КАКОГО ЦВЕТА ЕВА ЦВЕТА
Текст: Игорь Вирабов/РГ
(8 октября 125 лет Марине Цветаевой)
Цветаева - костер - стихов, событий, чувств.
Живодеры раздирают ее на лоскуты интимных подробностей. Но в ней, как в шитье пэчворк, пестрота - лишь иллюзия. Она подчеркнуто скупа на краски - оттого каждый цвет у Цветаевой чист и точен (само)убийственно.
Все помнят, с чего, собственно, началось:
"Красною кистью / Рябина зажглась. / Падали листья. / Я родилась".
Главных цветов у нее явно семь.
Красный, черный, белый, зеленый, серебристый, синий и серый.
Все прочие - редкость.
Краски она слышит, как мысли и звуки видит:
"Голос из темноты - луч”.
"Мысль у меня в мозгу - вроде чертежа”.
Одно с другим взаимосвязано, одного нет без другого, сразу - все:
"Никогда не наслаждаюсь только глазом, только слухом”.
И оттого - "ласкает глаз", "приятные краски" - этого нет. Сразу провал в восторг или грусть.
Она говорит:
"В воинах мне мешает война, в моряках - море, в священниках - Бог, в любовниках - любовь”.
Если продолжить этот ряд - и в звуках мешают звуки, и в красках мешают краски, в красном красное, в черном черное.
Все, что кажется очевидным, все, что вроде бы на поверхности, - лишь прячет суть.
Тех, кому суть не нужна, - множество, они были, есть и будут есть.
"Что для таких господ - / Закат или рассвет? - Глотатели пустот, / Читатели газет".
Цветаева - отдельна от ото всех - от белоэмигрантов при белоэмигрантах, от красноармейцев при красноармейцах, даже от мужа, который то ли с теми, то ли с этими.
Белое у нее белее обычного, как красное - краснее, цвета резче, контрастней, а может, и точней, чем они есть на самом деле.
Черное и белое: любовь
Любовь у Цветаевой всегда черно-белая. Странно, кажется.
Ятаган, огонь - но черно-белая, контрастная.
"Ты привыкла: хозяйку в снег, / А сама на ее постели! / А в дому моем был твой век - / С черной лестницы, в черном теле".
Или - "…Но, всех перелюбя, / Быть может, я в тот черный день / Очнусь - белей тебя!”
Как отдельный роман читаются ее "Сводные тетради" - перед возвращением из эмиграции в Москву Цветаева переписывала, сводила старые дневники, оставляя в Париже все, что везти с собой было нельзя. Так вот - эти "Сводные тетради" куда увлекательней множества толкований о Цветаевой: приспособлена ли она к бытовой жизни, искусна ли в любви, коллекционировала ли возлюбленных для поддержания своего поэтического тонуса и т.д.
Она и писала Пастернаку: не слушайте, мол, про меня всякую всячину, "если Вам что-нибудь о моей жизни нужно знать - сама расскажу".
Вот здесь ее жизнь, как она есть, из лоскутов, восторгов и трагедий. Безумные вспышки любви к Пастернаку, Рильке, кому-то еще без разбору, к неведомому студенту Родзевичу - буря чувств.
Вперемешку с дикой нищетой, любовью-нелюбовью к мужу, записями дочки Али (Ариадны) и сына Мура (Георгия), письмами, черновиками.
И все - нараспашку, на разрыв.
Иногда и не поймешь, зачем, с чего - вот так остро и резко?
Цветаева старательно обозначает цвета тетрадей: вот зебра - зеленая с черным, вот черная с белой наклейкой, черная без наклейки, рыжая, а вот последняя без цвета - толстая, клеенчатая, трепаная.
"Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!)… как человек, который хочет пить - и не сразу", - издателю Вишняку.
И тут же разбирает по косточкам Тезея или Ифигению в Авлиде.
"Сейчас идя по лесу, я думала: - а откуда же: сделай мне больно! - этот вечный вопль души в любви. Вопль, надежда, жажда".
А следом наброски "Поэмы Горы", "Поэмы Конца".
Тут же и сын Мур рассуждает: если есть композитор Прокофьев - должен быть и Про-сахар.
Признания Пастернаку, "моя душа теряет голову".
Долго рассуждает, почему сына назвала не Борисом.
И переходит к поэме "Крысолов".
И разъедает себя: почему не любят - как всех?
Ответ ей не нужен, у нее он свой: потому что не как все. "Плоха для мужчин - хороша для Бога".
Но все равно.
Все влюбленности обрываются, открывая ей всякий раз во всяком - "чары чуждости".
События слетают, как платье с плеч: "задумалась, загляделась, а оно - скользнуло и вот - кружком, как пес, у моих ног: жизнь".
(А любопытно: Пастернак годами позже - Ивинской - будто держа в уме Цветаеву: "Ты так же сбрасываешь платье - как осень сбрасывает листья").
Один, кому верна Цветаева и кто (она-то знает) верен ей: Пушкин.
И тут опять - лишь черное и белое.
Пушкин у нее всегда - негр. А встретила внучку Пушкина, г-жу Розенмайер: она "белобрысая - белорыбица - альбиноска, страшно-постная и скучная".
Между Цветаевой-женщиной и Пушкиным-мужчиной вообще никого быть не должно: она, внучка священника села Талиц, - подтверждение того, что Пушкин жив, а никчемная г-жа Розенмайер - "живое доказательство, что умер".
"Как Пушкин мог любить Гончарову - куклу?"
Но предел мечтаний Цветаевой - не любовницей Пушкину быть, а няней.
"Ибо никому, никогда, с такой щемящей нежностью: "Подруга дней моих суровых, / Голубка дряхлая моя".
И снова и снова у нее вопрос:
"Почему люди (мужчины) меня не любили?".
И бесконечная потребность быть любимой и влюбленной - как нерешаемая дилемма:
"Любя другого, презираю (теряю) себя, будучи любимой другим - презираю (теряю) его".
Черное - белое, белое - черное.
Синее и зеленое: мысли
"Все мои квартиры были трущобы - зеленые".
Рассуждения о том, насколько Цветаева была неприспособлена к жизни бытовой, даже если и верны, - не имеют смысла. Мыть посуду и полы жизнь все равно заставляла. В обстоятельствах жизни была чудовищная несправедливость - но деваться ей было некуда.
"Не могу сказать, что не хочу готовить обеда, могу только сказать, что, пока готовлю обед, страстно хочу писать стихи. Только потому обед и сварен".
Цвет ее детской любви - к "зеленой актрисе из Виндзорских проказниц, зеленой кукле в Пассаже - с муфтой".
Но все перевернулось, жизнь, страна, судьба, и зеленый стал цветом мучительной неизбежности, как кастрюля и тряпка.
(Хотя куклы ее тревожат по-прежнему - как кукла Гончарова вместо нее живой. Вторичная Ева вместо первозданной Лилит.)
"Попытка ревности" известна: "Как живется вам с трухой Гипсовой? (…) Как живется вам с сто-тысячной - Вам, познавшему Лилит!"
И в письме Пастернаку: "Твоя тоска по мне - тоска Адама по Лилит, по - первой и нечислящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)”
Ревность рассудочна, мысли зелены и сини. "Самозамыкание круга. Из сини Руси - домой: в огнь синь". И следом недоумение о времени:
"Ушло слово грех (понятие Бог). Оно заменено словом вред. Грешник. Вредитель… Грешника Бог судит и прощает. Вредителя общество не судит, а осуждает (упраздняет, изымает)".
И следом еще - подросток Мур вдруг приходит в ярость от ее стихов:
"Небо - синей знамени, Сосны - пучки пламени…" - Синее знамя? Синих знамен нет… Пучки пламени? Но ведь сосны - зеленые… У Вас белая горячка: синее знамя, красные сосны, зеленый змей, белый слон. Вы -сумасшедшая! Для кого Вы пишете? Для одной себя".
Сыну она прощала все. Стоить ли нам судить безжалостность подростка - тем более что всех их, и Цветаеву, и ее мужа Сергея Эфрона, и сына Георгия ждал такой незаслуженный, жестокий финал.
Выжила в мясорубке дочь Ариадна, отсидевшая ни за что много лет в лагерях.
Серое, красное, серебристое: время
Время у Цветаевой все жестче: "рожь, ложь и нож".
От красной рябины лишь отсветы: "Лес - красноват, / День - сине-сер. / Двадцать солдат, / Один офицер".
Все остальное серое, даже если "луч серебристый пронзил облака".
Реки стонут, "посерев от боли".
Героиня "Повести о Сонечке" вспоминает стихи: "Серый ослик твой ступает прямо, / не страшны ему ни бездна, ни река. / Милая Рождественская Дама, / увези меня с собою в облака".
И у серых крыс, и у серых жителей Гаммельна в цветаевском "Крысолове" одни тупики соблазнов и иллюзий, всех сразу - утопических, либеральных, шовинистических.
И уже саму Цветаеву - с ее "ненакрашенностью лица, и седостью волос, и огромностью башмаков, и нешелковостью и даже нешерстяностью (не говорю уже о немодности!) одежд" - ждет одна лишь безысходность.
"Было во всем этом что-то настолько серьезное - и странное - и должное (сужденное)…"
Ей не было 49, когда она повесилась в Елабуге.
Еще в эмиграции в рассказе "Хлыстовки" она написала, что хочет лежать на кладбище в Тарусе, "в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная земляника".
В стихах последних лет она просила о народе, который любила:
"Бог! Если ты и сам - такой - / Народ моей любви / Не со святыми упокой - / С живыми оживи!”
В предсмертной записке попросила о себе:
"Не похороните живой! Хорошенько проверьте".
Где могила Цветаевой - неизвестно.
Отпели ее полвека спустя после кончины, в 1991-м (благословил патриарх Алексий II), в серебристом московском храме Вознесения Господня у Никитских Ворот.
И напоследок — цветной отрывок
Из "Повести о Сонечке" Марины Цветаевой:
"У Сонечки была своя нянька - Марьюшка. "Замуж буду выходить - с желтым сундуком - в приданое". (…) Я этой Марьюшки ни разу, за всю мою дружбу с Сонечкой, не видала - потому что она всегда стояла в очереди: за воблой, за постным маслом и еще за одной вещью (…).
Однажды стук в дверь. Открываю. Черное, от глаз, лицо - и уже с порога.
- Марина! Случилась ужасная вещь. В моей комнате поселился гроб.
- Что-о-о?
- А вот - слушайте. Моя Марьюшка где-то прослышала, что выдают гроба - да - самые настоящие гроба (пауза) - ну, для покойников - потому что ведь сейчас это - роскошь (…). Вот и ходила - каждый день ходила, выхаживала - приказчик, наконец, терпение потерял: - Да скоро ли ты, бабка, помрешь, чтоб к нам за гробом не таскаться? Раньше, бабка, помрешь, чем гроб выдадим - и тому подобные любезности, ну, а она - твердая: "Обешшано - так обешшано, я от своего не отступлюсь". И ходит, и ходит. И, наконец, нынче приходит - есть! Да, да, по тридцатому талону карточки широкого потребления. "Ну, дождалась, бабка, своего счастья?" - и ставит ей на середину лавки - голубой. "Ну-ка примерь, уместишься в нем со всеми своими косточками?" - "Умещусь-то умещусь, говорю, да только не в энтом". - "Как это еще - не в энтом?" - "Так, говорю, потому что энтот - голубой, мужеский, а я - девица, мне розовый полагается. Так уж вы мне, будьте добры, розовенький, - потому что голубого не надо нипочем". (…) Тут он на меня - ногами как затопочет: "Бери, чертова девица, что дают - да проваливай, а то беду сделаю! Сейчас, орет, Революция, великое сотрясение, мушшин от женщин не разбирают, особенно - покойников... Бери, бери, говорю, а то энтим самым предметом угроблю!" - да как замахнется на меня - гробовой крышечкой-то! Стыд, страм, солдаты вокруг - гогочут, пальцами - тычут. (…) Придется мне успокоиться в мужском голубом".
И теперь, Марина, он у меня в комнате. (…)
Так и стоит. (Пауза.) - Я наверное, все-таки, когда-нибудь к нему - привыкну".
1. М. И. Цветаева. "Моим стихам, написанным так рано...". Стихотворение. Автограф. 13 мая 1913. ф.1190. оп. 2. ед. хр. 22. РГАЛИ.
2. М. И. Цветаева. "Стихи". Сборник стихотворений. Обложка. Автограф. 4 дек. 1917 - окт. 1919. ф. 1190 оп. 1 ед. хр. 3. РГАЛИ.
3. М. И. Цветаева. "Руан" (И я вошла, и я сказала: - Здравствуй!). "Плохо сильным и богатым...". Стихотворения. Автограф. 4 дек. 1917. ф. 1190 оп. 1 ед. хр. 3. РГАЛИ.
4. М. И. Цветаева. "Эмигрант". Стихотворение. Автограф. Посвящено Пастернаку Борису Леонидовичу. 09 фев. 1923. ф. 1190 оп. 2 ед. хр. 39
5. Фотография М. И. Цветаевой с А. И. Цветаевой (сестрой). Фотокопия. 1914-1916. ф. 1190 оп. 2 ед. хр. 223.
6. Фотография М. И. Цветаевой в Сен-Лоране (Верхняя Савойя, Франция). Фотокопия. 1930. ф. 1190 оп. 2 ед. хр. 232
7. Фотография М. И. Цветаевой на Колониальной выставке в Париже. Фотокопия. 1931. ф. 1190 оп. 2 ед. хр. 233.
Ссылки по теме:
«Вся речь через тире». Викторина по Цветаевой - 21.07.2017
Автограф. М. И. Цветаева - 02.08.2015
Цветаева. Каток растаял - 08.10.2015
Строки дня. Марина Цветаева - 07.07.2015
Источники:
«Российская газета» - 28.09.2012
