Текст: Сергей Беляков*
Фото: Коллаж ГодЛитературы.РФ
Дина Рубина. Русская канарейка. Трилогия. — М.: Эксмо, 2015.
Дину Рубину привлекают герои яркие, наделенные каким-нибудь редким талантом. Эдакие диковинные птицы, достойные удивления и восхищения. В трилогии «Русская канарейка» это и «богоподобная портниха» Полина Эрнестовна, «гений линии и формы», и казахский мальчик Мухан, преуспевший в бесполезном для него искусстве каллиграфии, и художник-фотограф Айя. Но прежде всего - несколько поколений одесских музыкантов: кларнетист Большой Этингер, пианистка Эсфирь и гордость семьи - контратенор Леон.
«Широкое, синевато-сизое, морозное ие-е и глубокое грудное, пурпурное о-о-о <…> перед тем как залихватски, с бубенцами, съехать с ледяной горки: Лё-ли-лё-ли Лель!» — так интерпретирует она этот фрагмент третей песни Леля из оперы Римского-Корсакова «Снегурочка». Цитируя строчки романсов, она и читателя побуждает оживить в памяти известные мелодии. Вся трилогия пронизана музыкальными мотивами.
Они могут связывать отдельные эпизоды, служат эффектными концовками каждой из книг трилогии, а иногда похожи на вставные номера, как это бывает в балете или опере. Даже ирония имеет музыкальную основу: «правда, о похождениях виолончельного футляра грянула зловещей темой рока».
Ближе всего роман Дины Рубиной, особенно в первой части, к стилистике оперы. Пролог, своего рода увертюра, где обозначены главные темы, появляется экстравагантный и загадочный герой, наконец, есть упоминание о жестоком обычае ослеплять канарейку, что окажется предсказанием трагического финала.
Жизнь музыкальной семьи Этингеров в предреволюционные годы напоминает развернутое либретто оперы комической. В одном из эпизодов отец и сын Этингеры даже переходят на торжественный оперный речитатив. Гибель Большого Этингера, расстрелянного вместе с другими евреями в октябре 1941 года, описана как трагический финал оперы. Полубезумный старик пытается петь арию Радамеса: «Мщенье, мщенье и гибель всем врагам!» Из окон, выходящих в колодец двора, как из лож в театре, этот страшный спектакль наблюдают жильцы дома.
На двадцати (!) страницах текста описано театрализованное представление оратории Маркуса Свена Вебера «Блудный сын». Это смысловой центр трилогии, особенно третьей книги, которая так и названа «Блудный сын». Думается, что эти двадцать страниц написаны в значительной степени из любви Дины Рубиной к музыке барокко и желания перевести ее на язык литературы. «Медленно раскачиваясь, голос начинает свое вкрадчивое кружение вокруг длинных нот — удав в чаще лиан <…> голос поднимается все выше, выталкивая из груди вверх ослепительные шары раскаленного звука».
Этот и другие, несколько обособленные тексты в романе не ослабляют интереса к развитию сюжета. Автор часто нарушает хронологию событий, забегает вперед, чтобы поманить читателя загадкой. А потом медленно разматывает клубок событий. Так, на протяжении почти двух книг понемногу приоткрывается завеса над темной фигурой Гюнтера Бонке, чтобы эффектно преподнести разгадку, как розу на блюде с тайским салатом, вырезанную этим самым Гюнтером-Винаем.
Сложнее оказалось вписать выдуманную историю в исторический контекст. Получилось приблизительно и как-то скороговоркой. Яков Этингер «мог бы сыграть одну из главных ролей в киноленте „Ограбление поезда“, тем более что партнерами в этой умопомрачительной ленте у него были самые разные актеры: от Якова Блюмкина <…> до будущего батьки Махно». Сразу возникают вопросы: где это случилось? Когда? И могло ли случиться вообще?
Линия Якова все-таки побочная и короткая. А вот Леон Этингер, обладатель редкого голоса, не только способный на самые неожиданные перевоплощения артист, но и агент спецслужб по кличке «Кенар руси» («Русский кенарь»), проходит через всю трилогию. Редкий дар может открыть для него тайные клубы политической элиты. Если бы он остался только агентом-информатором, нетрудно было бы соединить театральный роман с авантюрным или детективным. Но Леон еще и спецназовец, боевик, какой-то суперагент, несмотря на субтильное телосложение. А свести в единое целое оперно-театральное повествование с жестким политическим детективом очень трудно, почти невозможно. Слишком различна в этих жанрах мера условности. Камзол барокко плохо сочетается с формой спецназовца, оперное либретто — с газетной публицистикой. Местами возникает стилистическая и жанровая несовместимость.
Выбор в качестве главных героев гастролирующего певца (Леон) и странствующего фотографа (Айя) позволяет переносить действие в разные страны и описывать природу и архитектуру, что любит и умеет делать Дина Рубина. Авторские предпочтения очевидны. Париж и Бургундия, где в сельской тиши еще сохранились здания XII века, дворцы и соборы Венеции и солнечная Лигурия. Этот мир, пусть и не свой, но близкий душе, манящий. Несколько суше, холоднее о Лондоне. И совсем не оригинально: «краснокирпичный, красноавтобусный, с красными телефонными будками». Таиланд — хижины на сваях, «влажная густотень, изрешеченная огненно-фиолетовыми солнечными пулями» — слишком пряный, слишком экзотичный.
На этом ярком и многокрасочном фоне русский мир представлен уныло, тускло, бесцветно. Эсфирь Этингер в качестве аккомпаниатора испанской танцовщицы почти десять лет гастролировала по стране: Центральная Россия, Урал, Сибирь, Дальний Восток. Мелькали Киров, Кинешма, Тамбов, даже Москва, но Эсфирь не заметила ничего, кроме «редких фонарей, кособоких деревянных домишек, дощатых сараев и бесконечной, угрюмо-зеленой полосы матерой тайги».
Детство Леона Этингера прошло в полиэтничной Одессе. Уже взрослым, после жизни в Израиле, он окончил московскую консерваторию. Значит, пять лет прожил в столице в начале двухтысячных годов, если следовать хронологии романа. А запомнились ему только «войлочное небо, откуда сыпала ледяная крупа», уголок рядом с курилкой, где можно было спокойно репетировать, блочная девятиэтажка, где он снимал комнату с музыкантами-алкашами, шмотки, купленные на рынке у вьетнамцев. Ни парков, ни бульваров, ни живописных переулков, ни театров (и это будущий оперный певец!). Не отзывается душа на чужое.
Особое место занимает Казахстан. С ним связана важная сюжетная линия. В тексте он представлен выставочной, декоративной стороной, какой открывается гостю, туристу. Заснеженные пики Алатау, высокогорный каток Медео, сады Алма-Аты, где созревают яблоки знаменитого сорта «апорт». Крупные красно-полосатые плоды падают с яблонь, посаженных вдоль арыка, и плывут по воде. Можно достать душистое, уже промытое водой яблоко. Красиво, как открытка «Привет из Алма-Аты». С любопытством этнографа описаны некоторые казахские обычаи и национальная кухня, но опять-таки со стороны, как чужое. Казахская свадьба показана глазами русского жениха. «Слегка оглушенный» Илья с трудом выдерживает «невыносимо длинные речи аксакалов», все время ощущая «дух паленой шерсти и разноплеменного скота». Обреченно следит за раздачей кусочков головы барана — главного свадебного блюда, а потом брезгливо прячет доставшееся ему баранье ухо в носовой платок. Нет в романе ни повседневной жизни казахов, ни казахских национальных характеров. Скорее всего, не было у писателя такой задачи. Как будто ничего казахского не осталось в Мухане. В детстве на него сильно повлиял учитель-немец, потом были фронт и лагеря, жизнь среди чужих. Скрипачка Гюзаль и тетя Роза — горожанки, почти утратившие связь с национальными корнями. Русская ветвь этой семьи из Алмы-Аты представлена отрывочно. Бабушка Ильи русская, но кто были его родители, он так и не узнал. Алма-атинская семейная история уступает одесской (семье Этингеров) по своей художественной выразительности. Они соотносятся как неоконченная акварель и картина маслом.
Из алма-атинской семьи Дину Рубину более всего интересует Айя. Врожденная глухота девушки компенсируется острым зрением, редкой памятью и доведенным до совершенства искусством читать по губам, причем с разных языков. Просто находка для шпионов. Так и случится, таланты Айи попытается использовать ее двоюродный дед, нелегальный торговец оружием Фридрих Бонке.
Образ Айи — воплощение авторской мечты о свободе, не знающей границ. Только так к нему и можно относиться. Сопоставления с реальностью образ не выдерживает. Даже внешний облик Айи как-то не складывается у читателя. Сначала автор отмечает черты ее восточного происхождения: высокие скулы, «карие, с зеленцой, охотничьи глаза», широковатый нос. «Моя азиатчина», — говорит о ней отец. Леон находит сходство Айи с «Пастушком» Донателло, она напоминает ему и «Марию Аннунциату» Антонелло да Мессина. Надо иметь очень богатое воображение, чтобы увидеть сходство девушки с шедеврами итальянского искусства. Дело в том, что Айя безжалостно уродует себя. Или украшает? «Левая половина черепа обрита, на правой дыбом стоит немыслимый бурьян <…> причудливо раскрашенных прядей. И все лицо — ноздри, брови, губы — пробито множеством серебряных колец и стрел, а хрящи маленьких ушей унизаны колечками так плотно, что кажутся механическими приставками к голове». «Девочка нафарширована железом, как самопальная бомба», — подумал при первой встрече Леон.
Образ жизни юной особы просто ошеломляет. Для нее в порядке вещей «всю ночь колбаситься по барам и пабам» в самом злачном районе Сохо, а потом явиться в чопорный лондонский дом «пьяненькой или подкуренной», или угодить в полицию за «пьяные дебоши». Она дружит с проституткой Луизой и наркодилером Ричи («наркушей»).
С подружкой она шаталась по Испании, потом махнули в Португалию. Месяца три она болталась по Вьетнаму, Камбодже, Лаосу. Еще была Латинская Америка, где ее с ножевой раной сбросили в сточную канаву. Нередко она ночует в какой-то камышовой «халабуде» на куче тряпья, где до нее спали больные бродяги. Приходится снова брить голову от вшей. И при этом она свежа как роза в утренней росе. Попробуйте поверить. В реальности она давно бы сгнила заживо от наркотиков и тропических болезней. Но писательница будто не замечает этой несообразности. Любуется своей героиней. Такая вот толерантность, доведенная до абсурда.
И вот на фоне этой толерантности без границ пропета искренняя, сильная, сочная еврейская мелодия, настоящий гимн народу Израиля, многострадальному, но жизнестойкому, витальному. При всей любви Дины Рубиной к прекрасным городам мира — Венеции, Риму, Парижу, Праге — ее сердце отдано «острому, как красный перец в глотке — Иерусалиму». Где северянин увидел бы только песок и раскаленные камни, герои романа находят поистине райские уголки: «в полдень все в движении и кружении прыгучих сквозистых теней от виноградной кроны <…> сладкое забытье, покой, плеск и щебет в знойной тишине: длинный шалфейный выдох верхней Галилеи».
Что же определяет принадлежность человека к своему народу, к своей земле? Не уверен, знакома ли Дина Рубина с трудами Льва Гумилева. Если не знакома, если интуитивно пришла к тем же выводам, что и ученый, тем интереснее. Язык — важный, но не определяющий фактор. Для Натана Калдмана, крупного руководителя спецслужб Израиля, родной язык - немецкий. Для старика Иммануэля, одного из основателей государства Израиль, родной язык — язык русской литературы. С Леоном он всегда переходил на русский, и между ними устанавливалась почти родственная связь.
Чистота крови? Тоже не главное. Леон по отцу араб, по материнской линии его еврейская кровь сильно разбавлена русской и украинской. И он жизнь готов положить за Израиль. «Главное, — утверждает Иммануэль, — кровь сознания <…> - вот что нам удалось сохранить и взрастить в поколениях». К этой истине через опыт всей своей жизни пришел когда-то Соломон Этингер. Еврейский мальчик из местечка под Вильно попал в кантонисты, был крещен в православие, получил имя Никита Михайлов, служил двадцать пять лет царю и отечеству, но не стал русским. Остался евреем и сыну передал великое искусство выживать в чужом окружении. Можно сменить место, имя, даже веру, «но какая в том беда дому Этингера?» Эта заразительная и жизнелюбивая присказка Соломона Этингера несколько раз звучит в романе.
Цветные томики трилогии предусмотрительно упакованы в пленку с наклейкой «18+». Причина: обилие ненормативной лексики. И зачем это Дине Рубиной? Один вариант ответа подсказывает текст романа: «парочка голубых, без которых здешний дом считался бы пуританским и чопорным». Может быть, ненормативная лексика в трилогии только демонстрация толерантности, стремления не отставать от модных трендов современной прозы. А возможно, Дина Рубина и сама любит крепкое слово. В таком случае, можно было придумать экспрессивный язык на грани фола, как придумали язык своих героев Михаил Зощенко, Николай Эрдман, Михаил Булгаков. Читателей, воспитанных на классике, ненормативная лексика может оттолкнуть. И очень жаль, потому что Дина Рубина все-таки замечательный рассказчик и мастер увлекательного сюжета. Наверное, критики, музыковеды, историки найдут в ее романе фактические неточности. Возможно, литературные снобы отметят шаблонные приемы построения сюжета и усмехнутся. Ну и пусть! Какая в том беда Дине Рубиной и ее роману?
*Сергей Беляков — екатеринбургский литературовед, заместитель главного редактора журнала «Урал», член жюри премии «Русский Букер» в 2013 году, лауреат премии Антона Дельвига, Горьковской литературной премии, премии им. Бажова и др. Его биографическая книга «Гумилев, сын Гумилева» в 2013 году стала призером «Большой книги».
