Гузель Яхина. «Дети мои». Большой русский постмодернизм

Текст: Наталия Курчатова

Фото предоставлены Гузель Яхиной

Очевидно, что важнейшим искусством в современной русской литературе является искусство построения отношений.

В этом смысле случай Гузель Яхиной действительно вопиющ — не москвичка, даже не петербурженка, уроженка Казани с рекламно-киношным бэкграундом, видимо, не принадлежащая ни к одному из нынешних литературных сообществ - но первая же публикация в самой влиятельной редакции крупнейшего издательства страны, развернутая по всем правилам рекламная кампания — и грандиозный премиальный успех. Но помимо того, что дебютный роман «Зулейха открывает глаза» оказывается отмечен двумя весомыми профессиональными премиями: «Большой книгой» и «Ясной Поляной» — он полюбился широкому читателю. И если премии многие собратья по перу склонны объяснять издательским лобби, то читателей не подделаешь, как подписи, — они либо есть, либо нет. Один из моих добрых знакомых, писатель и человек редкой порядочности, бескорыстия и следующей из них объективности, как-то заметил в таком примерно духе: когда вы называете Яхину «издательским проектом», мне очевидно, что вы ни разу не видели толп читательниц на ее встречах... да, это преимущественно успех у женщин, но это несомненный успех — тем более что и читают в России в основном женщины.

Впрочем, «издательский проект», или «продюсерская литература», - феномен давно известный на Западе, а у нас представленный пока единичными историями — ничуть не противоречит успеху у широких народных масс; более того, именно на этот результат он и ориентирован.

Горькая женская судьбинушка в эпоху большого перелома, с национальным татарским колоритом, была в центре первого романа Яхиной про Зулейху - сейчас он экранизируется с Чулпан Хаматовой в главной роли. Я ловлю себя на иронии — но с другой-то стороны непонятно, почему в стране с большинством женщин, во-первых, и большинством женщин читающих — во-вторых, подобная тема должна восприниматься на манер дамского вышивания. Конечно же, не должна. Другое дело, что

трафаретная сюжетная конструкция «Зулейхи», которая будто бы держит читателя (читательницу) немного за дурака, вкупе с языком, который при каждой попытке уйти от стертых конструкций преподносит очередную нелепость, — все это естественным образом отторгало искушенного читателя.

Этот почти неизбежный порок сценарной поденщины Яхиной в первом романе преодолеть не удалось. Второй роман писательницы самим названием уходит от экзотической частности к высокому обобщению. Несмотря на то, что в центре романа — судьбы уже не второго по численности в России татарского народа, но этнического меньшинства — поволжских немцев. Видно, это та капля, в которой Яхина собирается отразить целый мир.

«Дети мои…» - так обратилась Екатерина Великая к немецким переселенцам, но заявка здесь, конечно же, гораздо масштабнее. На эпос, ну или как минимум на большой русский роман. Я не считаю подобный замах за изначальный недостаток, скорее напротив - но его еще нужно оправдать.

Центральный персонаж романа — Яков Иванович Бах, шульмейстер (учитель) и сказочник. Яков Иванович живет в Гнадентале (это одна из немецких колоний в Нижнем Поволжье) и принадлежит к любимому Яхиной типу внешне слабых, но на поверку надежных героев-мужчин. Все жители Гнаденталя и окрестностей носят прославленные немецкие фамилии, помимо Баха это Вагнер, Гендель, Белль. Таким образом нас сразу помещают в пространство то ли эпоса, то ли мифа, то ли сказки, то ли всего попеременно. Из сказки про деву-узницу братьев Гримм возникает и возлюбленная Баха — фройляйн Клара Гримм, учить которую в преддверии замужества в рейхе (еще не третьем!), куда Гриммы намерены уехать, нанимает Баха ее отец, владелец дальнего хутора на правом, гористом берегу Волги, среди сада, возделываемого беглыми от закона киргиз-кайсаками.

Бах учит Клару из-за ширмы, которой разделил их суровый отец, и все время менторства слышит только пленительный девичий голос. Драматичное воссоединение влюбленных падает на революционные годы, которые кровавым колесом катятся вдоль Волги или же шлепают по ней пароходными колесами Волжско-Каспийской флотилии. Правда, Клара и Бах на своем лесном хуторе этого практически не замечают; все это время пара тщится зачать ребенка. Их бесплодные усилия неожиданно разрешаются вторжением на хутор трех отморозков, которые в соответствии с очередным штампом — на этот раз литературным - надругаются над Кларой, и чистая жена понесет.

Как ни странно, в первой половине романа не так уж много параллелей с русским текстом Гражданской войны — вспоминается разве что «Тихий Дон», остальные явные источники вдохновения (кроме сказок) - «Унесенные ветром» и, внезапно, роман Евгения Водолазкина «Лавр», иные коллизии которого повторяются у Яхиной почти буквально. Удивительно, но почти нет следов влияния Пильняка, которое в данном случае было бы вполне уместным.

Уже второй по счету роман-пазл, правда, на сей раз исполненный куда тоньше и как-то выше, неординарнее «Зулейхи», навел меня на немудреную мысль. Яхина, как человек не просто одного со мной поколения, но даже одного года рождения, не могла не быть хотя бы слегка укушена постмодернизмом.

Отсюда, а не только из кино — бесконечные вариации известного как метод. Сам по себе метод не хуже и не лучше других, единственная в таком случае претензия — подобная техника предполагает то, чего у Яхиной нет органически: чувства дистанции по отношению к материалу и проистекающего из нее остроумия. О юморе даже говорить не буду, Яхина — писательница, которая, кажется, не смеется никогда.

Ведь постмодернисткий способ организации текста немыслим без игрового начала, без парадоксальных стыков, которые и привносят в него оригинальность. Здесь же текст течет словно любимая нами Волга — неспешно, местами просвечивая. При этом, поскольку это роман не прожитый и даже, по большей части, не воображенный, - хотя именно воображенные части из лучших там, у автора определенно есть дар визионера, - а именно сконструированный, то конструкция эта, в отсутствие полевого материала, парадоксов, смехового начала, всех этих бегающих как сумасшедшие и принадлежащих Императору зверей, обладает в итоге одновременно чертами громоздкости и пустоты.

«Дети мои» - это новый большой русский роман сродни аэроплану Можайского, который пролетает несколько метров и грохается. Причем делает это несколько раз на протяжении без малого пятисот страниц.

Я говорю это с грустью, потому что за время чтения начала испытывать к автору своего рода сочувствие — большее, чем к ее типическим героям, из которых улыбку и беспокойство вызвал разве что беспризорник Васька. При этом надо признать серьезный профессиональный прогресс, который очень скоро может заставить говорить о Яхиной не только как о любимице фортуны и широких народных масс.

Во-первых, за всего несколько лет после «Зулейхи» у писательницы произошел серьезный прогресс в смысле авторского языка, он не то чтобы удивителен и неповторим, но местами очень хорош, и не только в смысле отсутствия нелепостей — читая довольно критично, я обнаружила всего две: «бугры ложбин между мышцами» и хутор, который живет охотой, рыбалкой, а также натуральным хозяйством, — но и в смысле музыкальной интонации прозы.

Во-вторых, в «Детях» Яхина оказалась способна показать эпоху с фантазийной и одновременно локально-частной, человеческой точки зрения — тут и трагедия немецкого коммуниста и мечтателя Гофмана с телом гнома и нежным девическим лицом, и драма изобретателя Мамина, создавшего первый советский мини-трактор серии «Карлик», позже снятый с производства как предназначенный для «частнособственнического» хозяйства. В таких осколочках, по-настоящему зеркальных, кошмар эпохи, обернувшейся от человека — к массе, индустрии, и да, к эпосу — явлен гораздо тоньше, чем в «сталинских» эпизодах, которые своей лапидарностью напоминают притчи и уж точно ничего не могут прибавить к тираноборческому тексту русской литературы, как к нему ни относись.

В-третьих — и это следует из предыдущего, - у Яхиной, кажется, есть редкое в современной русской литературе здоровое качество — тихая любовь к жизни, земле, к людям которые ее населяют; думается, за это, а еще за старые сказки читатели прощают ей отсутствие куража — того самого, речь о котором идет в сцене со Сталиным и бильярдом, что оканчивается разбитым носом тренера: вот тебе и мнение автора про этот самый кураж. Ну а история недолгого литературного признания сказочника Баха, которая явно несет что-то личное, будет близка и понятна каждому сочинителю.

Недотягивая, пожалуй, до заявленной планки в глазах компетентного читателя, которому роман не способен сообщить принципиально нового или поразить свежестью исполнения,

роман «Дети мои» все-таки выполняет важную психотерапевтическую функцию для своей аудитории — взяв сложную и трагическую тему, автор не спекулирует на ней, а делится с читателем болью, радостью, а также обыденной мудростью вроде: все пройдет, а яблони надо белить каждый год, детей надо вырастить, а что касается великой реки, то однажды она пронесет мимо и врагов, и друзей, затем — и нас.

И это уже довольно много.