«Читателя найду в потомстве я...» Евгений Баратынский

Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»

Он родился в семье генерал-лейтенанта Абрама Баратынского. Правда, его отец, который командовал лейб-Гренадерским полком, но еще до рождения первенца оказался в опале, по указу императора Павла I, был отставлен от службы с позволением носить мундир. Он не вернулся на службу и после гибели Павла. Предпочел тихую помещичью жизнь. Брак генерала с фрейлиной императрицы Марии Федоровны оказался счастливым и прочным. У будущего поэта было семь младших братьев и сестер.

Абрам Андреевич Баратынский, отец поэта Фото: Wikimedia

Их фамилию до сих пор пишут в двух вариантах. Один из предков поэта, польский шляхтич, владел замком Боратынь в Галиции — отсюда и пошла фамилия, которую только в армии и в литературных журналах стали писать не через «о», а через «а» - Баратынский.

Ранее детство поэта прошло в имениях Вяжле и Маре Тамбовской губернии, где его отца избрали предводителем дворянства. Первое стихотворение Евгений — всеобщий любимец — написал в 5 лет, в честь именин дядюшки.

Потом Евгений выдержал экзамен в Пажеский корпус, мечтая продолжить военную традицию и стать генералом. Суровый режим этого заведения, где секли за любую провинность, не пришелся по душе Баратынскому: в семье он привык к другому обращению. Увлекшись Фридрихом Шиллером, а особенно его драмой «Разбойники», Баратынский вместе с друзьями организовал в корпусе тайное «Общество мстителей». Они подсыпали преподавателям в табак «гишпанских мух», вызывавших аллергию, прибивали к подоконнику кивера… Словом, резвились вовсю. В день своего 16-летия Баратынский совершил шалость, которая больше напоминала преступление. Вместе с приятелем, Дмитрием Ханыковым, он украл из бюро 500 рублей (крупная сумма, между нами говоря!) и черепаховую табакерку в золотой оправе. Жертвой стал отец одного из «разбойников», которые тут же прокутили почти всю наживу. Их быстро вычислили. Обворованный камергер Павел Приклонский объявил, что прощает «мстителей», но Александр I велел строго наказать пажей. Ханыкова и Баратынского исключили из корпуса с запретом на прием в службу (и военную и гражданскую), если только провинившиеся не загладят проступки, отслужив рядовыми в армии.

Баратынский сначала подумывал о самоубийстве — и излечился от нервной болезни, только, прожив целый год с матерью, в тамбовских имениях. Но в феврале 1819 поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк. Так — невиданное дело — сын генерала на 7 лет стал солдатом. Василий Жуковский писал: «Государь в судьбе Баратынского был явным орудием Промысла: своею спасительною строгостию он пробудил чувство добра в душе, созданной для добра!» Он нес караульную службу. Однажды, когда Баратынский стоял «на часах» во дворце, к нему подошел Александр I. Как вспоминал поэт, император "подошёл ко мне, спросил фамилию, потрепал по плечу и изволил ласково сказать: «Послужи!»"

Е. А. Баратынский, 1820-е гг. Вивьен де Шатобрен Фото: Wikimedia

Солдатская лямяка

В то время Баратынский подружился с Антоном Дельвигом. Он не состоял в полку, но вместе они снимали квартиру и сложили иронические стихи о своем житье-бытье:

• Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,
• Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
• Тихо жили они, за квартиру платили не много,
• В лавочку были должны, дома обедали редко.
• Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
• Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
• Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),
• Шли и твердили шутя: «Какое в россиянах чувство!»

Солдат Баратынский держался с молодецким юмором — но все-таки это история повлияла на характер поэта, который стал относиться к жизни с меланхолической печалью. Но писал он поначалу в пушкинском непринужденном стиле.

Дельвиг помог опубликовать первые стихи Баратынского в журнале «Благонамеренный», познакомил его с друзьями-стихотворцами. Солдатская жизнь приобрела богемный оттенок. Как дворянину, Баратынскому в выходные дни дозволялось носить фрак — и он не избегал ни дружеских пирушек, ни амурных приключений. К тому времени Баратынский уже написал «Разуверение» — стихотворение, которое через несколько лет, благодаря композитору Михаилу Глинке, станет известным романсом:

• Не искушай меня без нужды
• Возвратом нежности твоей:
• Разочарованному чужды
• Все обольщенья прежних дней!

Но первый настоящий творческий взлет Баратынского начался, когда его перевели в Финляндию, в Нейшлотский пехотный полк. Там он написал поэму «Эда», которая почти разговорным тоном предвосхищает «Евгения Онегина». А в его стихах появилась интонация, свойственная одному Баратынскому — с тайной печалью, с рассуждениями, рожденными, по словам самого автора, «преждевременной опытностью».

В 1823 году Баратынский написал «Признание» («Притворной нежности не требуй от меня…» — одно из самых глубоких стихотворений в русской любовной лирике с меланхолическим философствованием в финале:

• Не властны мы в самих себе
• И, в молодые наши леты,
• Даем поспешные обеты,
• Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Е. А. Баратынский, 1826 г. Вивьен де Шатобрен Фото: Wikimedia

Это «Признание» не в любви, а в угасании чувства — редкий мотив в поэзии. Стихотворение, которое Пушкин считал совершенным. И даже — конечно, в шутку — зарекался после этого писать о любви: «Баратынский прелесть и чудо; «Признание» — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий, хотя бы наборщик клялся мне Евангелием поступать со мною милостивее». А Корней Чуковский, годы спустя, восхищаясь Баратынским, говорил: «Каков лицемер, а? Ведь это бог знает что! Этакого нарочно не придумаешь! Вы понимаете, что произошло? Находился в связи с женщиной, наморочил ей голову, наобещал ей с три короба, а теперь, собравшись жениться на другой, он еще пишет стихи, чтобы ее уговорить, а себя обезопасить». Но это не только изящная любовная отповедь. Баратынский говорит о юношеских надеждах, которые мы не в силах исполнить — в творчестве, в кругу идей и принципов.

В начале 1826 года, обогатив столичные журналы своими финскими стихами, он навсегда расстался с армией, сполна отслужив своё.

Когда казалось, что в литературу пришли новые люди, с которыми Баратынскому трудно поладить, молодой философ Иван Киреевский начал издавать «журнал наук и искусств» под названием «Европеец». Название Баратынскому не понравилось: он ценил молодого Киреевского за его желание создавать русскую философию не по западным образцам, а «из господствующих интересов нашего народного и частного быта». Но главное — Баратынский готов был всеми силами участвовать в работе журнала. Писать критические статьи, полемизировать, став «непременным и усердным сотрудником». Для начала он отдал Киреевскому повесть «Перстень» — мистическое повествование из помещичьей жизни. Увы, журнал запретили после второго номера — за статью Киреевского, в которой он позволил себе «рассуждение о высшей политике».

После этого Баратынский уже не предпринимал попыток участвовать в больших литературных начинаниях, а Киреевскому писал: «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным… Что делать!.. Будем мыслить в молчании». Это он умел, как никто. Он переменился. Отныне Баратынский стремился не упрощать, не облегчать язык, отказался от напевности и прозрачности, от разговорных интонаций. Его влекли громоздкие и многозначительные формулы. Ни к службе, ни к журнальной работе поэт оказался неприспособлен.

Антипод Пушкина

Из всех поэтов Золотого века у Евгения Баратынского, пожалуй, сложились наиболее сложные отношения с Пушкиным, хотя их внутренний конфликт и сложно разглядеть с исторической дистанции. Баратынский в меньшей степени, чем другие современники (даже старшие по возрасту), пребывал под влиянием пушкинского стиха. Сам Пушкин определил талант Баратынского безупречно: «оригинален, ибо мыслит». Несколько лет они много переписывались, Пушкин поддерживал поэтические проекты Баратынского, но их письма были посвящены только литературным вопросам, они не откровенничали, а с годами и вовсе охладели друг к другу. Обнаружились принципиальные различия. Пушкин считал его поэзию совершенной, но слишком рациональной; Баратынский осторожно критиковал былого друга за легковесность. Недаром еще при жизни поэтов появилась гипотеза, что в «Моцарте и Сальери» Пушкин намекал именно на этот творческий конфликт — себя, разумеется, представив в образе Моцарта. Незадолго до дуэли Пушкин написал «Баратынский очень мил. Но мы как-то холодны друг к другу». Это принципиальное расхождение. Русская поэзия до конца XIX века шла по пути пушкинской гармонии и легкости, с преобладанием реалистических сюжетов, с интересом к общественным вопросам и бытовым зарисовкам — словом, продолжали дорисовывать «энциклопедию русской жизни». Баратынский предлагал другое направление — философские, метафизическое, усложненное — и по музыкальной стороне стиха, и по проблематике. Таковы его лучшие стихи.

Известной со времен Горация миссии поэта-пророка, собеседника столетий, к памятнику которого «не зарастет народная тропа», Баратынский противопоставил образ стихотворца, который не претендует на помпезные лавры, поскольку «мой дар убог и голос мой негромок». Но он надеется стать для будущих ценителей поэзии просто умным собеседником — и в этом есть «скромность, которая паче гордости»:

• И как нашел я друга в поколенье,
• Читателя найду в потомстве я.

Так и случилось. Баратынского уже давно не называют «поэтом второго ряда».

Он по-настоящему понял Пушкина только после его гибели, когда вместе с другими поэтами разбирал бумаги покойного. «Все последние пьесы его отличаются… силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, Россияне, и кого погребли! — слова Феофана на погребение Петра Великого», — писал Баратынский жене. Он понял, что за легкостью слога, за шутками и светской болтовней, скрывался мыслитель, который, быть может, не был единомышленником Баратынского, но не уступал ему по глубине осмысления мира.

Е. А. Баратынский, 1840-е гг. " Съ картины маслом N.N. Лит. А. Мюнстера" Фото: Wikimedia

«Век шествует»

После отставки почти вся его жизнь прошла в имениях — и в родовых, Тамбовских, и в Муранове, которое стало его приданым. Баратынский набросал чертежи новой усадьбы с башенкой и эркерами. «Есть милая страна, есть угол на земле», — говорил он о Муранове. Там и жил во главе семье, в которой родилось восемь детей — в лесной идиллии. Баратынский был счастливо женат — с легкой руки Дениса Давыдова, который познакомил его с дочерью генерала Льва Энгельгардта Анастасией. Их объединяли мизантропия, любовь к уединению и развившееся с годами нежелание вращаться в свете. В первые годы после гибели Пушкина он мало писал — в основном правил свои прежние стихи.

После долгого молчания, в 1842-м, Баратынский как будто одним дыханием написал целый сборник стихотворений, который заранее считал своим литературным завещанием — «Сумерки». Сегодня эту книгу нередко называют первым русским настоящим поэтическим сборником, в котором есть внутренняя драматургия — от стихотворения к стихотворению. Баратынский предстал в «Сумерках» мрачноватым пророком, философом, который предпочитает сложные материи. Прежнюю «легкость» любовных элегий сменили серьезные размышления. В центральном стихотворение книги — «Последний поэт» — он противопоставил мир души новейшим изобретениям, таким, как «стальные магистрали»:

• Век шествует путём своим железным;
• В сердцах корысть, и общая мечта
• Час от часу насущным и полезным
• Отчётливей, бесстыдней занята.
• Исчезнули при свете просвещенья
• Поэзии ребяческие сны,
• И не о ней хлопочут поколенья,
• Промышленным заботам преданы.

Анастасия Львовна Энгельгардт (1804 - 1860), жена поэта Е.А.Баратынского. Фото: Wikimedia

Стихи получились основательные, с громкой поступью тяжелых мыслей. За каждым образом — напряжение мысли. Строки «Последнего поэта» создают впечатление работы стального механизма — и это подчеркивает драматизм прощания с «ребяческими снами» поэзии.

Этот образ вызвал раздражение Неистового Виссариона. Белинский, вообще-то высоко ценивший поэтическое мастерство Баратынского, увидел его программном стихотворении брюзжание, нелепый приговор прогрессу. «Бедный век наш — сколько на него нападок, каким чудовищем считают его! И все это за железные дороги, за пароходы — эти великие победы его, уже не над материей только, но над пространством и временем!» В то время слово Белинского читатели ценили высоко: он стал настоящим властителем дум — и поэт не сумел безболезненно пережить его язвительный отзыв. Баратынский, по словам Гоголя, «стал для всех чужим и никому не близким» — не в последнюю очередь потому, что его зачислили во «враги прогресса».

Последнее путешествие

В начале 1843 года помещик Баратынский немало заработал на продаже леса — и с семьей (точнее — супруги взяли с в дорогу троих старших детей) отправился в путешествие, о котором давно мечтал. Швейцария, Германия, Париж, Марсель, а оттуда — «пироскафом» — в Неаполь. Он редко путешествовал — и вот… Увлекательные странствия по Италии. Им овладело желание подводить итоги жизненного пути — казалось, дальние страны — это последнее, чего прежде поэт еще не видел: «Много земель я оставил за мною // Много я вынес смятенной душою // Радостей ложных, истинных зол, // Много мятежных решил я вопросов, // Прежде чем руки марсельских матросов // Подняли якорь, надежды символ!»

Могила Баратынского на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре (Санкт-Петербург) Фото: Wikimedia / Andrei Romanenko.

Могила Баратынского на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре (Санкт-Петербург)

В Старом Свете его интересовала только седая старина. Новшества Баратынскому решительно не пришлись по душе. Возможно, он был к ним предубежден.

Накануне нового года писал друзьям из Европы: «поздравляю вас с будущим, ибо у нас (в России — прим.) его больше, чем где-либо». Он с печалью наблюдал, как «новейшая цивилизация» пытается сохранить «остатки природы» и «проявлений искусства». В июне 1844 года, путешествую по Италии, почувствовал сильную головную боль. На следующий день, в Неаполе, поэта не стало. Умер скоропостижно — как казалось многим, от хандры, устав от жизни к 44-м годам. Бывает, что это тяжелая ноша — середина пятого десятка жизни. Александр Тургенев упрекал итальянских врачей: «Можно было спасти кровопусканием. Доктор не настоял; другого призвали уже после смерти к жене». Вряд ли дело в этом. Он умирал давно.

Через год кипарисовый гроб с его телом морем доставили в Петербург. На похоронах в Александро-Невской лавре ему поклонились лишь три литератора: старые друзья Петр Вяземский и Владимир Одоевский и завсегдатай всех светских и литературных событий Владимир Соллогуб. Баратынский и сам давно не любил шумных сборищ. Главное, что его стихи глубоки и притягательны — и это впечатление с годами только усиливается. Холоднокровие, скрытая трагедия, метания мысли, почти научные — все это, оказывается, годится для поэзии, создает натянутую пружину. Нерв. А словом Баратынский всегда владел, как мало кто другой.