa razza e lo cucinò davanti alla colpevole. Esmeralda urlò a squarciagola. Dopodiché, dipinse un quadro in cui nel cielo azzurro e verde volano delle oche lesse...

Cosa non ha visto Jaša durante tutta la sua vita! La vertiginosa carriera dell’artista, per esempio, non l’ha mai vista, così come i soldi e le tele nella giusta quantità. Quando Jaša aveva tredici anni, due anni prima della guerra, il governo lo mandò a studiare nella scuola di artigianato artistico nella città di Dulevo, separandolo dalla famiglia per molti anni. Da lì lo assegnarono alla fabbrica di porcellana di Verbilki, dove ha lavorato per tutta la sua vita. Ma nel tempo libero l’artista, come in Mandel’štam, ricreava il profondo deliquio del lillà e non dipingeva del tutto i veli. Faja diceva che Jaša aveva gli occhi di Modigliani e le orecchie di van Gogh. Tra tutte le sue opere dipinte la mia preferita è Centauri che pascolano un gregge di pecore. Ora Jaša dipinge esclusivamente ritratti di amici e parenti, che sempre più spesso finiscono per diventare parte di una lapide. Tuttavia non è mai passato all’autoritratto. A suo tempo nutriva un sentimento di freddo distacco nei confronti delle sue mostre e, a causa della sua riluttanza a separarsi dalla fantasmagoria dei suoi dipinti, non si iscrisse all’Unione degli Artisti. Quando ero a casa con la febbre mi leggeva le poesie da una ristampa in samizdat dell’epoca sovietica su fogli di carta sottili e traslucidi su entrambi i lati, con le righe tutte storte. Registrare, imbalsamare e poi, durante le intemperie e i temporali, resuscitare con un solo movimento del pensiero come la voce tremula di mio nonno canticchiava dolcemente: «C’era una casetta con tre finestre, decorata con un colore tale, che anche nello spettro solare…»

… quella notte il fuoco, simile a una bestia feroce, si era abbattuto contro il bosco. Più tardi i giornali avrebbero scritto: “Segatura… guardia forestale… atteggiamento negligente verso…”. Ma in quel momento, a cinquecento metri dalla casa, le recinzioni stavano crepitando, gli alberi longevi si spezzavano come fiammiferi. Nel bosco c’era un fienile, e lì dentro si trovava il nostro cane Rada. Il nonno si precipitò da solo nel bosco in fiamme e tornò con il cane da caccia che piangeva con la coda irsuta tra le gambe. Faja preparò del tè e accarezzò Rada che ancora tremava. Noi quattro ci sedemmo in cucina, bevevamo fragranti foglie di ribes e cercavamo di non guardare l’incendio. Allora tutto mi sembrava un brutto sogno, la febbre non accennava a passare e il nonno mi accarezzava la fronte calda con il suo palmo freddo e sottile.

«È per colpa mia se ha preso fuoco?» chiesi io in dormiveglia. Faja sorrise. Era una notte profonda e luminosa. Jaša leggeva il racconto di uno scrittore poco conosciuto dallo stesso samizdat (capovol gendo il libro non si trovava più la poesia, bensì la prosa). Lo scrittore riportava la storia di Alessandro Magno. Pare che non fosse morto all’età di trentadue anni, ma fosse semplicemente caduto da cavallo, compromettendo la sua memoria, e fosse stato fatto prigioniero e poi venduto come schiavo dai Babilonesi. Tuttavia, molti anni dopo, in età avanzata, gli capitò di vedere una moneta con il suo profilo e solo allora gli tornò la memoria. Da quel giorno il vecchio e infermo Alessandro camminava lungo la costa cercando di sapere dai mercanti che fine avesse fatto Efestione, il suo fedele condottiero, ma tutti lo deridevano.

Il mattino seguente il bosco fumava ancora, fumò anche il mattino dopo e così per tutta la settimana successiva. Jaša si svegliò presto e, portando con sé tutti i suoi paesaggi boschivi, uscì di casa senza svegliare nemmeno l’attento cane. Mentre tutti dormivano, dispose in silenzio i suoi paesaggi accanto alle rovine fumanti, su pneumatici di auto e panche al posto dei cavalletti. Aveva raffigurato questa foresta per metà della sua vita. Tutti i suoi sentieri, tutti i garage abusivi e le baracche sgangherate, i recinti con le galline e i galli, i ceppi marci ma pittoreschi. Tutto ciò che è bruciato in una notte, ma è rimasto impresso nella memoria e sulle tele. Nessuno dei compaesani credeva che Jaša fosse un vero artista, ma quella stessa notte in quasi ogni casa c’era appeso un suo quadro.

A settembre tornai a casa e dissi a mia madre che volevo studiare pittura.

«L’esempio di tuo nonno non ti ha insegnato nulla», mi disse, «vuoi vivere come Jaša in un villaggio dimenticato da Dio e tappezzare la casa di quadri?».