Текст: Анастасия Скорондаева/РГ
На Международной ярмарке интеллектуальной литературы non/fictioNвесна практически завершен перформанс Льва Наумова "Машина вдохновения". Небольшая повесть на 56 тысяч букв написана и получила название "Тишина и другие формы жизни". Всего за время написания к нейросети было сделано около 800 запросов.
"Российская газета" эксклюзивно публикует 3 главу этой истории. Заметим, что текст публикуется без редактуры, как есть.
"Тишина и другие формы жизни"
Глава 3
Они дружили с седьмого класса. Не из-за общих интересов - как раз наоборот. Один - заумный, другой - синичник, сорвиголова с лёгким хохотом и вечно разбитыми коленями. Один всегда тащил рюкзак за обе лямки, другой - волочил портфель на ремне, как партизанскую торбу.
Но рядом с ним было как-то легче. Не так, чтобы совсем свободно, но как будто на спине становилось на пару кирпичей меньше. Не надо было подбирать слова, не надо было что-то изображать. Просто - быть рядом. В электричке, на дворовом заборе, под дождём, в комнате, где играет музыка на полную, потому что никто не дома.
После школы - разошлись в разные стороны, как удачно розданные карты. Григорьев пошёл в институт - к строгим лекциям и уставшему взгляду профессоров. Серёга же отправился в техникум, учиться на звукорежиссёра.
Впрочем, учиться - громко сказано. Он всегда учился, как курят на перемене: не из тяги, а из ритуала. Серёга больше слушал, чем записывал, больше пробовал, чем сдавал, и в итоге так и остался кем-то между: между концертами друзей и ремонтом петель на студийной двери. Но именно у него впервые появился тот самый пульт - с ручками, шуршащими, как чужое вдохновение, и проводами, вечно спутанными, как его объяснения.
Григорьев иногда заходил к нему. Сначала - по старой привычке, потом - всё реже. Не потому что что-то испортилось. Просто как-то... перешло в другое состояние, как лёд становится водой, а вода - паром, а пар просто улетучивается.
У Серёги в комнате всегда что-то играло: записи, шум, пробы, отрывки чужих жизней, наложенные друг на друга, как слайды. Он сидел у монитора, в наушниках, и, когда Григорьев заходил, оборачивался на секунду и поднимал палец: подожди. А потом, уже снимая наушники, говорил - не "привет", а:
- Слушай, вот сейчас покажу. Только не смейся.
И включал какую-нибудь дорожку, где среди шорохов и оборванных голосов вдруг проступала фраза, как будто выныривала из-под плёнки:
- Ты ещё здесь?..
И это "ты ещё здесь" почему-то било точно.
Они могли молчать часами, и потому Григорьев, безусловно, считал его своим лучшим другом. Серёга шуршал кнопками, искал тонкие шумы, искал что-то недосказанное в каждом обрывке. А Григорьев сидел рядом, смотрел в стену, пил чай из широкой керамической кружки, и не задавал вопросов. Потому что знал: Серёга - это не о словах. Это о присутствии. О том, что кто-то знает тебя не по фразам, а по интонации молчания.
Иногда, уже ближе к вечеру, Серёга вдруг вспоминал:
- А помнишь, как мы со второго этажа на тряпке катались?
И они оба начинали смеяться. По-настоящему. Не потому что смешно... Григорьев не помнил. И вообще такое вряд ли могло быть... А с другой стороны, в скользкой тряпке было больше правды, чем в дипломах, справках и взрослых объяснениях.
А ещё - в этом воспоминании было что-то вроде пароля. Как будто Серёга произносил эту нелепицу не для поддержания беседы, а чтобы подтвердить: "Я свой. Ты - тоже". И этого хватало. Оказывается, выдумка может быть правдой.
Потом шли годы. Те, что "мелькают" в чужих биографиях, словно короткие дожди: армия, стажировка, развод, переезд. Они не ссорились - они просто не виделись и не созванивались. Как много тут "не"... И каждый знал, что другой "не" обижается. Просто теперь общение - это словно лампочка в кладовке: вроде есть, но горит только если зайти.
Григорьев помнил одну их случайную встречу. Совершенно случайную! Случайную настолько, что он даже не сразу узнал старого друга. Серёга вдруг выехал перед ним из-за угла на серебристой "Тойоте" - свежей, блестящей, с вкрадчивым гулом мотора, в котором звучала не агрессия, а уверенность. Машина двигалась, как человек в хорошем костюме: не для того, чтобы привлекать взгляды, а чтобы ни у кого не возникло сомнений.
Окно опустилось плавно, без шума, как в кино. И тут же вывалилось солнце - прямое, обеденное, облизавшее боковое зеркало, руку на руле, коротко подстриженную бороду... Мог ли Григорьев подумать в пятом классе, что у них с Серёгой будет борода... Хотя бы одна на двоих.
Серёга выглядел так, словно никогда не дышал пыльной лестничной клеткой, не сидел на батарее в подъезде с гитарой, не ночевал на полу под чужим пледом. Белая рубашка, чуть расстёгнутая у горла, тёмные очки, далеко не лёгкий загар, даже ногти ухожены - ни одной заусеницы. И при этом - тот же Серёга. Тот самый, не изменившийся под всеми этими слоями комфорта. Улыбка та же: левая сторона взлетает чуть раньше правой, как будто эмоция сперва пробует, стоит ли выходить.
- Эй! - выдохнул он, как человек, который почти не верит в случайности, но всё же рад им. - Ты что, в одиночной прогулке?
Григорьев кивнул. Он чувствовал себя в этом моменте, как гость в своей собственной жизни.
- Садись, подвезу.
И он сел. Машина пахла чем-то тонким - кожей, новым кондиционером и, едва уловимо, дорогим табаком, которым Серёга, видимо, только что не затянулся. В салоне было чисто, но не по-больничному: аккуратно лежал журнал на пассажирском сиденье, в подстаканнике - пластиковая бутылка с минеральной водой, на панели - маленькая, еле заметная фотография: какой-то ребёнок на пляже, с веслом в руках и в белой панамке. Григорьев не стал спрашивать. Дети его мало занимали.
Они ехали молча. Минуту. Две. Радио играло едва слышно - джаз, прозрачный, будто вырезанный из льда.
- У тебя как? - спросил Серёга, не глядя, ловко переключая поворотник. - Живой? Работаешь? Или в свободном плавании?
Григорьев пожал плечами. Серёга усмехнулся, кивнул.
- Так. Ясно. - Помолчал. - Хочешь, вытащу тебя? Без пафоса. Просто вытащу. Есть дело. Люди нужны не по диплому, а... по внутренней архитектуре. А у тебя она всегда была крепкая. Даже в наших развалинах.
Он сказал это без нажима, почти между прочим. Григорьев сразу понял, что за этим "делом" не было подаяния, не было снисхождения. Это был канат, брошенный другом, верящим, что ты умеешь хвататься.
- Хочешь - подумай. Хочешь - сейчас скажи. Да так да, нет так нет. Но мне было бы за тебя спокойнее, если да.
Машина мягко остановилась у светофора. Люди переходили улицу - кто быстро, кто задумчиво, кто не туда.
Григорьев глядел вперёд. Свет менялся с красного на зелёный.
Когда он выходил их машины, Серёга сказал:
- В общем, звони, если совсем хреново будет... Телефон ты знаешь.
Григорьев перезвонил в воскресенье.
На тот момент Серёга торговал кожей. Перчатки, куртки, ремни... За первые две недели работы у него, Григорьев стал пахнуть значительно солиднее. Настолько солиднее, что вскоре познакомился со своей будущей женой.
Не парфюмом, нет - чем-то основательным, как если бы в нём поселилась библиотека из тиснёной телячьей обивки. Лёгкий запах масла, грубой выделки, сырого чая и мужского склада вещей. Не стиль, а прослойка между человеком и холодом.
Их склад находился в бывшем корпусе обувной фабрики, с окнами под потолком и бетонным полом, который в жару отдавал холодом, а в холод - ничем. Само помещение было как Серёга: обманчиво простое, но с характером. Где-то в углу стоял кофейный автомат, настроенный на крепость "по умолчанию", на стене висел коллаж из обрезков - куски кожи, ярлыки, чьи-то визитки, две старые открытки. Одна из Неаполя с надписью: "Тут всё разваливается красиво. Думал о тебе". Другая - из Калининграда: "Тут старые двери дышат лучше, чем новые люди".
Торговля шла бойко. Заходили мужчины в пальто и без, женщины в тёмных очках и пятнистых жакетах. Все они говорили фразы вроде "мне бы ремень, чтобы навсегда" или "у вас, говорят, застёжки не сдыхают". Серёга встречал их одинаково: полуулыбкой-трамплином, взглядом в упор и привычным движением - взять в руку кусок кожи, сложить, щёлкнуть пальцем, как будто она должна зазвучать.
- Ты будешь у меня чем-то вроде... - он замялся, - не продавца. Ты будешь - взглядом. Люди приходят, им нужна не вещь, а подтверждение, что это - не ерунда. Чтобы кто-то в углу слегка кивнул. Вот ты и кивай.
Серёга замолчал, потом добавил.
- Ты же видишь людей насквозь. Всегда найдёшь, чем ты перед ними виноват.
