Текст: ГодЛитературы.РФ
Составил антологию, написал вступительную статью и комментарии, а также — что самое главное — сделал переводы стихотворений с арабского и французского Кирилл Корчагин.
Эта антология — первая за несколько десятилетий попытка представить современную арабскую поэзию на русском языке. Она включает 44 поэтов из Египта, Ирака, Сирии, Ливана, Алжира, Туниса, Судана, Марокко и Палестины — от середины ХХ века до нашего времени. Среди этих поэтов — как признанные звезды арабской поэтической вселенной Низар Каббани и Махмуд Дарвиш, так и менее известные авторы. Но все они — новаторы, искавшие в модернистском и авангардном письме альтернативу традиционной поэзии. Арабский модернизм и авангард активно и драматично развивался начиная с середины ХХ века и в каждой арабской стране прошел собственный путь, но на сегодняшний день новая арабская поэзия, поэзия арабского модернизма — одна из самых богатых в мире. Настоящая антология, как уверяют ее создатели, ставит перед собой задачу впервые познакомить читателя с этой богатейшей традицией.
А мы же на портале ГодЛитературы.РФ, предваряя тем самым открытие в Шардже 43-й Международной книжной выставки-ярмарки (главной в арабском мире), хотим познакомить читателей с некоторыми избранными стихотворениями.
Поэзия арабского мира от середины ХХ века до наших дней. Пер. с арабск. и фр. Кирилла Корчагина — СПб.: Jaromír Hladík press, 2024. — 320 с.
Абд Аль-Вахáб Аль-Баяти (1926–1999)
Аль-Баяти родился и вырос в Багдаде, здесь же он закончил Высший педагогический колледж, где познакомился с Ас-Сайябом, и Багдадский университет. Большую часть жизни тем не менее он провел за пределами Ирака: впервые поэт надолго покинул страну из-за несогласия с политикой тогдашнего правительства в середине 1950-х — был пламенным коммунистом. Потом его отношения с иракским правительством переживали еще несколько периодов взаимной увлеченности и охлаждения, но в Багдад надолго он так и не вернулся. Часто говорят, что поэт бóльшую часть жизни провел в кафе, гостиницах и аэропортах между Лондоном, Москвой, Мадридом и Багдадом — что в каком-то смысле естественно для потомка кочевого туркменского племени. Важную роль в его жизни сыграла и Москва — он прожил здесь несколько лет, сначала как атташе при иракском посольстве, а затем — как сотрудник Института Азии и Африки. Все темы, за которые брался Аль-Баяти, до сих пор активно разрабатываются в арабской поэзии: утрата родины, фантомные боли об Андалусии, высокая миссия поэта («поэт-террорист») и ее невозможность. Он же был и одним из реформаторов арабского стиха — вместе с Ас-Сайябом и Малаика: сначала они писали классическими размерами и в рифму, потом вольными размерами в рифму, потом без рифмы и размера. При жизни Аль-Баяти обрел большую славу, сопоставимую со славой сирийского поэта-дипломата Низара Каббани, но со временем она несколько померкла — особенно когда на литературной сцене появился Махмуд Дарвиш, многому научившийся у иракского поэта.
Кровь поэта
1
Голос поэта над плачем хора восстает — одиноко, пристрастно — против смерти и против несчастий смертных созданий, огнем его черное счастье бродит по миру, в изгнании он становится чище, нет имени у него и все у него имена, он преобразован извечным законом, он умертвляет эту тревогу, осуждая ее стать поэзией. Как же это жестоко — быть одержимым поэзией! Господи, я тобою натянутая тетива — порви же меня! Я — любящий и любимый, откажись от меня, ведь так жестока суровая эта любовь, нет имени у нее и все у нее имена, она молода, как ветер над воротами зачарованных городов, она медлит, словно зола пожара, что пылает в сердце поэта, угасая и разгораясь, она рождается вся и частями, она питает себя в диких чащах души, как младенец, что, ползая по всем частям света, высекает творческий огонь.
2
Как же это жестоко — быть одержимым поэзией, когда голос твой восстает над плачем хора — одиноко — изумляя сердца.
3
Точат черви словá, желтые книги, и о чем же на книжном рынке шумят, на чем нажился этот весовщик?
4
Ты взвешен, весовщик поэзии, и найден легким (Сен-Жон Перс).
5
Эта земля далеко, весна там цветет, а он болен, он должен взрываться музыкой, и красными розами, и дождями, он вздыхает над ними под светом масляной лампы, под иконами — одинока жизнь брошенных шатров; и Аиша ищет лицо мое в расколотом зеркале времени, и моя голова на шатре ее племени подвешена птичьим обетом, ее глаза зовут меня весной черной страсти; а я, посреди двадцатого века, зову ее огнем любовных молний, словно волхв, бормочущий на земных праздниках тéла под растущими лунами; среди греческого огня я прячу лицо в огне ее рыжих кос, чтобы плясать до зари, я говорю «привет» огню — (Но ведь это огонь.) Ты превращаешься в феникса, пеплом встречаешь Аишу с зарей, отправляясь к иной земле. Я тобою натянутая тетива — порви же меня! Я любящий и любимый, откажись от меня, ведь так жестока суровая эта любовь, нет имени у нее и все у нее имена.
6
Человек освещен смертью, беспокойство — его сдерживают столбы, овраги, мосты, в полночь он поклоняется фениксу. Буря там воет, рычит сквозь греческий огонь:
— Нам нужно спешить.
— Давно пришло время.
— На улице очень холодно.
— Нет?
— Что же ты пишешь сейчас?
— Извини, я не пишу ничего. Я не писал с самоубийства Аиши или с ее отъезда, смерть — разлука, но и обратное верно, и поэт — человек, как я или ты, только с одной лишь историей — историей духа. Одержимый свечением смерти тянется к истине, ничто от нее не скрывает и над тобой смеется. А ты плачешь. Аиша, в зеркале огнем рыжих кос ты до рассвета пляшешь, ты говоришь «привет» огню.
7
Между поэтом и хором — запертые двери, баррикады.
8
Кровью поэта эта суровая любовь пишет историю духа.
Мýнзир Мáсри (р. 1949)
Поэт и художник, Масри тоже принадлежит к поколению 1970-х — когда в соседнем Ливане шла гражданская война, а Дамаск и Алеппо еще казались островками стабильности. Это второе модернистское поколение, после Адониса и круга журнала «Поэзия», критичное и ироничное, едва ли не циничное, а кроме того, в отличие от бейрутских эмигрантов, прожившее всю жизнь в Сирии.
К этому кругу принадлежал Рияд Ас-Салих Ал-Хусайн, дамасский Артюр Рембо, и Масри был его близким другом. Поэт всю жизнь — даже в последнюю войну, когда он был уже пожилым человеком, — оставался в Латакии, единственном городе, где не велись боевые действия, а его мастерская стала центром притяжения для многих сирийских поэтов и художников. Его стихи тоже чем-то похожи на стихи художника — вещи в них словно бы подвешены в воздухе, все кажется немного странным и непривычным, хотя речь идет вроде бы о самых повседневных вещах.
Что я заметил и не сказал
- Сегодня по пути на работу
- я свернул на пристань в старом порту,
- увидел, как в утренней дымке
- покоится множество кораблей,
- и ни о чем не подумал,
- но что я заметил и не сказал,
- что меня
- нет на борту ни одного из них.
- Я проследил за чайками, что сверкали
- и испускали крик —
- они совсем как белые вороны,
- я всегда так думал о них,
- но что я заметил и не сказал,
- что я
- совсем не один из них.
- Время нагнало меня,
- а я, к морю спиной,
- не обращал внимания
- на толпы вокруг,
- и кто-то сказал мне: «Привет!»,
- но что я заметил и не сказал,
- что я
- совсем не один из них.
Мухáммад Али Реббáуи (р. 1949)
Али Реббауи родился на пустынном юге Марокко — на территориях, никогда не славившихся культурой. С детства он хорошо знал французский язык и много лет его преподавал, а его ранние стихи показывают внимательное чтение не только арабских авторов, но и поэтов круга журнала «Дыхание». Правда, тот градус политического и поэтического радикализма, который те отстаивали, был ему чужд. Ранние публикации Али Реббауи заметил один из отцов новой египетской поэзии Салах Абд Ас-Сабур. Почти всю жизнь поэт прожил в отдаленном городе Уджде, расположенном недалеко от границы с Алжиром, совмещая академическую карьеру с поэтическими занятиями. Стихи его, в отличие от стихов многих других арабских поэтов, кажутся очень сдержанными, а основная их тема — магическое преобразование мира при помощи поэтического слова.
- Когда она приносила тарелки
- из преисподней
- Она носила дьявола на плечах,
- а я на своих плечах —
- птичку с продырявленными глазами,
- и это я написал на безумном песке:
- я — податливая глина.
- Она приходила
- и была все ближе ко мне
- с тарелками из преисподней,
- и на теле ее я раздроблялся,
- записывая на нем:
- я — податливая глина.
- Она разрывалась между рук моих,
- она была голой
- и таяла.
- Я искал ее
- между рук своих,
- находил дьявола, хохочущего
- и пылающую преисподнюю:
- я пробуждался, чертил на безумном песке
- я — податливая глина.
- я пробуждался от сна,
- и во сне толковал себе сон,
- толкование мглилось продырявленной мглой:
- я все еще в теле с продырявленной кожей,
- истерзанном этой податливой глиной.
- Мишра Хаммади, 3 октября 1973 года
